— Ты не голоден? — проговорила она.
— Пожалуй, что нет,— ответил я,— сегодня у меня что-то, и правда, нет аппетита.
— Может, мы просто устали? Обычно я все время хочу есть, а вот сегодня тоже нет.
— Конечно, мы просто устали, ясно, все дело только в этом.
— Если это все из-за Сета,— заметила она,— то ты неправ, не стоит из-за этого морить себя голодом.
— И когда же ты ее получила, эту самую телеграмму?
— Незадолго до того, как пойти на танцы.
— После обеда?
— Да, после обеда, через час после того, как ты поднялся к себе в комнату.— Улыбнулась, избегая моего взгляда.— Вот уже два месяца, как я не получала никаких вестей, и тут вдруг будто нарочно.
— И от кого же эта телеграмма?
— От одного матроса, он грек. Его зовут Эпаминондас. У него очень богатое воображение. За два года он посылает мне уже третью телеграмму. Но не могу же я вот так просто оставить ее без внимания, иначе он обидится.
Аппетит у меня пропал окончательно. Она лицемерно добавила:
— Вот увидишь, этот Эпаминондас, он просто неподражаем, второго такого не найти.— И ласково добавила: — Ну, прошу тебя, поешь хоть немножко.
Я сделал попытку поесть.
— Ты что, всегда ищешь только в портовых городах? — сделав над собой некоторое усилие, поинтересовался я.
— Просто в портах куда больше шансов. Не в Сахаре же. И не в маленьких портах, а в крупных. Знаешь, таких, что расположены в устьях рек.
— Давай-давай,— попросил я,— говори дальше.
— К ним обычно приписано много кораблей. Через них идет все богатство материков, и это самый надежный приют всех, кто вынужден скрываться и ищет убежища.
Потом с улыбкой добавила:
— Ты ешь-ешь, пока я говорю. Я много об этом думала,— с усилием, будто по принуждению проговорила она.— Вот уже много лет, как я ни о чем другом и не думаю. Только в порту он смог бы выдержать самого себя, понимаешь, как трудно человеку выдержать самого себя, когда он скрывается, просто затеряться в толпе, не отличаться от других. Ведь всем известно, что именно в портовых городах скрыто больше всего тайн.
В тоне ее сквозили смущение и одновременно вызов — было такое впечатление, будто она предостерегает меня от какой-то неведомой мне ошибки.
— Я видел такое в кино,— заметил я.— Что самый легкий способ спрятаться — это как можно лучше смешаться с теми, кто тебя разыскивает.
— Вот-вот.— Она улыбнулась.— Понимаешь, в Сахаре, там, конечно, нет полицейских, но там нет даже одуванчиков. Стало быть…
Она выпила свой стакан вина, потом очень быстро снова заговорила:
— Очень трудно долго выдержать, когда ты единственный, кто видит твои следы на песках Сахары. А эти следы очень отличаются от тех, какие люди обычно любят оставлять от своего пребывания на земле, так, во всяком случае, говорят. Пустыня, Калабрия, леса — все это негодные убежища.
— Но в мире,— заметил я,— немало затерянных уголков, не только одна Сахара.
— Само собой, да только человек, о котором я говорю, ни за что не выбрал бы себе подобного убежища.
— Понятно,— согласился я. Потом машинально добавил: — Послушай, а может, ты все-таки немного не в себе?
— Да нет,— успокоила она меня,— если я и не в себе, то куда меньше всех остальных.— Потом продолжила: — А вот города, они, наоборот, куда безопасней. И только на асфальте могут дать отдых усталым ногам гибралтарские матросы.
Она замолкла.
— Пойду принесу тебе стакан вина,— предложила она.
Всякий раз, когда она делала какое-то движение — ела, подносила ко рту стакан с вином, вставала,— я чувствовал это, и с каждым разом все острее и острее.
— Защита десяти тысяч прохожих Канбьеры, главной улицы Марселя,— продолжила она,— вот единственная передышка, единственное прикрытие для гибралтарских матросов.— Потом едва слышно добавила: — Это итальянское вино.
Я выпил. Оно мне понравилось. Похоже, ей доставляло удовольствие, что я пью его так охотно.
— Ничего себе приключение,— со смехом заметил я.
— Ты хочешь, чтобы я и дальше говорила?
— Сколько сможешь,— ответил я.
— Только там,— проговорила она,— человек, вынужденный скрываться, способен как бы возродиться и снова обрести способность наслаждаться бесчисленными радостями жизни. Он может ездить в метро, ходить в кино, провести ночь в борделе или на скамейке парка, помочиться где захочет, гулять где заблагорассудится, чувствуя себя в безопасности, пусть относительной, но какой ему не найти ни в каком другом уголке мира.
— И что, ты никогда в жизни так больше ничем и не занималась, только и делала, что искала этого своего матроса с Гибралтара, так, что ли?
Не отвечая, она встала и пошла, чтобы принести мне еще стакан вина.
Тем временем в баре появились другие матросы, они тоже с любопытством разглядывали новичка. Я пил вино. Мне было жарко. Вино было вкусное и прохладное. Мне было безразлично, глядят на меня или нет. Она по-прежнему не сводила с меня глаз, нежных и немного насмешливых.
— Что касается меня,— ответила она наконец,— я пока еще не наискалась…
Потом едва слышно, со смехом, явно доверительно добавила:
— И часто ты собираешься донимать меня подобными расспросами?
— Мне просто трудно сказать тебе, когда надо остановиться,— возразил я.
Она снова встала, пошла к бару и вернулась с третьим стаканом вина.
— Было бы лучше,— заметил я,— если бы ты принесла сразу целую бутылку.
— И правда,— со смехом ответила она,— как это мне самой не пришло в голову!
В этом берете на голове она и сама немного напоминала матроса. Волосы рассыпались по плечам, но она не обращала на это никакого внимания. Когда я допил очередной стакан вина, она почти шепотом заметила:
— Ты любишь вино, да?
Я не ответил.
— Я хочу сказать,— пояснила она,— у тебя всегда такой довольный вид, когда ты пьешь вино, разве не так?
Она склонилась ко мне, будто речь шла о чем-то очень важном.
— Да, ты угадала,— ответил я,— всегда. Продолжай, расскажи мне что-нибудь еще.
Похоже, это ей не слишком-то улыбалось, но она почти не показала виду, разве что самую малость.
— Только в таких портах,— продолжала она,— шаги, движения не оставляют тех зловещих отпечатков, до каких так охочи полицейские. В любом городе их столько, всяких следов, которые оставляют не только убийцы, но и вполне добропорядочные граждане, что у полицейских хватает забот: знай себе бегай и вынюхивай, как бы не ошибиться…
Я плохо слушал, что она говорила. Я смотрел, как она говорит, а это было совсем другое дело. И все, что отражалось у меня в глазах, она прекрасно видела.
— Понимаешь,— говорила она,— в таких портовых городах у полицейских куда больше хлопот, пусть даже их самих больше и они безжалостней, чем в любом другом месте. Они следят только за теми, кто пытается удрать, а остальные пусть себе живут как хотят, им лень, им до них и дела нет.
Матросы слушали ее немного удивленно. Но в общем и целом были с ней вполне согласны.
— Да что говорить,— заметил один из них,— в Тулоне они цепляются к тебе куда меньше, чем в Париже.
— И потом,— проговорила она,— разве не чувствуешь себя спокойней, когда у тебя под боком море? Я имею в виду, в известных обстоятельствах.
Она явно хотела заставить меня высказать на этот счет мое собственное суждение.
— Когда у тебя нет семьи,— продолжила она,— нет сундуков с барахлом, нет документов, нет дома, когда не знаешь, куда себя деть, даже наоборот, когда у тебя нет никакой уверенности в завтрашнем дне, которой так кичатся добропорядочные граждане, и когда тебе нелегко перемещать с места на место даже себя самого,— где же, как не на морском берегу, ты будешь чувствовать себя в наибольшей безопасности? Или на море…
— Так оно и есть,— согласился я,— даже если ты и не убийца.
И рассмеялся. Она тоже. Потом к нам присоединились и матросы.
— Даже в том случае,— едва слышно добавил я,— когда у тебя слишком много денег и ты не знаешь, куда их девать.
Она снова расхохоталась.
— Да, даже в этом случае,— согласилась она.
— И потом,— сказал один из матросов,— когда ты в Марселе, ты уже почти что в Диего.
— Нанялся помощником кочегара на первый же грузовой корабль, который отплывает в ту сторону,— добавил другой,— вот и все дела.
— Ведь недаром говорят,— заметила она,— что главное преимущество портовых городов как раз в том, что из них можно быстро удрать. Летом в портах бывает много туристов. А что они, спрашивается, о портах знают? Набережную, может, пару-тройку злачных мест, да и то не всегда.
— Ну а ты,— смеясь, поинтересовался я,— со всем своим богатым опытом по части преступной жизни, что, интересно, увидела там ты?
— То, чего обычно не видит никто,— ответила она,— крошечные улочки — кулисы, созданные для того, чтобы скрываться. Правда…— Она заколебалась.— Правда, мне слишком часто мерещились там обманчивые тени…
— Ну и что?
— Теперь я больше не схожу на берег. Яхта все та же, сменилось только название. К чему мне выходить в город? Ведь яхту-то нельзя не заметить, ее видно лучше, чем меня, разве не так?
— Что и говорить, уж она-то сразу бросается в глаза,— подтвердил я.
Один из матросов включил радио. Какой-то дурной джаз.
— Ты не хочешь немножко сыру?
Я встал и пошел за ним. Она тоже встала.
— Мне больше не хочется говорить,— сказала она.
— Пора бы тебе,— напомнил я,— показать мне мою каюту.
Она перестала есть и посмотрела на меня. Я продолжал жевать.
— Ну, конечно,— мягко согласилась она,— сейчас я тебя провожу.
— Я еще не наелся,— возразил я,— пойду возьму какой-нибудь фрукт.
Она не стала есть фрукты. А пошла и принесла два стакана вина.
— Скажи-ка…
Она снова наклонилась. Берет упал. Было уже поздно. Пора ложиться спать. Волосы у нее совсем растрепались.
— Что?
— Ты ведь любишь море, правда? Я хочу сказать… тебе здесь не хуже, чем где-нибудь в другом месте?