Что касается жертв самосудов, то это были, в первую очередь, не потенциальные политические противники революционеров и не самые строгие начальники, а те, кто допускал унизительное отношение к матросам, кто считал матросов «чернью». При этом приоритетной не являлась какая-либо личная неприязнь к офицерам. Скорее она являлась поводом для самосуда. Главным было — какую опасность представляет офицер в данной ситуации для возможности возврата к старому. Лозунг восставшей матросской толпы: «Братцы, надо крови!..» — был обусловлен стремлением «сжечь мосты» и страхом возможного возмездия в случае возврата к старому. Именно этим страхом была обусловлена крайняя нетерпимость матросов к каким-либо разговорам о возможности наказания за самосуды над офицерами, несмотря на отсутствие личной неприязни к ним. Особенно показателен в этом плане случай с мичманом Биттенбиндером, которого матросы убили на миноносце «Гайдамак», как случайного свидетеля их расправы над командиром миноносца «Уссуриец». На его похоронах была вся команда, и многие даже плакали, но при этом считали Биттенбиндера «неизбежной жертвой революции». Весь комплекс причин, обусловивший особо радикальную готовность матросов к революции, созревший гораздо раньше, чем в целом по стране, должен был персонифицироваться в конкретных противниках свержения самодержавия, на которых держалась вековая несправедливость. Таковыми и стали офицеры.
Слухи о небывалых зверствах в Кронштадте и Гельсингфорсе множились, они быстро облетели всю Россию, и та содрогнулась от ранее не виданного ужаса. Ведь ничего подобного в таком масштабе никогда до этого не было, ни в армии, ни на флоте. С такой звериной жестокостью и в таком количестве своих командиров русские матросы и солдаты еще никогда не убивали. И это при том, что февральские события в многомиллионной воюющей армии прошли, в общем-то, достаточно спокойно. Единичные сведения счетов с офицерами были, случались и самоубийства офицеров-монархистов, но чтобы солдаты массово крошили своим окопным командирам головы кувалдами, такого никто и представить не мог.
Именно после кронштадско-гельсингфорсской бойни сам вид революционных матросов на долгие годы станет нарицательным для миллионов обывателей от Пскова до Владивостока. Отныне одни будут считать матросов настоящими революционерами, другие — садистами и уголовниками.
Другое дело, что одни матросы, сами ужаснувшись бессмысленности и кровавое™ произошедших расправ, в дальнейшем уже ничего подобного не допускали. Наряду с этим другая часть матросской массы, наоборот, почувствовав вкус крови, уже не могла остановиться. Отныне пытки, убийства и грабежи станут их любимым делом. Для обывателей же все матросы были на одно лицо. Поди разбери, будет ли он тебя грабить и убивать или просто начнет агитировать за равенство и братство?
Отметим, что именно в феврале 1917 года наметилась одна любопытная тенденция — бузили и расправлялись с офицерами, прежде всего, матросы, не нюхавшие пороха. Это, прежде всего, команды линкоров, так и простоявших без настоящей боевой работы в Гельсингфорсе, а так же матросы всевозможных учебных и береговых частей из Кронштадта и Ревеля. Подавляющее же большинство матросов с боевых миноносцев, подводных лодок и крейсеров, а так же с единственно реально воевавшего линкора «Слава», своих офицеров не то что не убивали, но, наоборот, брали под защиту, когда с ними пытались расправиться чужие матросы.
Эта тенденция сохранилась и в последующие годы. Подавляющее большинство из окунувшуюся с головой в революцию и братоубийственную войну матросов также не нюхали пороха в годы Первой мировой войны. Те же, кто уже навоевался по горло, в своем подавляющем большинстве при первой возможности разошлись по домам, после чего недовоевавшие сразу заняли их место в матросской иерархии и объявили себя настоящими «мареманами».
Отметим, что бывший матрос Н.А. Ховрин в своих мемуарах не скрывал случайности многих жертв мятежей в Кронштадте и Гельсингфорсе, особенно самых первых, явившихся, по его мнению, следствием накаленности общей обстановки и результата сдачи нервов (причем без разницы — у офицера или у матроса). А после «связанная между собой уже не словами, а делом, команда не могла остановиться на этом». Н.А. Ховрин откровенно описывает жуткие сцены убийств офицеров с помощью «кувалды», с «добиванием» раненых и т.д., делает это не без сочувствия к офицерам, исполнявшим свой служебный долг и недальновидно оказывавшим сопротивление действиям матросов. Но в то же время он не осуждал действия убийц-матросов. Н.А. Ховрин назвал происходившие жестокости «лишь каплей в море по сравнению с тем, что приходилось переносить матросам за время службы от своего командного состава» и «детской забавой» по сравнению с расправами над матросами в 1905 году.
В качестве «средней» точки зрения советской литературы можно, пожалуй, привести свидетельство присланного ЦК РСДРП(б) в Кронштадт сразу после окончания Отдельных гардемаринских классов мичмана Ф.Ф. Раскольникова, который писал: «Буржуазные газеты с бешеным ожесточением приписывали расстрелы кронштадтских офицеров нашей партии, в частности, возлагали ответственность на меня. Но я приехал в Кронштадт уже после того, как закончилась полоса стихийных расправ. Что касается нашей партии, то она, едва лишь овладев кронштадтскими массами, немедленно повела энергичную борьбу с самосудами. Расстрелы офицеров... носили абсолютно стихийный характер, и к ним наша партия ни с какой стороны не причастна». Это свидетельство верно, если не считать некоторого преувеличения автором своей роли и роли большевиков в «овладении» кронштадтскими массами. Самосуды главным образом прекратила не какая-либо партия, они резко пошли на убыль, как только сознательная часть кронштадтцев почувствовала, что победа революции обеспечена, а самосуды лишь наносят ей вред.
Что касается большевиков, то они к кровавым февральским событиям всегда относились сдержанно и всеми силами открещивались от участия в них, отдавая пальму первенства своим недругам эсерам и анархистам. Возможно, что так и было на самом деле. В своих воспоминаниях один из самых стойких флотских большевиков матрос Н.А. Ховрин, бывший в феврале на линкоре «Император Павел I» и видевший, как убивали офицеров, пишет об этом не без сожаления, признавая при этом случайность жертв. Оправдывает же он происходящее, тем, что все жестокости были «лишь каплей в море по сравнению с тем, что приходилось переносить матросам за время службы от своего командного состава», и «детской забавой» по сравнению с расправами над матросами в 1905 году.
О событиях революции 1905—1906 года я уже писал в своих книгах «Лжегерои русского флота», «Дело крейсера “Память Азо-ва”« и «Последняя кровь первой революции». Скажу здесь лишь то, что и тогда к расстрелу приговаривались судом исключительно те, кто возглавлял антигосударственные мятежи и лично убивал людей. Заметим, что даже в том случае арестованные имели адвокатов и имели возможность высказаться на суде.
Любопытно, что первое время партия большевиков особо не открещивалась от участия в убийствах офицеров. Впрочем, не открещивались от этого и другие левые партии. Формулировка была такой — убитые были самыми вредными и злыми представителями класса угнетателей на флоте. Поэтому именно с ними персонально расправлялись их бывшие жертвы, на что, разумеется, они имели моральное революционное право. Надо признать, что официально в 1917 году ни одна из революционных партий не только не взяла на себя ответственность за самосуды (как сегодня обычно делают террористические организации), но и официально их никогда не оправдала. Однако при этом ни одна из левых партий в 1917 году их категорически и не осудила. Общий тон был таков: ну, пошалили братцы-матросики, может, и переборщили в чем-то, но с кем не бывает, революции же не делаются в белых перчатках! Матросы уже заявили о себе как о мощной революционной силе, и ругаться с ними из-за такой мелочи, как убийство пары сотен золотопогонников, никто не желал.
Спустя годы тон официальной советской историографии кардинально поменялся. Теперь в ход пошли рассказы о безумстве толпы, кроме этого все грехи были свалены в кучу на конкурентов по революционной борьбе. Большевики, как победители, в убийствах, разумеется, впоследствии обвиняли своих бывших конкурентов — анархистов и эсеров всех мастей.
При этом в первую очередь обвиняли социал-революционеров (эсеров). Основанием для обвинений считалось то, что у эсеров к 1917 году имелась особая военная организация, занимавшаяся устройством ячеек в воинских частях и на флоте (кстати, большевики имели точно такую же!). Кроме этого, именно эсеры всегда считали террор, в том числе и индивидуальный, важной составляющей своей революционной работы. Известно и то, что в начале 1917 года большевики имели наименьшее влияние именно на линкорах, а эсеры, наоборот, были в большом авторитете.
Мичман Б.В. Бьеркелунд в своих воспоминаниях писал: «Социал-революционеры, кроме своей основной боевой организации (террор), имели еще военную организацию, занимавшуюся устройством ячеек в воинских частях и во флоте. Учитывая, что доминирующее большинство военнослужащих было из крестьян, можно допустить, что деятельность их могла иметь успех. Из разговоров с матросами я узнал, что на миноносцах эсеровских организаций не было, а имелись они главным образом на линейных кораблях. Количественно они были немногочисленны и раздулись и выросли после революции, но роль, ими сыгранная, была значительна. Они взяли инициативу в свои руки и, оставаясь анонимными, оказались хозяевами положения, чему способствовала инертность и растерянность, как масс, так и начальства. Убийство командного состава входило в планы эсеров, поэтому, как только стало известно о государственном перевороте, представители их на флоте немедленно занялись “ликвидацией холопов царизма”. Социал-революционнные ячейки во флоте были довоенного происхождения и сохранились лучше армейских, так как флот не имел таких потерь, как армия. В связи с этим ссылаюсь на слова Лебедева. Видный член боевой организации социал-революционеров Лебедев после революции вернулся в Россию и был назначен товарищем Морского министра. На митинге в апреле 1917 года в Александрийском театре он рассказывал, каким образом его партия достигла того, что матросы флота оказались верными слугами партии. Далее он разъяснил, что сделано это было не в самой России, а за границей, трудами революционных эмигрантов. Лебедев в своей речи указал, что его партия, понимая значение вооруженной силы, стремилась подчинить ее своему влиянию. Это касалось, прежде всего, флота. Корабли, в одиночном порядке и эскадрами ходя в заграничное плавание, посещали иностранные порты, где было легко вести пропаганду среди команды и снабжать ее революционной литературой, которую она проносила на корабли для дальнейшего распространения. Во флоте нам нужно было только нажать кнопку, чтобы там, где нам было нужно, поднять восстание. Все восстания, происходившие на флоте, устраивались социал-революционерами. Это они в 1905 году провели восстание на “Потемкине” и “Очакове