Он пишет: «Русский крестьянин и немецкий бауэр, конечно, похожи друг на друга: оба пашут, оба живут в деревне, оба являются землеробами. Но есть и разница.
Немецкий бауэр – это недоделанный помещик. У него в среднем 30–60 десятин земли, лучшей, чем в России, – земли, не знающей засух. У него просторный каменный дом – четыре-пять комнат, у него батраки, у него есть даже и фамильные гербы, имеющие многовековую давность. Исторически это было достигнуто путем выжимания всех малоземельных крестьян в эмиграцию: на Волгу и в САСШ, в Чили или на Балканы. Немецкий бауэр живет гордо и замкнуто, хищно и скучно. Он не накормит голодного и не протянет милостыни “несчастненькому”.
Я видел сцены, которые трудно забывать: летом 1945 года солдаты разгромленной армии Третьей Германской Империи расходились кто куда. Разбитые, оборванные, голодные, но все-таки очень хорошие солдаты когда-то очень сильной армии и для немцев все-таки своей армии. Еще за год до разгрома, еще вполне уверенные в победе, немцы считали свою армию цветом своего народа, своей национальной гордостью, своей опорой и надеждой. В мае 1945 года эта армия разбегалась, бросая оружие и свое обмундирование… С наступлением ночи переодетые в первые попавшиеся лохмотья остатки этой армии вылезали из своих убежищ и начинали побираться по деревням. Немецкий крестьянин в это время был более сыт, чем в мирные годы: города кормились в основном “аннексиями и контрибуциями”, деньги не стоили ничего, товаров не было – и бауэр ел вовсю. Но своему разбитому солдату он не давал ничего.
В сибирских деревнях существовал обычай: за околицей деревни люди клали хлеб и пр. для беглецов с каторги… Там, в России, кормили преступников – здесь, в Германии, не давали куска хлеба героям. Бауэр и крестьянин – два совершенно разных экономических и психологических явления. Бауэр экономически – это то, что у нас в старое время называли “однодворец”, мелкий помещик. Он не ищет никакой “Божьей Правды”. Он совершенно безрелигиозен. Он по существу антисоциален» [234, с. 152–153].
Но ведь и после войны рабочих ФРГ, бывших пролетариев, настигла буржуазная антропология. Вилли Брандт, председатель Социал-демократической партии Германии в 1964–1987 гг., федеральный канцлер ФРГ (1969–1974), лауреат Нобелевской премии мира (1971), пишет: «Индустриальное общество Запада в течение длительного времени испытывает тенденцию к беспрецедентному индивидуализму, которая может иметь фундаментальное значение для всего будущего. Истоки этой тенденции – в повышении социального благосостояния, в расширении возможностей образования и наличии основных социальных гарантий. Исчезают традиционные образы жизни с глубокими корнями. Это же можно сказать и о старой жизненно важной культуре рабочего движения, в течение почти целого века обеспечивавшей тот коллективизм, который давал трудящимся и их семьям ощущение надежности и защиты с колыбели до гробовой доски. Эта культура солидарности потеряла свое характерное значение» [265].
Угасание культуры солидарности и создание после войны «общества потребления» воспитали в ФРГ новое поколение молодежи со слабым «материнским инстинктом» – болезнь среднего класса буржуазного общества. Этот сдвиг антропологии привел к тому, что с 1972 г. и до сих пор рождаемость ниже смертности. Население Германии подпитывается иммигрантами. В 2015 году доля населения с миграционными корнями составила 21 % (а в группе «дети до 5 лет» – 36 % из семей иммигрантов). Этот антропологический сдвиг поразил все народы, которые присоединились к системе западного капитализма.
Мы поздно поняли, что политэкономия Адама Смита и Маркса уже в 1917 г. стала историей, а наша «перестройка» – эффектной ловушкой. Экономика, политика и даже антропология быстрее изменяются и комбинируют новые технологии и методологии. Говорят, что надо быть весьма осторожными при рассмотрении новых метафор и парадигм, потому что, внедряя идеи и «картины мира» в основание мира, мы ведем к «постоянному изменению самих событий». С другой стороны, искусственное торможение процессов развития общества и появления новых парадигм также недопустимо, и «тот, кто не применяет новые средства, должен ожидать новых бедствий – время является величайшим новатором» (Френсис Бэкон).
Рис. 4. Естественный прирост населения Германии (на 1000 тыс.) [196]
Питер Друкер («отец менеджмента») отмечал, что «каждые несколько сотен лет в западной истории происходят резкие трансформации, в которых общество перестраивает себя: свое видение мира, базисные ценности, социальную и политическую структуры, свое искусство, основные институты. Пятьдесят лет назад это был новый мир, и люди, родившиеся тогда, не могли даже вообразить мир, в котором жили их прадеды и родились их собственные родители».
Теперь, чтобы вновь войти в разумную колею, из которой выбивались полвека шаг за шагом, требуется рассмотреть и обдумать логику наших решений и наших ошибок. Нам надо учиться на прошлом и нынешнем, на провалах и победах, на Западе и Востоке.
Известный американский антрополог Маршалл Сахлинс пишет о ключевой системе капитализма, которую создавали четыре века: «Полностью рыночная система относится к историческому периоду, когда человек стал свободным для отчуждения своей власти за сходную цену. Некоторые вынуждены делать это потому, что не имеют средств производства для независимой реализации того, чем они обладают. Это – очень необычный тип общества, как и очень специфический период истории. Собственнический индивидуализм включает в себя странную идею, которая указала, что есть плата за освобождение от феодальных отношений, – что люди имеют в собственности свое тело, которое имеют право и вынуждены использовать, продавая его тем, кто контролирует капитал… В этой ситуации каждый человек выступает по отношению к другому человеку как собственник. Фактически все общество формируется через акты обмена, посредством которых каждый ищет максимально возможную выгоду за счет приобретения собственности другого за наименьшую цену» [31, с. 128–129].
Это суждение о базовом периоде капитализма для нас полезно, так как в начале советской экономики возникли противоречия в представлении политэкономии социализма – и в возможности использовать политэкономию Маркса. Практики революции, войны и становления СССР интуитивно и из опыта считали, что для построения новой России на своей культуре и антропологии «Капитал» не годился. С самого 1918 г. это объяснял Грамши на основе политической философии, а с 1925 г. Кейнс объяснял, исходя из развития Великой депрессии на Западе и новых возможностей СССР. А уже в 1980-е годы, на опыте неолиберализма, Сахлинс показал динамику рыночной системы капитализма с точки зрения антропологии: «резкие трансформации» и необычный тип буржуазного общества.
Из этого было очевидно, что российские крестьяне действовали для освобождения от феодальных отношений, отвергая собственнический индивидуализм, а укрепляли общину и культуру «русского коммунизма» (Вебер). Было видно, чем отличались антропологии индивидов собственников буржуазного общества и советских трудящихся (и даже большой части собственников и либералов). Из этого вытекал вывод: было невозможно соединить политэкономию капитализма с советской политэкономией.
Добавим еще одно полезное суждение. М. Сахлинс предупреждалв книге «Культура и практические представления» (1978): «Исторический материализм является истинным самосознанием буржуазного общества, ограниченным, однако, рамками самого этого общества. Рассматривая производство как натурально-прагматический процесс удовлетворения потребностей, вместе с буржуазной экономической наукой оно [буржуазное общество] рискует поднять отчуждение людей и вещей на более высокий когнитивный уровень… Если это произойдет, марксистская антропология будет неотличима от ортодоксальной экономики, как будто исследователь одурачен тем же товарным фетишизмом, который завораживает участников процесса.
Рассуждая о производстве и движении товаров исключительно с точки зрения их денежных выражений (меновых стоимостей), исследователь упускает из рассмотрения культурный код конкретных свойств, определяющий “полезность”, и таким образом оказывается не способным понять, что, собственно, было произведено… В таком виде представляется наше буржуазное общество и типичная средняя мудрость его общественных наук» [266].
Поскольку в последние тридцать лет наши государство и общности (элита, средний класс и т. п.) пытаются войти в «клуб капитализма», а другие общности пытаются избежать этого, то и тем, и другим следовало бы пройти ликбез упрощенной модели западного капитализма и модели России и СССР – хотя бы в XIX и XX веках. Сейчас общество и политический класс слишком глубоко погрузились в невежество. Это – сбой нашего образования и даже уже антропологии.
И в других главах будут появляться суждения и образы, близкие к понятиям и логике антропологии. Например, мы говорили о доминирующих общностях, которые подавляли интересы и ценности «молчаливых» общностей, независимо от величины массы. Но структура общества и народы (нации) изменяются быстрее, чем думает население и власть. Незаметно развивается и вырастает небольшая группа и становится «дрожжами» для недовольных. Чаще всего возникают сообщества диссидентов во время резкого изменения образа жизни, смены направления политики, появления на общественной сцене молодого поколения с новой картиной мира с разрывом памяти и мировоззрения старших поколений и т. д.
Но в период 1920–1953 гг. легитимность советской власти и образ будущего определили стабильность антропологии доминирующих общностей. Ленин сказал по этому поводу на XI съезде РКП(б): «История знает превращения всяких сортов; полагаться на убежденность, преданность и прочие превосходные душевные качества – это вещь, в политике совсем не серьезная. Превосходные душевные качества бывают у небольшого числа людей, решают же исторический исход гигантские массы, которые, если небольшое число людей не подходит к ним, иногда с этим небольшим числом людей обращаются не слишком вежливо» [267].