Такое единство (и тем более Победа и культ Сталина) было важным фактором, чтобы вожди и академики не видели ростков новых угроз. А прогнозы и предвидения не замечали. В 1924 г. А.В. Чаянов сделал важное суждение и прогноз (экономисты их игнорировали): «В системе государственного коммунизма не существует ни одной из народно-хозяйственных категорий, типичных для рассмотренных нами экономических укладов. Исключением является чисто технический процесс производства и воспроизводства средств производства.
Нарисованная нами картина, отражающая морфологию системы, мало способствует уяснению ее динамики. Но это, по-видимому, возможно лишь при длительном изучении режима и его функционирования и не ранее того, как его идеологи и теоретики создадут стройную организационную теорию».
И он добавил подстрочный комментарий в виде трех вопросов. Вот 3-й вопрос: «Какие меры могут предотвратить опасные возникновения в социалистическом обществе на основе новых производственных отношений новой классовой прослойки, которая могла бы создать такие формы распределения социального дохода, при которых режим в целом утратит присущее ему первоначально высокое идейное содержание?» [203, с. 139].
Сталин тоже сказал о других угрозах в 1937 г.: «Необходимо разбить и отбросить прочь гнилую теорию о том, что с каждым нашим продвижением вперёд классовая борьба у нас должна будто бы всё более и более затухать, что по мере наших успехов классовый враг становится будто бы всё более и более ручным. Это не только гнилая теория, но и опасная теория, ибо она усыпляет наших людей, заводит их в капкан, а классовому врагу даёт возможность оправиться для борьбы с советской властью» [275].
Мы, студенты 1-го курса химфака МГУ, это услышали после XX съезда КПСС. Преподаватель представил нам это утверждение Сталина абсурдом, даже посмеялся. Тогда мы с приятелями это не посчитали абсурдом, мрачно задумались, но не нашли понятных оснований для такого вывода Сталина. Классовых врагов среди нас не было, и почему «с каждым нашим продвижением вперёд» враг «наших людей заводит в капкан»?
Между тем ни мы, студенты, ни преподаватели, ни академики и даже руководители КПСС не видели, что всякие изменения, даже «каждые наши продвижения вперёд» создают риски. Это был фундаментальный провал нашего образования и науки. Об этом и до сих пор не думаем.
Вот изменение: в составе работников СССР быстро росла доля специалистов с высшим образованием: в 1929 г. высшее законченное образование имели 0,23 млн человек, в 1940 г. – 0,9, в 1950 г. – 1,4, в 1960 г. – 3,55, в 1970 г. – 6,9, в 1980 г. – 12,1, а в 1989 г. – 20,2 млн человек (14,5 %). Каждая эта группа становилась специфическим сообществом – со своим профессиональным языком, теориями и методами. Это сообщество формировалось как сгусток субкультуры.
Например, в 1953 г. в МГУ открылся новый университетский городок. В одном ряду стояли здания трех больших факультетов – физики, химии и биологии. Эти три сообщества так сильно различались, что их действительно можно было считать субкультурами. Разные картины мира, разные «образы жизни» в своих науках, уклады их сообществ[92].
Тогда почти все чувствовали, что с середины 1950-х годов начался новый период жизненного цикла СССР. В момент смерти Сталина это прочувствовали даже школьники 7-го класса. Учителя приходили заплаканные, и мы понимали – это вовсе не из-за культа личности. Все покатилось по другой дороге, и тревогу вызывала неопределенность. А уже в 8-м классе произошел необъяснимый раскол – выделилась группа стиляг, и всем пришлось об этом думать. Возникла их консолидированная общность, которая ушла от нашей массы, хлопнув дверью. Это был тревожный сигнал.
После 1950-х гг. стало отходить в прошлое единомыслие, и возникло много социокультурных групп с разными инакомыслиями (большинство политикой пока не увлекалось). Однако после восстановительного послевоенного периода консолидировались активные группы общностей, часть которых имела основания для антисоветских настроений. Это часть политизированного слоя, пострадавшего от репрессий 1930-х гг., особенно детей погибших – независимо от их вины или невиновности. Была общность бывших зажиточных крестьян, пострадавших в ходе коллективизации, а также успевших «самораскулачиваться» и даже хорошо устроиться в городах – опять же, нередко самую острую обиду затаили дети и даже внуки.
Но самые главные общности диссидентов организовались в тех этнических группах, которые были объектами антисоветской индоктринации со стороны и «шестидесятников» в СССР, и идеологических служб холодной войны Запада.
Таким образом, к концу этапа, о котором говорила эта глава, в образе жизни, структуре общества и в культуре возникли глубокие изменения. Важными частями этих изменений был сложный и болезненный переход от механической солидарности к органической. На оба этих процесса – общественная мысль и советское обществоведение – не отреагировали. В картине мира советской культуры сохранилась присущая традиционным обществам иллюзия стабильности системы ценностей и установок людей, а значит, и иллюзия стабильности общественного строя. Эту ошибку сделала монархическая власть Российской империи, но советское обществоведение из этой ошибки урока не извлекло и продолжало поддерживать веру в магическую силу харизмы Октябрьской революции и Победы.
Если верить откровениям А.Н. Яковлева, уже с 1960-х гг. влиятельная часть интеллектуальной бригады власти стала дрейфовать к антисоветскому берегу и, контролируя дискурс, дезинформировать и общество, и власть. Даже в 1970-1980-е гг., когда уже были очевидны признаки мировоззренческого кризиса, идеологическая верхушка не ставила задач исследовать состояние массового сознания и оценить угрозы легитимности советскому строю.
Наше антропологическое единство расщепилось.
Но за примерно 36 лет СССР проделал огромное развитие и оставил нам наследие, которое дало новым поколениям ресурсы, чтобы возродить страну, народ и культуру. Советская система хозяйства сложилась в своих основных чертах в процессе индустриализации, войны и послевоенного восстановления. Этнические общности СССР были вовлечены в единое народное хозяйство. Оно изначально создавалось как экономическая система, которая позволила всем народам СССР избежать втягивания в капитализм как «общества принудительного и безумного развития».
Это – эпоха т. н. «мобилизационного социализма».
Гл. 16. Революции, насилия и жестокость
Этот текст, кажется, отклоняется от нашей темы, но это отступление указывает, что практически всегда противоречия в условиях нестабильности и дезинтеграции общностей приводят к конфликтам с насилием. Смена государства и власти, традиционных и привычных норм, привычного порядка жизнеустройства и т. д. изменяет структуры сознания и мышления. При этом создается пространство, которое заполняется иррациональными представлениями – с разной силой. Обычно фон всяких неурядиц удерживается в рамках, и его контролируют и власти, и общество. Но когда в каких-то сферах порядок распадается и надвигается хаос, возникают чрезвычайные угрозы и задачи.
После победы в 1945 г., хотя еще были свежи трагедии утраты родных и в разрухе быт, почти всех охватило состояние оптимизма и образа счастья. И это состояние оказалось устойчивым. Сейчас многие из старшего поколения поражаются, как они могли не заметить, какие тучи начали сгущаться над СССР – внутри «общины», среди наших друзей и родственников. Мы не знали и не видели, какие процессы вызревают на переходе от традиционного общества к модерну. Этого перехода не знали и тем более не знали дороги, по которой свернет этот переход. Более того, никто и не думал, как продвинуть советский строй в условиях социалистического модерна. Сейчас многие считают, что это было можно, однако тот шанс упустили. Но и прошлое надо изучать – проблемы 1917–1930 гг. надвигаются снова.
«Карта маршрута» была у Маркса, он предупредил, что русский общинный коммунизм не имеет права на революцию и социализм, и вообще, в России «вся эта дрянь идет к своему концу». Эту «карту» изучали либералы и меньшевики, эсеры и большевики. Для России не годилась, но вся прогрессивная интеллигенция, кроме большевиков, попробовала – в форме Февральской революции, интервенции Запада и Гражданской войны. Община задавила их, но остались когорты и даже общности людей с культурной травмой, которая выражалась в желании иррационального насилия. Можно сказать, изуверы, иногда с мессианскими идеями.
Конечно, во времени войны некоторая часть военных с обеих сторон страдает от разных сдвигов психики. Мы, дети, и в годы войны, и после немало видели таких людей, знакомых и родственников – трудно было смотреть. Все вокруг им помогали и жалели их, но никто не слышал, чтобы кто-то из них стал жестоким тираном. А в среде террористов до и после революций некоторые становились изуверами.
Одним из компонентов механизма насилия была революционная интеллигенция, (особенно воспитанная в партии эсеров, которая в свою доктрину включила широкий терроризм). В предисловии к книге Б. Савинкова «Воспоминания террориста» сказано: «Он блокировался с направлениями любого оттенка, лишь бы антибольшевистское. Даже и с монархистами, полагая, что наши бурбоны чему-то научились. Савинков готов был признать любую диктатуру (включая, разумеется, собственную), кроме большевистской… Он бросался за помощью к англичанам, французам, белочехам и белополякам. Он командовал отрядами карателей, бандами подонков, наймитами, шпионами. Пути-дорожки “савинковцев” чадили пожарищами, дергались в судорогах казненных» [276].
Савинков – интеллигент, писатель, друг многих интеллектуалов, лидер партии эсеров. Неизвестно, изучали советские психиатры сознание и эволюцию этого талантливого социалиста, революционера и политика высокого ранга – и жестокого террориста. Но на Западе русских террористов тщательно изучали, и теперь российская публицистика и интернет заполнены текстом (скорее, сносками) Анны Гейфман (США) [277]. Если прочитать библиографию источников ее книги, становится стыдно за наших читателей. Лучше было бы читать книгу наших историков, которые сидят в российских архивах [278]