Одной из важных «кампаний» гражданской войны в России был конфликт советской власти с Церковью. Этот конфликт вплоть до стабилизации государства в середине 1920-х годов носил исключительно острый, сложный и тяжелый характер. Он отразил богоборческий (подспудно религиозный) пафос большевизма, а еще больше – у эсеров и анархистов.
Любое идеократическое государство, возникающее революционным путем, неминуемо вступает в конфликт с Церковью, которая была важнейшей частью старой государственности. Сосуществование на равных двух «носителей истины» – двух структур, претендующих на статус высшего арбитра в вопросах общей этики, – невозможно. Даже такая выросшая на идеалах Просвещения революция, как Великая Французская, проявила свой религиозный характер и на время «свергла» старых богов. 7 мая 1794 г. Конвент принял Декрет о Верховном Существе, согласно которому каждый француз был обязан верить в существование этого демиурга и в бессмертие души.
Мирное разделение «сфер влияния» с Церковью могло быть сделано лишь в стабильный период, гораздо позже. Коммунистическое учение того времени в России было в огромной степени верой, особой религией, во имя которой большевики и повели борьбу с «неправильной» верой. Формы конфликта с Церковью (как и ряда других конфликтов) были обострены из-за того, что в первые месяцы уверенность в недолговечности режима большевиков толкнула Церковь на открытое выступление против советской власти.
Чтобы верно оценить и мотивы, и условия проведения антицерковной кампании, надо учесть, что к 1917–1918 г. авторитет Церкви сильно упал из-за ее слишком тесной связи с дискредитированным царским строем. Государство на излете монархии подмяло под себя Церковь, а когда само государство вошло в конфликт с крестьянством – подавляющим большинством населения, – оно втянуло в этот конфликт и духовенство.
Но еще раньше (в 1901 г.) возник весьма острый конфликт с интеллигенцией в связи с отлучением от церкви Льва Толстого, одного из виднейших духовных наставников той эпохи. В этом деле Синод поступил как чисто политическое учреждение, нарушив даже общие церковные правила, согласно которым отлучению должно предшествовать «длительное и терпеливое увещевание» лично в Синоде, а само отлучение должно проходить по установленной процедуре в одном из соборов. В результате Толстому был направлен целый поток писем и телеграмм с выражением поддержки. На письме от киевских студентов стояло 1080 подписей. По тем временам очень много.
А когда Толстой в 1908 г. написал статью «Не могу молчать» – о казни через повешение 20 крестьян, – именно церковь взяла на себя неприятную обязанность выступить с бранью. Иоанн Кронштадтский даже выступил с совсем уж ненужным посланием: «Господи, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого». Зачем? Ведь смысл статьи был именно христианский, и в поддержку ее выступили такие люди, как А. Блок и И. Репин.
Разрушение общины при глубоком обеднении населения вызвало вспышку массового насилия в ее страшном «молекулярном» измерении. Журнал «Нива» писал в 1913 г. о неведомой ранее тяжелой социальной болезни России – деревенском хулиганстве: «О том, что такое хулиганство и каковы его корни, не имеют даже приблизительного представления ни публицисты, ни администраторы, сочиняющие о нем канцелярские проекты. И те, и другие называют хулиганство чисто деревенским озорством. Но это озорство убийц и разрушителей, оперирующих ножом и огнем. В буйных проявлениях своих оно связано с абсолютным отсутствием каких бы то ни было нравственных и гражданско-правовых условий».
Это был признак глубокого кризиса сознания, который породил пока небольшую общность изуверов. К несчастью, в России Церковь не смогла ни остановить, ни затормозить раскол народа и созревание взаимной ненависти в расколотых частях. Политизация Церкви в периоды обострения революционного движения носила односторонний характер – с амвона неслись призывы к послушанию власти. Выступления верующих против власти предавались анафеме, поэтому неизбежно возникал конфликт крестьян с церковью. В том времени положение духовенства было сложным. В начале XX века Церковь, по сути, была частью государственной машины Российской империи – в условиях противоречий массы населения с монархией, сословным строем и социальной системой. Конфликт с церковью был связан не с самой религией, а с разрушительным вторжением капитализма в русскую жизнь и с кризисом государства. М. Вебер писал, что правительство могло только ухудшать ситуацию: «Оно не в состоянии предпринять попытку разрешения какой угодно большой социальной проблемы, не нанося себе при этом смертельный удар».
Ю.Н. Давыдов писал: «Анализ сознания и практических устремлений всех общественно-политических сил, так или иначе вовлеченных в революционные события 1905–1906 гг., – интеллигенции, инициировавшей революцию и игравшей в ней наиболее активную роль, крестьянства, тонкого слоя собственно “буржуазии”, малочисленного рабочего класса и аморфной городской “мелкой буржуазии” – привел Вебера к заключению, что “массы”, которым всеобщее избирательное право “всучило” бы власть, не будут действовать в духе либеральной буржуазно-демократической программы» [304].
При этом Вебер указывал, что при Столыпинской капиталистической реформе идеи архаического крестьянского коммунизма будут распространяться в сочетании с идеями современного социализма.
Духовенство в основном вело себя как сословие, связанное дисциплиной церковной организации. С.Н. Булгаков, в то время уже видный религиозный философ, писал в 1907 г.: «Совершенно новым в этих выборах было принудительное участие в них духовенства, причем оно было заранее пристегнуто властью к “правому” блоку и все время находилось под надзором и под воздействием архиерея… И пусть ответственность за грех, который совершен был у избирательных урн рукой духовенства, падет на инспираторов этого низкого замысла, этого вопиющего насилия… Последствия этого сатанинского замысла – сделать духовенство орудием выборов правительственных кандидатов – будут неисчислимы, ибо духовенству предстоит еще отчитываться пред своей паствой за то, что по их спинам прошли в Государственную думу “губернатор” и иные ставленники своеобразных правых… Это политический абсурд и наглый цинизм, которого нарочно не придумают и враги церкви… До сих пор мне приходилось много нападать на нигилизм интеллигентский, но я должен признать, что в данном случае ему далеко до нигилизма административного!» [305].
Позже, глубоко разобрав процесс разделения массы верующих с церковью, Н. Бердяев написал: «Православному христианину Достоевскому принадлежит слово, что русская церковь в параличе. Не нужен был ни русский коммунизм, ни книги Гекера, чтобы обнаружить унизительную ложь отношений церкви со старым государством. Это всегда очень резко говорили люди, которые были верующими и даже считали себя сторонниками идеальной монархии, – Хомяков, Ю. Самарин, И. Аксаков, Достоевский, Вл. Соловьев и многие другие… Революции в России предшествовал упадок в официальной церкви, ослабление христианской жизни в народе. Так всегда бывает… Распутин был символом духовного разложения старого мира и свидетельством о духовной неизбежности революции» [168, с. 143–144].
Согласно отчетам военных духовников, когда в 1917 г. Временное правительство освободило православных солдат от обязательного соблюдения церковных таинств, процент причащающихся сразу упал со 100 до 10 и менее. Это важный сдвиг, хотя «народное православие» сохранилось органической частью русской культуры, традиций и норм мировоззрения. Но этот процесс создал для государства и всех очередных властей сложные проблемы.
Так церковь, верующие и сама религия вошли в чрезвычайные условия революции.
Революции такого масштаба, как русская, решают главные проблемы бытия, а потому и не могут не быть движениями религиозными. Де Токвиль писал: «Французская революция является политическою революцией, употребившею приемы и, в известном отношении, принявшею вид революции религиозной… Она проникает на далекие расстояния, она распространяется посредством проповеди и горячей пропаганды, она воспламеняет страсти, каких до того времени никогда не могли вызвать самые сильные политические революции… Она сама стала чем-то вроде новой религии, не имевшей ни Бога, ни культа, ни загробной жизни, но тем не менее наводнившей землю своими солдатами, своими апостолами и мучениками» [306][97].
Русская революция также являлась революцией религиозной. Коммунистическое учение того времени в России было в огромной степени верой, особой религией. М.М. Пришвин записал в своем дневнике 7 января 1919 г. «Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть прежде всего бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального изнутри, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога».
Мечтать о том, чтобы из революции можно было выйти без подавления какой-то части общества, – наивная утопия. Трагедия любой революции в том и состоит, что противоречия в ходе ее обостряются настолько, что обратно пути нет и согласия достигнуть очень трудно, особенно если уже пролилась кровь. У нас гражданская война кончилась, когда Россия «кровью умылась».
Известно, что Церковь не встала над конфликтом как миротворческая сила, а заняла радикальную позицию на одной стороне, причем именно на той, которая не была поддержана народом. Есенин, посетив родную деревню, пишет в 1924 г. о рассуждениях монахов (в поэме «Русь бесприютная»):
«Уж как мы их…
Не в пух, а прямо в прах…
Пятнадцать штук я сам зарезал красных,
Да столько ж каждый,
Всякий наш монах».
Россия-мать!
Прости меня,
Прости!
Но эту дикость, подлую и злую,
Я на своем недлительном пути
Не приголублю