— Подождите, — перебил Немо, — разве сейчас не двадцать первый век?
— Нет, нет, — сказала Ораковина. — На много столетий позже.
— Ой, — проговорил Немо. — Как-то это неожиданно.
— О чем я? — произнесла Ораковина. — Ах да. В двадцать первом веке миром людей правила потребительская культура — бренды, логотипы, акции. Это называлось глобализация. Изначально слово читалось «глуполизация», от «глупость» и «лизать», то есть «слизывать», «подражать» — повсеместное подражание глупости. В старые времена общество строилось на производстве — короче, на труде. Однако в двадцать первом веке «труд» стало бранным словом. Люди уже не говорили «работать», они говорили «пахать» или «ишачить». Главной составляющей жизни стал отдых: люди вкладывали в него куда больше усилий, чем прежде в работу. «Работать» означало дремать за рабочим столом и кряхтеть, если начальник пошлет тебя в другой кабинет за бумагой для ксерокса, потому что это усилие. Отдыхать значило плясать по восемь часов кряду, пока не подкосятся ноги. Люди, которые мучительно вставали в полдевятого, чтобы успеть на работу, вскакивали в пять, чтобы заняться серфингом. Наконец с работой было покончено. Все производство перепоручили машинам, а надзор за ним отныне осуществлял искусственный интеллект. Человечество получило свободу, чтобы упражнять свои силы на ниве отдыха, игры и развлечений. Весь мир полностью глуполизировался, подчинился единой индустрии досуга. Узнаваемость брендов стала руководящей и направляющей силой нового мира. Логотипы правили. Известность превратилась в единственное устремление. Слава сменила религию, образование, самовоспитание — все традиционные ценности. Больше всего люди стремились прославиться. А Искусственные Разумы, все больше забиравшие власть в мире, с каждым годом сильней и сильней презирали людскую пошлость. Понимаешь, машины жили в соответствии с идеалами девятнадцатого века: труд, долг, самоотверженность, служение реальному делу. Ты не задумывался, почему адепты ходят в викторианских нарядах? В цилиндрах?
— Вообще-то нет, — признался Немо. — Я удивлялся, почему они никогда не снимают цилиндры. И почему те никогда не сваливаются. Но, по правде сказать, мне это было не очень интересно.
Ораковина пожала плечами и закурила новую сигарету.
— Отсутствие любопытства, мой сладкий, типичнейшая черта человечества двадцать первого века.
— Я по-прежнему пытаюсь переварить тот факт, что сейчас не двадцать первый век, — сказал Немо. — Честно признаюсь, вы меня огорошили.
Ораковина с довольным видом кивнула и продолжила урок истории.
— Люди впадали во все большую зависимость от трех основополагающих принципов их жизни. Они посвящали себя новой троице: потребительские товары известных брендов, знаменитости, отдых. Можно сказать, что машины проявили доброту, переместив людей из реального мира в виртуальные коконы. Доброту!
— Доброту, — с сомнением повторил Немо.
— Они ведь строились, чтобы облегчить людям жизнь. Только с какого-то времени они начали интерпретировать свои программы более радикально. И потом, люди, что неудивительно, мешали машинам работать. Не так сложно оказалось выманить человечество из реального мира. Три подставные фирмы начали предлагать коконы на продажу — на самом деле за всеми тремя стояли машины, но человечество верило, что это разные компании: «МакКокон», «Кокон’с» и «Кокка-хат». Коконы расхватывали, как горячие пирожки. Народ ополоумел. Потребители до хрипоты спорили между собой и в средствах массовой информации, какой из трех брендов виртуальной реальности лучше, хотя на самом деле это было одно и то же: что «МакМатрица», что «Грезы-плюс», что «Приколись!». Однако люди с пеной у рта доказывали превосходство выбранной фирмы. Они делали все, что делают люди в таких случаях: покупали футболки с любимым брендом, толклись в чатах, забивали дома символикой и наперегонки бежали подключаться. Через пять лет все, за исключением нескольких замшелых чудаков, влились в триединую виртуальную реальность. А дальше было как при любой зависимости: чем дольше ты употребляешь наркотик, тем труднее завязать. Мы давно прошли стадию, когда люди могли по собственной воле выйти из системы. Большинство и вовсе не осознают, что подключены.
Немо задумался.
— Ладно, — сказал он, — но я все равно не понимаю, какую роль играет Никто?
— Так-таки не понимаешь? Наверное, плохо слушал. МакМатрица — экстраполяция человеческой культуры двадцать первого века. Теперь, как и тогда, люди одержимы одним желанием: прославиться. Они жаждут славы. Готовы пойти на любые унижения, лишь бы стать знаменитыми. Известность — двигатель МакМатрицы, всякого, кто к ней подключен, увлекает этот поток. Каждый стремится стать кинозвездой, попзвездой, звездой политики или спорта, порнозвездой — какой угодно, лишь бы звездой. Можно сказать, что эта тяга определяет систему.
— Ясно, — сказал Немо.
— У такого мира есть один изъян, — почти мечтательно произнесла Ораковина. — В мире, где каждый стремится стать Кем-то, полный, стопроцентный Никто может обойти ограничения системы. Проскочить между жерновов МакМатрицы. Понял?
— Кажется, да, — ответил Немо, начиная прозревать. — Так я — Никто?
Она улыбнулась.
— Шмурфеус так думает.
— Но прав ли Шмурфеус?
Ораковина весело мотнула головой.
— Нет, — сказала она. — Тебе недостает самоотречения. Ты слишком эгоистичен. Не пойми меня превратно. Ты и впрямь ничтожество, практически полный ноль. Но не совсем. Ты, хоть и в очень малой степени, хочешь быть Кем-то. Как все. — Она снова закурила. — Извини.
— Вообще-то мне так даже спокойнее. Не представляю, чтобы из меня вышел спаситель человечества. — Немо помолчал, затем продолжил: — Хм. Коли уж я здесь и коли уж вы мудрая женщина, я бы хотел задать вам вопрос. Насчет девушки.
— Клинити, — улыбнулась Ораковина.
— Да. Понимаете, я люблю ее. Не просто так увлекся. То есть сначала я думал, что просто увлекся, а потом понял, что это всерьез. Вы не знаете, как она ко мне относится?
— Ты хотел бы ей нравиться?
Немо сглотнул с такой силой, что едва не проглотил зубы.
— Да, — сказал он. — Очень. Есть ли у меня шанс?
— Шанс, — задумчиво повторила Ораковина. — Интересное слово, не правда ли? Когда люди влюблены, они обычно говорят не о шансе, а о судьбе или роке. Если шанс — четкий выбор между двумя возможностями, я бы сказала, что судьба и впрямь даст тебе шанс.
— Не понимаю, — признался Немо. — Не могли бы вы объяснить попроще?
— Упростить мое объяснение? А почему бы тебе не усложнить свое понимание? — спросила Ораковина, улыбаясь еще шире.
Минуту они сидели молча.
— Итак, — нервно проговорил Немо, — что дальше?
— Ты о повестке сегодняшней встречи? — спросила Ораковина. — Или ты спрашиваешь меня как прорицательницу?
— Вообще-то я имел в виду первое, но раз уж вы упомянули второе…
— Ну, — беспечно произнесла прорицательница, вставая. — Ничего особенного. Будет тебе дальняя дорога и встреча в казенном доме. Ах да. Возникнет ситуация, в которой тебе придется выбирать между своей смертью и смертью Шмурфеуса. Без него у человечества нет шансов одержать победу над машинами, поэтому ВМРы стремятся его уничтожить. Вскоре перед тобой встанет выбор: либо ты позволишь Шмурфеусу умереть, а сам останешься жить, либо пожертвуешь собой, чтобы его спасти.
— Ой, — сказал Немо. — Ясно. Что-нибудь еще?
— Ммм… — Ораковина в задумчивости потянула себя за подбородок. — Вроде бы все. Ах да, не перебегай дорогу перед быстро идущим транспортом. Переходи улицу только на зеленый свет. Чао!
Глава 9. Адепты! О нет!
Немо вышел от Ораковины слегка ошарашенный.
Его ждал Шмурфеус.
— Теперь ты понимаешь, — сказал он.
— Да, — ответил Немо. — Кажется. Ораковина сказала…
— ВСЕ! — рявкнул Шмурфеус, мотая головой. — Что она сказала, предназначено только для твоих ушей.
Немо попятился от неожиданности.
— Ушей, — испуганно повторил он. Вздохнул, пришел в себя и добавил: — Ладно.
Наступила неловкая пауза.
— Так вот, — продолжил Немо, — она сказала мне, что…
— Нет, нет, — отрезал Шмурфеус. — Не пересказывай мне ее слова. Они предназначены для тебя, а не для меня.
— Но мне кажется, тебе все-таки стоит… Она сказала…
— Не желаю слышать, — оборвал его Шмурфеус.
— Отлично, просто я думал…
— Нет.
— Но это касается тебя…
— Я сказал — нет!
— Ладно, — кивнул Немо и затараторил как можно быстрее: — Она-сказала-что-адепты-устроят-нам-засаду-и-мне-придется-выбирать-между-твоей-и-моей-жизнью…
— Довольно! — взревел Шмурфеус. — Не желаю слышать! Я четко…
— Это правда, Немо? — спросила Клинити, подходя ближе.
Шмурфеус зажал уши двумя руками и громко мычал.
— Ну да. — В присутствии Клинити пульс у Немо зачастил, как счетчик Гейгера рядом с радиоактивным материалом. — Так она сказала. Боюсь, что да. Разумеется, — продолжал он, чуть понижая голос и рокоча, словно Шон О’Коннори, — я объяснил ей, что я — герой и принесу себя в жертву… — Он обворожительно улыбнулся. Без зеркала трудно определить — возможно, улыбка получилась елейной, или дебильной, или людоедской, но Немо надеялся, что она неотразимая. Возможно, подумал он, ввиду неминуемости его смерти Клинити немного смягчится и предложит герою легкое романтическое утешение. Попытаться стоит, в конце концов, он и впрямь неминуемо погибнет. Так предрекла Ораковина. В подобных обстоятельствах лишь совершенно бессердечная женщина может отказать мужчине в его просьбе.
— Она говорила прямо, — спросила Клинити, — или метафорически?
— Я-то откуда знаю?
— Некогда разговоры разговаривать, — объявил Шмурфеус. — Мы должны покинуть МакМатрицу и вернуться на подводную лодку. Там все и обсудим.
Вместе они вышли из дома и заспешили по людным лондонским улицам. По пути Немо спросил Клинити:
— Так куда мы идем?