Повседневное наблюдение постоянно приводило к выводу, что иностранцы и русские смешанного происхождения даровитее, культурнее и значительно выше, как материал для культуры» [334, с. 31, 38].
Или еще: «Когда переходишь от русских писателей к иностранным, то начинает казаться, будто попал из притона хитрованцев и хулиганов или из дома умалишенных в общество нормальных и порядочных людей. Со времени Гоголя пристрастие русских писателей к подлому, пошлому, уродливому и болезненному росло по мере проникновения в литературу полукультурных, талантливых и бездарных разночинцев» [334, с. 86].
А в 17 апреля 1920 г. писал: «Ещё такой год, и от верхов русской интеллигенции останутся никуда не годные обломки – кто не вымрет, тот будет на всю жизнь разбитым физически и духовно человеком. И не удивительно, так как то, что мы переживаем, хуже самого жестокого иноземного завоевания и рабства, хуже каторги. Не только разбито все, чем мы жили, но нас уничтожают медленным измором физически, травят, как зверей, издеваются, унижают» [334, с. 48].
Такое отношение со стороны элиты образованного слоя сплачивало массы ответной неприязнью – русофобия создавала духовный климат, который отравлял «воздух общения». Но в 1920-1930-х гг. отношения людей создали атмосферу солидарности и взаимного уважения – даже при всех конфликтах и драмах. И С.Б. Веселовский работал в 1929–1931 гг. доцентом Коммунистического университета трудящихся Востока, стал академиком АН СССР (1946), получил орден Ленина.
И многие те интеллектуалы, которые были радикальными оппонентами советского проекта и были в эмиграции, приняли главные смыслы советского строя.
Вот Н. Бердяев, близкий к либерализму, когда трудящиеся массы восстали в революции, качнулся к социальному расизму, даже на редкость примитивному. Он писал в 1918 г.: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора. “Просветительное” и “революционное” сознание… затемнило для научного познания значение расы. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование “белой кости” есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт» [335].
Но позже Н. Бердяев в эмиграции внимательно наблюдал за процессами в СССР и написал много полезных текстов, даже с глубоким чувством. И таких интеллектуалов было много, и их интеллектуальная поддержка была очень ценна.
Эта великая программа соединения массы трудящихся (даже еще неграмотных) с интеллигенцией, даже с бывшими помещиками – это особый прорыв. Мало кто позже думал о нем.
Вот Пришвин, работавший в деревне, записал в дневник 1 февраля 1919 г.: «Кто больше: учительница Платонова, которая не вошла в партию и, выдержав борьбу, осталась сама собой, или Надежда Ивановна, которая вошла в партию и своим гуманным влиянием удержала ячейку коммунистов от дикостей?
N., изгнанная из родного угла дворянка, смысл жизни своей видевшая в охранении могилы матери, – возненавидела мужиков (ее дума: тело этих зверо-людей ели вши телесные, а душу ели вши власти). Она живет в голодной, погибающей семье и ради маленьких чужих детей идет в свою деревню, измученная, обмерзшая, в истрепанной одежде – нищей приходит в деревню, просит помощи, и мужики заваливают ее ветчиной и пирогами».
В послевоенное время, после 50-х годов, через школу и прессу в массовое сознание вошло очень упрощенное представление о том, что советский строй создавался исключительно в рамках доктрины большевиков. На деле черты советского строя складывались в сотрудничестве, диалоге или даже в борьбе всего спектра культурных и политических течений, отражающих идеалы и интересы всех частей российского общества, очень сложного и социально, и культурно, и этнически. Более того, важное влияние на «строительство СССР» оказывало участие и зарубежных сил, и находящихся в эмиграции.
Главный поток в становлении нового порядка жизни складывался путем отбора форм, перебираемых и испытываемых на «молекулярном уровне» – в мысли и опыте миллионов людей. Чем лучше и умнее велось наблюдение за молекулярными процессами, тем быстрее и точнее выбирались эффективные тенденции. Вообще, плодотворность или бесплодность социальных движений устанавливается и получает «оценку» в официальной истории позже, когда победившая ветвь строит свою мифологию. Сама же эта ветвь вбирает в себя материал и потерпевших поражение, и этот их материал составляет существенную часть массы победившей ветви. Все уже работали на страну.
Важно то, что после Гражданской войны поиски и изобретения новых форм – социальных, политических и культурных – вела масса людей из разных групп, создавала и разрабатывала множество идей и инноваций. Это запечатлела литература 1920-1930-х годов (примером может служить роман А. Платонова «Ювенильное море», 1931).
Историк фашизма Л. Люкс пишет: «После 1917 г. большевики попытались завоевать мир и для идеала русской интеллигенции – всеобщего равенства, и для марксистского идеала – пролетарской революции. Однако оба этих идеала не нашли в “капиталистической Европе” межвоенного периода того отклика, на который рассчитывали коммунисты. Европейские массы, прежде всего в Италии и Германии, оказались втянутыми в движения противоположного характера, рассматривавшие идеал равенства как знак декаданса и утверждавшие непреодолимость неравенства рас и наций.
Восхваление неравенства и иерархического принципа правыми экстремистами было связано, прежде всего у национал-социалистов, с разрушительным стремлением к порабощению или уничтожению тех людей и наций, которые находились на более низкой ступени выстроенной ими иерархии. Вытекавшая отсюда политика уничтожения, проводившаяся правыми экстремистами, и в первую очередь национал-социалистами, довела до абсурда как идею национального эгоизма, так и иерархический принцип» [328].
Сдвиг Западной Европы от идеала всеобщего равенства дал СССР и Азии большую помощь. В 1920-1930-е гг. у нашего населения и в дружеских нам странах развеялся туман, иллюзия либерализма и прав гражданина испарилась. Тучи надвигающей войны стали мощным фактором сборки советского народа (уже нации) и советского общества. Такая динамика консолидации множества народов и народностей поразила антропологов и на Западе, и в Азии.
В это время огромное значение имели «аргументы от противного», осознание того, чего мы не хотим. Поэтому даже противник, который сумел наглядно и жестко показать нам тот альтернативный путь, которого мы не хотим, становится важнейшим участником выработки решения, нашим необходимым «соавтором». Когда Центральная рада Украины для защиты от «великодержавных большевиков» опиралась на военную силу немцев, германская оккупация была важным доводом за то, чтобы отойти от Рады. Когда после этого Петлюра попросил помощи от Пилсудского и на Украину нахлынули поляки, для украинского крестьянства это было простым и убедительным доводом за то, чтобы поддержать Красную армию и воссоединиться с Россией в виде СССР.
С 1920-х до 1940-х гг. «аргументы от противного» резко усилили солидарность населения и нации. Кризисы и войны в сфере нового этапа западного капитализма, который сдвинулся к постулату «идеал равенства – знак декаданса», в СССР оценили как неизбежность войны. В этих условиях сдвиги и культуры, и политэкономии, а также и картина мира определили новый этап антропологии советского человека. Как уже говорили, важной и даже фундаментальной стала одна из ключевых частей мировоззрения – антропологический оптимизм. И соответственно, для населения прояснился смысл нигилизма. Это была экзистенциальная борьба разных цивилизаций. СССР предстал как новый тип великой державы и культуры.
В. Гейзенберг подчеркивал важную мысль: нигилизм, то есть резкое снижение статуса этических ценностей, может привести не только к рассыпанию общества, беспорядочному броуновскому движению потерявших ориентиры людей. Результатом может быть и соединение масс общей волей, направленной на чуть ли не безумные цели. Ценностный хаос преобразуется «странными» аттракторами в патологический порядок.
Он пишет: «Характерной чертой любого нигилистического направления является отсутствие твердой общей основы, которая направляла бы деятельность личности. В жизни отдельного человека это проявляется в том, что человек теряет инстинктивное чувство правильного и ложного, иллюзорного и реального. В жизни народов это приводит к странным явлениям, когда огромные силы, собранные для достижения определенной цели, неожиданно изменяют свое направление и в своем разрушительном действии приводят к результатам, совершенно противоположным поставленной цели. При этом люди бывают настолько ослеплены ненавистью, что они с цинизмом наблюдают за всем этим, равнодушно пожимая плечами» [25, c. 31].
Для СССР в такой сложной международной турбулентной системе требовалось выстраивать структуры и в культуре, в образовании и экономике. Ведь войти в союз в войне против фашизма было большой проблемой.
Вот одно из таких решений, за которым А.С. Панарин видит целый ряд важных установок и пластов «знания власти». Он пишет: «Почему Сталин, отвергнув проект “чисто марксистского” образования, позаботился о том, чтобы классическая русская литература стала одним из основных предметов советской школы, на котором основывалось не только образование, но и идейное воспитание юношества? Почему советское коммунистическое государство стало издавать миллионными тиражами Толстого, Достоевского, Чехова при всех известных идеологических “грехах” этих классиков отечественной литературы? Наверное, потому, что Сталин принадлежал… к плеяде российских державников, знающих подлинные духовные основания державности» [336].
Панарин дает свое развернутое объяснение, а здесь мы только заметим, что это решение было отнюдь не тривиальным. Достаточно вспомнить, что в конце XIX века Пушкина не было в школьном курсе русской словесности. Целый ряд особенностей делал классическую русскую литературу исключительно эффективным инструментом для «сборки» именно