Но мы сидели с абсолютно равнодушными лицами, свойственными людям, которые давно привыкли располагать большими деньгами.
— Восемь тысяч долларов! Вы только представьте себе! Я зарабатывала их всю жизнь. У меня была овощная лавка. Вы знаете, овощи — продукт дорогой, скоропортящийся, и всегда найдется конкурент, который норовит продать точно такие куда дешевле, чем вы…
— Да, — согласилась с ней мать. — Овощи сейчас стоят очень дорого. Вчера только мне пришлось заплатить двадцать центов за кочан цветной капусты…
— Ну и для чего ты это сделала? — вмешался отец. — Я, например, не люблю цветную капусту. Обычная капуста, что в ней такого особенного?
— Мой муж, мистер Шапиро, два года умирал от рака. — Миссис Шапиро старалась, по-видимому, заинтересовать нас. — У меня тогда было восемь тысяч долларов. Я страдала ревматизмом, постоянно высокое кровяное давление, и я не могла больше возиться в лавке. — Вновь внимательно оглядела наши лица, надеясь уловить на них хоть каплю сочувствия. — Тогда я сняла восемь тысяч долларов со своего банковского счета и отправилась к мистеру Майеру. Я сказала ему: «Мистер Майер, вы большой человек, у вас превосходная репутация. Я хочу передать вам свои сбережения несчастной вдовы. Не могли бы вы вложить куда-нибудь мои деньги, чтобы я могла спокойно дожить до смерти на свои проценты? Мне много не требуется, мистер Майер, — сказала я ему, — всего несколько долларов в неделю, покуда не умру. Вот и все». — Я так и сказала, — всего несколько долларов.
— Я знаком с Майером, — отреагировал отец. — Сейчас его дела не слишком хороши: его имущество, насколько я знаю, переходит в управление трастовой компании.
— Мистер Майер — самый настоящий мошенник! — страстно выпалила она; ее крепко сжатые на бедрах кулачки дрожали. — Взял мои деньги и пустил их под вторичные закладные. Все восемь тысяч долларов! — Она умолкла, на несколько мгновений утратив, по-видимому, дар речи.
— Видите ли, — начал отец, — сегодня даже первичные закладные никуда не годятся. В наше время вообще ничто уже не годится.
— За последние два года, — жаловалась миссис Шапиро со слезами, выступившими на глазах, — я не получила от него ни пенни из всех восьми тысяч долларов, переведенных во вторичные закладные. — Клочком материи, отдаленно напоминающим носовой платок, она вытерла слезы. — Сколько раз я приходила к мистеру Майеру, а он постоянно твердил одно и то же: «Нужно подождать! Еще подождать!» Сколько можно ждать, я вас спрашиваю? Мне сейчас просто нечего есть, святая правда! Сколько же можно ждать?! — И разрыдалась, чтобы вернее вызвать наше сострадание.
— А теперь мистер Майер не желает даже меня видеть. Когда я прихожу к нему, его клерки говорят, что его нет и неизвестно когда будет. Мои хождения стали совершенно бесцельными. — Опять поток ее красноречия иссяк, и она прибегла к подобию платочка. Потом начала вновь: — Вот я и хожу по домам, где куплены мои вторичные закладные. И все это приличные дома, такие, как у вас: с коврами, шторами, с паровым отоплением, с печкой, — там всегда варится что-нибудь вкусненькое, и приятный запах ударяет в нос, едва открываешь наружную дверь. Ну сколько же можно ждать, скажите на милость? У меня в руках вторичные закладные на такие вот дома, как ваш, а мне нечего есть… — От ее слез платок-тряпочка промок насквозь.
— Прошу вас, пожалуйста, — сквозь слезы говорила она, — дайте мне хоть что-нибудь! Мне не нужны восемьсот долларов, но хоть что-то… Это ведь мои деньги… Теперь у меня никого нет, — на кого мне рассчитывать? Я страдаю ревматизмом, в моей комнате холодно, а мои туфли давно прохудились… У меня нет чулок, и я хожу на босу ногу… Пожалуйста, прошу вас!..
Мы попытались успокоить ее, но все напрасно — слезы у нее лились бурным потоком.
— Пожалуйста, прошу вас, хоть чуточку, совсем немного — сотню долларов! Можно даже пятьдесят. Это же мои деньги…
— Хорошо, миссис Шапиро, — не выдержал отец, — не расстраивайтесь так. Приходите в следующее воскресенье. Постараюсь что-нибудь для вас приготовить…
Горькие слезы мгновенно прекратились.
— О, да благословит вас Бог! — запричитала миссис Шапиро.
Не успели мы сообразить, что происходит, как она через всю комнату бросилась к отцу, упала на четвереньки и принялась ползать перед ним, покрывая страстными поцелуями его руку, то и дело восклицая:
— Да благословит вас Бог, да благословит вас Бог!
Мой отец сидя на стуле явно нервничал, — не по душе ему пришелся такой унизительный эпизод. Он пытался поднять женщину свободной рукой, умоляюще поглядывая на мать. Но и мать уже не могла выдерживать эту душераздирающую сцену.
— Миссис Шапиро, — пришла она на помощь отцу, пытаясь заглушить причитания назойливой визитерши. — Послушайте меня. Мы ничего не можем вам дать, ничего. Ни в следующее воскресенье, ни в какое другое! У нас в доме нет ни цента!
Миссис Шапиро выпустила руку отца; она все еще стояла на коленях перед ним, посередине нашей гостиной. Довольно странная, непривычная картина!
— Но мистер Росс сказал…
— Мистер Росс несет чепуху! — перебила ее мать. — У нас денег нет, и никогда не будет! Мы ждем, когда нас вышвырнут из этого дома, и это может произойти в любую минуту. Мы не в состоянии дать вам ни пенни, миссис Шапиро!
— Но в следующее воскресенье… — настаивала она на своем, очевидно, пытаясь объяснить моей матери, что она и не ожидала от нас помощи сейчас, немедленно, но через неделю…
— У нас не будет больше денег, чем сейчас, и в следующее воскресенье. А сейчас у нас в доме всего восемьдесят пять центов, миссис Шапиро.
Мать встала, подошла к ней, все еще стоявшей на коленях перед отцом, но даже не успела до нее дотронуться. Миссис Шапиро вдруг повалилась на пол, глухо ударившись о него, как будто кто-то уронил набитую вещами сумку.
Нам пришлось потратить не меньше десяти минут, чтобы привести ее в чувство. Мать напоила ее чаем. Она молча пила из чашки и, казалось, совсем нас не узнавала. Теперь она могла уйти. Перед уходом она поведала нам, что это у нее уже пятый припадок за последние два месяца; ей, конечно, стыдно за себя.
Мать дала ей адрес врача, который не требует сразу денег за прием, и миссис Шапиро ушла. Ее коротенькие, толстые ножки, в чулках со спущенными петлями, дрожали, когда она спускалась по лестнице. Мы с матерью следили за ней — как она, спотыкаясь, еле брела по улице и скоро исчезла, завернув за угол. Отец вернулся на кухню, к своей «Санди таймс».
Приходила она и в следующее воскресенье, и еще два воскресенья подряд после этого визита; долго звонила, каждый раз не менее получаса, — колокольчик нудно звенел. Но мы не открывали; все мы тихо, словно мыши, сидели на кухне, терпеливо ожидая, когда она наконец уйдет.
«Вперед, только вперед, если ты вышел на поле!»
— Всего за один доллар, — проворчал Пеппи, окоченевшими пальцами зашнуровывая щитки на плечах, — можно купить столько угля, чтобы отапливать эту вшивую раздевалку целую неделю! Подумать только, всего за один вонючий доллар! Мы все превратимся в ледышки к тому времени, когда начнется игра. Пусть кто-нибудь поговорит по душам с этим Шиперсом. Из-за одного доллара он, конечно, готов заморозить до смерти родную бабушку, да и то по частям. Никакого сомнения! — И нырнул головой в рубашку-джерси.
— Нужно держаться вместе, — откликнулся Ульман. — Всем вместе пойти к этому поганцу Шиперсу и твердо ему заявить: «Послушай, Шиперс, ты платишь нам деньги за то, что мы играем для тебя в американский футбол, но…»
— Ульман, — крикнул Пеппи из-под застрявшей у него на голове рубашки-джерси, — ты правая рука нашей команды «Сити колледж бойз». Беки всего мира, объединяйтесь!
— Эй, ну-ка, поторапливайтесь! — подогнал Гольдштейн. — Пораньше выйдем на поле — немного разогреемся перед игрой.
— Ничего себе — разогреться! — бросил Пеппи, справившись наконец со своей рубашкой. — Что касается меня, то неплохо бы мне немножко поджариться — с обеих сторон. Боже, и почему я сейчас не на юге Франции — на Ривьере, под ручку с какой-нибудь француженкой!
— Штаны сначала надень! — посоветовал Гольдштейн.
— Ты только посмотри! — Пеппи печально указал на свои голые ноги. — Посинел весь, по-моему, не просто синий, а темно-синий, начиная от голеностопа. Боже, синева уже за коленную чашечку перешла! Вы только посмотрите на меня, ребята: еще один фут — и вашему Пеппи каюк!
Клонски, правый полузащитник, высокий, плотный молодой человек, бесцеремонно оттолкнул Пеппи:
— Извини — дай-ка посмотреть на себя в зеркало.
— Будь у меня такое лицо… — начал было Пеппи.
Клонски повернулся и грозно поглядел на него.
— А что я такого сказал? — пошел он на попятный. — Разве…
Клонски снова стал разглядывать себя в зеркале, как можно сильнее оттягивая нижнюю губу.
— На зубы смотрю, — объяснил он всем ребятам не поворачиваясь. — На этой неделе зубной врач три новых зуба мне вставил.
— С ними можешь теперь в кино сниматься! — пошутил Гольдштейн.
— Пятьдесят баксов! Можете себе представить?! — возмущался Клонски. — Эта гнида дантист содрал с меня целых пятьдесят баксов! Да еще потребовал деньги вперед — рисковать не хотел вставлять зубы, покуда не уплачу всю сумму. Это все моя жена — это она настояла, чтобы я вставил себе зубы. «Разве так можно! — все меня убеждала. — Выпускник колледжа — и без зубов!»
— Еще бы! — отозвался из глубины раздевалки Гольдштейн. — Побольше слушай женщин в таких ситуациях, они тебе много чего насоветуют. Уж они-то знают, что делают.
— Мне их выбили два года назад, когда мы играли в Манхэттене. — Клонски, покачав головой, отвернулся от зеркала. — Эти ребята из Манхэттена такие грубияны! Их одно интересовало — повыбивать мне зубы, а кто выиграет, им абсолютно все равно!
— Ты последи за Краковым! — предупредил Пеппи. — Этот парнишка носится по полю как паровоз. Отруби ему в эту минуту ногу — не заметит! Никаких мозгов. Играл три года за Упсалу и в каждой игре брал на себя все столкновения. В результате повредил себе мозги. Играет так, словно ему за это никто не платит. За три сотни переломает тебе хребет. — Он поежился. — Боже, до чего здесь холодно! Негодяй Шиперс — что вытворяет!