Я поднялся с травы и тихо, шепотом, в сердцах, сказал:
— Любовь по договору — это не Любовь!
Я стоял и продолжал смотреть на нее. Гейл сидела, наклонив голову. А потом ее плечи задрожали и она, не стесняясь, навзрыд заплакала. Я погладил ее белокурые волосы.
Мы подошли к автомобилю, сели в него и поехали… вперед… На душе было легко.
— У меня ребенок начал шевелиться в животе, — вдруг сказала Гейл. — Может, ты сядешь за руль?
— Я не умею водить, — ответил я.
— Как бы мне хотелось, чтобы мой ребенок умел любить… — прошептала она.
На следующий день мы встретились в операционной. А еще через десять дней я уезжал из Сан-Антонио в Нью-Йорк, чтобы оттуда улететь в Россию. Джек, Гейл и Джулия провожали меня. — Я заметил, что Гейл и Джулия махали мне платочками. Я остановился и по-русски тихо, почти про себя, пропел:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты говорила, что не забудешь
Нежных и ласковых встреч…
— Шеф! Докладываю — дыру нашли! Олег-сантехник отличился! — где была, дыра-то?
— В грязи была. В грязи нашли дыру эту, шеф.
— Участок трубы с дырой нашли, что ли?
— Так точно, шеф! Олег-сантехник логически догадался, что если потоп произошел в подвале, то и дыра должна быть в подвале.
— А-а-а…
— Ох и героизм проявили ребята в поисках дыры, шеф! Представляешь, сколько надо было в грязи ковыряться, чтобы в ней, жиже этой поганой, трубы найти, да еще и каждую трубу ощупать в поисках этой долбаной дыры! Олег особое усердие проявлял. А я стоял в… болотных сапогах, ну… руководил, в общем. А Олег… ох и молодец… до ушей в этой жиже вымазался, но сам аж половину труб перещупал и, наконец, на радость всем, дыру эту нашел!
— Молодец, Олег-то! — похвалил я.
— А когда он ее нашел, дыру эту, то так заорал, так заорал…
— А чо он орал-то?
— От радости, шеф. Он даже, сволочь такая, Олег этот, от радости вскочил и меня по лбу щелкнул. Но я, шеф, лицо уже помыл… после Олега-то.
— М-да.
— А потом, Олег этот… ну тупизм… дыру эту найденную, после щелчка и потерял! Опять щупать пришлось… в жиже этой поганой. Но второй раз он ее, дыру-то, быстро нашел. Засек место ориентировочно. А я в это время стоял с… щелчком на лбу. Противно…
— Ну а сейчас, обозначили чем-нибудь, дыру-то?
— Ну… сейчас-то четко обозначили! Дохлую белую мышь на это место положили… утопленницу…
— Так ты же говорил, что мышь эту… белую, как смерть, вы выбросили! — удивился я.
— Да вроде выбрасывал ее Олег… А может, и вторая всплыла — утопленница…
— Откуда всплыла?
— Из жижи, откуда еще?! — развел руками завхоз. А мышь эта, которой вы дыру обозначили, не уплывет куда-нибудь — или не утонет? — засомневался я.
— Не должна, шеф. Жижа густая… Да и как она утонет-то?! Она ведь и так утопленница!
— Иди и проверь — на месте ли мышь! Пусть Олег руку в жижу опять засунет и веревку привяжет к дыре… то есть к трубе, рядом с дырой. Мышь — это ненадежно! Тоже мне, ориентир нашли! Может их, мышей этих, из жижи вскоре штук десять выплывет!
— Ты прав, шеф! Пойду проверю! Веревку вот только найти надо… Привязанная-то она точно не уплывет!
Завхоз вышел.
Мои мысли опять возвратились к Америке и к этой истории с американскими женщинами. Легкая грусть сопровождала эти мысли.
Но потом что-то ёкнуло в душе, и мысли понесли меня куда-то вдаль, в безбрежную даль мироздания. Мысли так стремительно понесли меня туда, что я даже испугался. Но испуг так же внезапно прошел и я начал думать философски, стараясь охватить мыслью всю ширь божьих творений. Однако у меня это… не получилось. Естественно, не получилось и только омерзительное чувство тупости подступило к горлу.
— У-ух! — только и простонал я, понимая свои микроскопические возможности в попытке хотя бы мало-мальски осмыслить божий замысел.
А чувство своей собственной тупости давило и давило меня. Смачно давило… привычно. Я откинулся на стуле и стал рассматривать свою нелепую желтую авторучку с ребрышками. Ничего интересного я в ней не нашел. Я сдавил эту авторучку пальцами, потом поднес палец к лицу и увидел на нем следы от ребрышек авторучки.
— Надо же, следы от авторучки остаются… — произнес я совсем уж нелепую фразу
Чувство собственной тупости только усилилось.
Ты тупой! Тупой! — клокотало в душе. Я опять посмотрел на свою желтую авторучку. Ничего интересного в ней так и не появилось…
Я с каким-то дурацким усердием продолжал разглядывать авторучку, как бы упрашивая ее помочь мне в моих размышлениях. Но она, эта авторучка, конечно же, ничем не могла мне помочь…
— Эх! — выдохнул я. А душу что-то бередило.
Сильно бередило.
Я встряхнул головой и вдруг с новой силой стал надеяться, что может быть, может быть, может быть… Бог мне даст хоть маленькое (хоть микроскопическое!) осознание того главного принципа, на котором основано все мироздание.
Я сделал серьезное лицо, насупил брови и принялся сильно думать. Я думал все сильнее и сильнее, все серьезнее и серьезнее смотрел на свою желтую авторучку, но… вскоре понял, что ни до чего я не додумаюсь, потому что я всего-навсего… всего-навсего, вот именно — всего-навсего! Я понял, что сила моей мысли ничтожно мала и она не способна проникнуть в проблемы мироздания, потому что это всего лишь банальная мысль — мысль обычного человека.
В полной мере посмаковав свою «мозговую импотенцию», я опять откинулся на стуле и уже с негодованием взглянул на свою желтую авторучку. Я понял, что ни до чего я не смогу додуматься, а вернее, как говорится, «допетрить».
Я налил себе рюмку русской водки и с удовольствием выпил.
— Хрк, — издало мое горло.
Я закусил коркой черного хлеба.
До меня дошло, что высокоинтеллектуальные вещи, как говорится, сегодня «не проходят». Мысли потянуло на что-то более легкое и примитивное. И тут я вспомнил наш первый визит в Америку.
Еще во времена Советского Союза, по-моему, в 1990 году, мы впервые, целой делегацией, поехали в Соединенные Штаты Америки. О, как хотелось тогда там побывать! Как хотелось доказать американцам, что мы — представители главной конкурирующей сверхдержавы — тоже чего-то стоим, даже несмотря на то, что у нас в магазинах, как говорится, шаром покати! О, как волнительно было встретиться с нашими главными соперниками в мире!
В самолете, который нес нас в Америку, я сидел с высоко поднятой головой. Когда нам принесли вполне приличную еду, да еще и предложили на выбор горячее трех видов, я гордо отказался, изображая из себя… перед нашими стюардессами… беспредельно сытого человека.
Мы долетели. Чередой замелькали американские города: Нью-Йорк (где я сумел съездить на Брайтон-Бич в поисках тогда любимой мною певицы Любы Успенской), Атланта (где я впервые пыжился читать лекции на английском), Даллас (где я впервые поцеловал руку негритянки) и, наконец, мы приехали в Лос-Анджелес.
В Лос-Анджелесе нас встречала какая-то крупная фирма, которая по случаю приезда советской делегации устроила вечернику. Часа три мы все ходили со стаканами виски в руках, всем своим видом показывая, что нам совсем не хочется опрокинуть эту (в общем-то мизерную) дозу залпом, а хочется все время это ужасное бурбонское виски… смаковать, боясь нечаянно отхлебнуть больше положенного. Да и в душе негодовать по поводу того, что… если у тебя мало виски в стакане останется, то все подумают, что ты «дорвался до халявы».
Короче говоря, надоело это хождение с недопитым стаканом виски в руках. Да и… извините, жрать хотелось. «Русский салат Оливье»… перед глазами так и мерещился.
Наконец, нас усадили за стол. Еды за столом было немного, но мы смекнули, что если все порции доедать до конца, то можно и наесться… если с хлебом. А хлеба (белого!) было предостаточно.
Во главе длинного стола посадили самого главного американца польского происхождения (то ли Подколодный, то ли Подзаборный, не помню точно), а напротив, с другой стороны стола, предложили сесть мне. Но я увернулся и посадил на это место Натана Евсеевича Сельского — моего первого заместителя (еврейского происхождения). Справа от него сел Рафик Талгатович Нигматуллин (мой заместитель по науке, татарин), а слева сел я. И вся эта многонациональная братия одинаково вожделенно поглядывала на еду, от которой жутко пахло чесноком.
Добавлю еще, что справа от Рафика Талгатовича Нигматуллина села американка. Блеклая такая, невзрачная. Молодой старостью от нее веяло.
— Жрать-то сразу неудобно как-то… — вполголоса по-русски проговорил Рафик Талгатович Нигматуллин.
Вдруг Натан Евсеевич Сельский встал и зычно, по-русски, сказал:
— Эрнст, переводи! Я хочу показать, как пьют русские!
Я перевел. Все оживились и кто-то даже, отщипнув от лежащей напротив булочки кусочек, быстро его проглотил.
— Рафик, наливай! — скомандовал Натан. — Виски… как его там…
— Бурбонское.
— Его наливай.
— Куда?
— В стакан. Полный наливай!
— Натан! Ты же охренеешь от этой дозы! — округлил глаза Рафик.
— Наливай, говорю! До краев наливай! За Родину… сам понимаешь!
Рафик Талгатович Нигматуллин налил полный стакан бурбонского виски.
— Полнее лей, Рафик! — добавил Натан. Рафик долил.
— Леди и джентльмены… Эрнст, переводи… — сказал Натан, встав. — Я хочу показать, как пьют русские.
— The way Russians can drink! — торжественно перевел я, тоже встав. Все уставились на Натана.
Натан гордо поднял голову и, издав звук «Ху», четырьмя глотками выпил полный стакан виски.
— Х-р-р, — прокряхтел Натан. — Эрнст, переводи — после первой не закусываю!
— After the first one — nosnack! — перевел я.