— Ну, в какой-то мере это верно. — Майкл тихо разговаривал скорее с самим собой, чем с женой. — Ничего не могу с собой поделать, но это верно.
— Знаю. Потому мне и плохо.
— Еще бренди! — позвал Майкл официанта. — Еще два бренди!
— Для чего ты меня обижаешь, заставляешь страдать? Зачем тебе все это?
Майкл вздохнул, закрыл глаза, потер их осторожно кончиками пальцев.
— Мне просто нравится, как женщины выглядят. Больше всего в Нью-Йорке мне нравится то, что здесь полно женщин — толпы. Когда я приехал в Нью-Йорк из Огайо, это первое, что бросилось мне в глаза, — миллион чудесных, красивых женщин, везде, в любой части города. Я гулял по улицам с затаенным ожиданием, с трепещущим сердцем.
— Пацан ты. Обычные чувства незрелого мальчишки.
— Ну, что еще скажешь? Давай выкладывай. Теперь я стал старше, приближаюсь к среднему возрасту, у меня появился жирок, но все равно, мне нравится прогуляться часика в три по восточной стороне Пятой авеню, между Пятидесятой и Пятьдесят седьмой улицами. Они в это время все там — притворяются, что делают покупки, в своих меховых манто и умопомрачительных шляпках. Весь окружающий мир для меня сосредоточен в этих восьми кварталах: лучшие в мире меха, бесподобные наряды, самые красивые женщины, — сорят деньгами, ни о чем не жалея; холодно смотрят на тебя, хотят убедить, что ты их вовсе не интересуешь, когда проходишь мимо.
Официант-японец поставил два бокала на стол, все время улыбаясь, словно они его осчастливили на всю жизнь.
— Вы довольны? — спросил он у посетителей.
— Все просто чудесно, — ответил Майкл.
— Пара меховых манто да шляпки по сорок пять долларов за штуку! — фыркнула Фрэнсис.
— Дело не в манто. И не в шляпках. Все это лишь декорация для таких женщин. Нужно это понимать, а ты даже не желаешь слушать!
— Нет, желаю.
— Мне нравятся девушки из офисов: такие аккуратные, опрятные, в очках, бодрые, веселые, сногсшибательные; во всем знают толк, постоянно следят за собой. — Он смотрел на людей, проходивших там, за окном, по тротуару. — Меня восхищают девушки на Сорок четвертой улице во время ланча — актрисы, одевающиеся всю неделю за бесценок; они стоят у «Сарди» и оживленно болтают с приятными молодыми людьми, демонстрируя им свою неувядаемую молодость и жизнелюбие, притягивая к себе взгляды продюсеров. Я в восторге от продавщиц в «Мейси»: они оказывают тебе все свое внимание только потому, что ты мужчина, заставляя ждать покупательниц женщин. Отчаянно флиртуют с тобой, предлагая лучшие носки, интересные книги или новые иглы для граммофона. Все эти впечатления давно накопились во мне, я думаю об этом вот уже десять лет. Ты поинтересовалась этим, вот я тебе все и рассказал.
— Так давай, продолжай, — ободрила его Фрэнсис.
— Когда я думаю о Нью-Йорке, в воображении моем возникают девушки — множество разных девушек: евреек, итальянок, ирландок, полек, китаянок, немок, негритянок, испанок, русских; все они проходят перед моими глазами, словно на параде. Не знаю, может, я в этом оригинален или любой мужчина испытывает точно такие же чувства, как я, но в этом городе у меня такое ощущение, что я постоянно присутствую на пикнике. Мне нравится сидеть поближе к женщинам в театрах — рядом со знаменитыми красотками, которые затратили на свой туалет часов шесть, не меньше. На футбольных матчах люблю смотреть на молодых девушек с покрасневшими щечками, а когда наступает теплая погода, люблю смотреть на девушек в легких летних платьях. — Он выпил виски до конца. — Вот и вся история. Ты просила меня рассказать тебе об этом, помнишь? Да, я не могу ничего с собой поделать, — я смотрю на них. Да, я их всех хочу.
— Ты их всех хочешь, — повторила без особых эмоций Фрэнсис. — Сам признался.
— Ты права. — Теперь его заедала злость, и ему было наплевать, — зачем она заставила его при ней раскрыть душу. — Ты ведь затронула эту тему, так что нужно довести нашу дискуссию до конца.
Фрэнсис, допив бренди, сделала несколько лишних глотков.
— Но ты говоришь, что любишь меня.
— Да, люблю, но я их всех хочу, вот в чем дело. Ну да ладно, о'кей.
— Но ведь я тоже привлекательная женщина, — напомнила Фрэнсис, — нисколько не хуже их.
— Ты очень хороша, — искренне откликнулся Майкл.
— Разве я тебя не устраиваю? — Она умоляюще глядела на него. — Я — хорошая жена для тебя: отличная хозяйка, надежный друг. Я готова сделать для тебя все на свете!
— Знаю. — Майкл взял ее за руку.
— Тебе хотелось бы обрести свободу…
— Ша!
— Говори правду! — Она вырвала руку из-под его ладони.
Майкл постучал ногтем по краешку бокала.
— О'кей! — мягко подтвердил он. — Иногда у меня возникает такое чувство — потребность в свободе.
— Ну, в таком случае, — Фрэнсис с вызовом забарабанила пальчиками по столу, — как только ты скажешь…
— Не будь глупышкой! — Майкл резким движением пододвинул к ней свой стул и похлопал ее по бедру.
Она вдруг начала плакать, поначалу тихо, собирая слезы в носовой платочек, низко наклонившись над столом, чтобы ее состояния не заметили посетители.
— В один прекрасный день, — бормотала она сквозь слезы, — ты сделаешь решительный шаг…
Майкл молчал; наблюдал, как бармен медленно снимает кожуру с лимона.
— Разве не так? — хрипло вопросила Фрэнсис. — Ну, говори, не стесняйся! Разве это не входит в твои планы?
— Может быть, — рассеянно отозвался Майкл и отодвинул стул на прежнее место. — Откуда, черт подери, мне знать?
— Ты прекрасно все знаешь! — настаивала на своем Фрэнсис. — Ты же знаешь, — чего скрывать?
— Да, — помолчав, признался Майкл. — Знаю.
Фрэнсис сразу же перестала плакать. Еще два-три всхлипа в платочек, и она отложила его в сторону. По ее лицу теперь ни о чем нельзя было судить, — лицо как лицо.
— В таком случае сделай мне небольшое одолжение.
— Пожалуйста!
— Прекрати постоянно говорить о том, как хороша та или иная женщина. «Какие глазки, какие пышные груди, какая дивная фигурка, какой замечательный, глубокий голос!» — передразнивала она. — Можешь восторгаться ими, только про себя. Мне это неинтересно! Противно!
— Хорошо, прости меня, я только так отныне и буду поступать. — Он жестом позвал официанта.
Фрэнсис скосила на него глаза.
— Еще один бренди, — заказала она, когда тот подошел.
— Два, — поправил Майкл.
— Да, мэм; слушаюсь, сэр. — Официант пятился спиной назад.
Фрэнсис холодно смотрела на мужа через стол.
— Может, позвонить Стивенсонам? Сейчас так хорошо в деревне.
— Да, позвони!
Она встала со своего места и через весь зал пошла к телефонной будке. Майкл, наблюдая за ней, думал: «Какая все же она красивая женщина! Какие у нее замечательные, стройные ноги!»
Возвращение в Канзас-Сити
Эрлайн, открыв дверь в спальню, тихо прошла между кроватями-«близнецами». В тихой комнате слышалось лишь легкое шуршание ее шелкового платья. Шторы были опущены, и острые, тонкие лучи запоздалого полуденного солнца проникали лишь в одном или двух местах — через щели оконных рам. Эрлайн смотрела на спящего под двумя одеялами мужа. Его типичное, помятое лицо боксера, с разбитым носом, мирно покоилось на мягкой подушке, а волосы скучерявились, как у мальчишки, и он негромко похрапывал, так как дышал только через полуоткрытый рот; на лбу у него выступили крупные капли пота. Эдди всегда потел — в любое время года, везде, в любом месте. Но сейчас, заметив на нем привычный пот, Эрлайн вдруг почувствовала, что это ее раздражает.
Она стояла над ним, разглядывая его безмятежное лицо, по которому прошлась не одна кожаная перчатка. Присела на соседнюю кровать, все не отрывая взгляда от спящего Эдди. Вытащив из кармана носовой платок, поднесла его к глазам: сухие; подергала носом — и слезы как по заказу полились. С минуту она плакала тихо, почти неслышно, но вдруг разразилась обильными слезами и громкими рыданиями, дав себе волю.
Эдди зашевелился в кровати и, закрыв рот, повернулся на бок.
— Боже мой, — рыдала Эрлайн, — пресвятая Богородица!
Эдди давно проснулся и слушает ее — ей это отлично известно, как и ему самому. Но он довольно искусно притворялся, что спит; даже для пущей убедительности пару раз храпанул — так, для эксперимента.
Рыдания все еще сотрясали все тело Эрлайн, и косметика поплыла у нее по щекам, прокладывая две прямые дорожки. Эдди, вздохнув, повернулся к ней, сел в кровати, приглаживая обеими руками взлохмаченные волосы.
— Что случилось? Что с тобой, Эрлайн?
— Ничего-о!.. — рыдала она.
— Если все в порядке, — нежно произнес Эдди, — то почему же ты так горько плачешь?
Эрлайн промолчала. Теперь она рыдала не так громко, но с такой же горечью, с таким же отчаянием, правда, уже в тишине: по-видимому, загнала свое горе поглубже в себя. Эдди, вытерев глаза тыльной стороной ладоней, с тревогой глядел на темные, непроницаемые шторы — через них кое-где пробивались тонкие солнечные лучи.
— Послушай, Эрлайн, в доме шесть комнат. Если тебе охота поплакать, то нельзя ли для этой цели пойти в другую комнату? Не обязательно же в той, где я сплю.
Эрлайн совсем уж беспомощно уронила голову на грудь; волосы (выкрашенные в соломенный цвет в салоне красоты) упали ей на лицо — поза воплощенного трагизма.
— Тебе наплевать, — прошептала она, — абсолютно наплевать, когда я надрываю сердце… — Она комкала платочек, и слезы текли по запястью.
— Откуда ты взяла? — возразил он. — Наоборот, я всегда о тебе забочусь.
Эдди аккуратно отбросил покрывала, опустил ноги в носках на пол. Спал он в штанах и рубашке, и все изрядно помялось. Сидя на краю кровати, он покачал из стороны в сторону головой и шлепнул себе по щекам, чтобы окончательно проснуться. С несчастным видом глядел он на жену, сидевшую перед ним на другой кровати, на ее испачканные тушью щеки, сбившуюся прическу, опущенные на колени руки… Печаль, тоска сквозили в каждой ее черте, в любом невольном движении.