Деревья в инее, играют, искрятся. Как в сказке. Заборы тоже серебряные, мохнатые. Дымок приятный, будто предвещает уют и скамейку возле холстинкой застланного воскресного стола. Пучки мяты и чебреца в сенях, и мешочек с укропом, и второй, гораздо больше, с сухой курагой, набранной по лесопадкам. Красный мотоцикл в сенях. На диване ковер, купленный в Баку. На стене карточки в рамках из черноморских ракушек. Костюм цвета индиго — тоже не пустяк в случае всяких торжеств.
Мечты осязаемые, хоть потрогай рукой. Степан с гордостью думал о самом себе, все же сумевшем с опасностью для жизни накопить кое-что, сохранить себя и прийти к мирной пристани полным сил, желаний и самоуверенности.
Зеркальные окна другого, почти призрачного мира так и не распахнулись перед ним, так и не удалось подглядеть, как живут в этом мире. Там, конечно, нет коровьих стойл, нудных побудок, бригадирского зуда и всегда хватает мыла и горячей воды. Зато тут все роднее для него, Помазуна, человека, если уж на то пошло, не требовательного и скромного. Ему обожгла ладони жар-птица, а баба-яга найдется на любом квадрате земной площади. Миражи рассосались.
Гулко стучат ботинки по твердой земле, лопается, будто стекло, ледок, галки носятся в небе, выше печных дымов, — летают где хотят…
— Я твердо решил, Петя, — заключил Помазун, — меня теперь на шахер-махер па трензельном железе не затянешь. Бочка меня чуть невесты не лишила, мало того — доверия к самому себе. Сегодня кончается предыдущая глава моей «курикулевите», и я перелистываю страницу.
Машенька замедлила шаг, поджидая Степана. В глазах ее не погасли искорки, щеки румяные, холодные, ресницы чуточку тронуты инеем, также и прическа.
— Маруся! — кричит она вслед. — Не вздумай билеты брать. Не так ли, Степочка?
— Безусловно, мой антрацитик. — Помазун безбоязненно прижимает ее к себе. Не оттолкнет его теперь Машенька. И дело даже не в загсе, куда решено идти во вторник, а в том, что течение жизни принесло их к одному берегу; тут и бросай якоря.
— Ты поосторожней, Степа, — просит Машенька. — Сколько сеансов дашь?
Чувствуется, не зря открывались Машеньке профессиональные тайны гонщика.
Мальчишки, теперь уже вблизи, зачарованно изучали Помазуна. В зашнурованных до колен желтых ботинках, в синих бриджах с кожаными леями такого же яркого цвета, как и ботинки, в замшевой куртке с вязаными обшлагами и молнией, в шерстяном пухлом шарфе в шотландскую клетку и шапке пирожком, Помазун, безусловно, был достоин восхищения. Испорченным чутьем он понимал неотразимость своей персоны. Окунувшись в толпу, увидев сооружение, обставленное яркими плакатами, услышав музыку как призыв к действию, Помазун двинулся вперед подчеркнуто стройным шагом, подкручивая не без самодовольства свои черненькие шильцем усы.
Архипенко пожелал приятелю удачи и, протолкавшись к жене, взял ее под руку.
— На третий сеанс, Петя, — обиженно объявила она, — завклубом сунул… Может быть, ошибся? Ведь ты член правления, Петя.
— Ладно, Маруся, — успокоил ее Петр, — какая разница. Сеансы проходят быстро. Подыши свежим воздухом…
Возле клуба Помазуна поджидали Камышев, Белявский, Хорьков с женой Тамарой и еще несколько активистов.
Завклубом горячо докладывал:
— Блестящий успех! С других станиц едут. Стоило только услышать… Может быть, продолжим гастроли, товарищ Помазун?
— Попросите моих товарищей, пожалуйста. Если согласятся, а я… — взгляд упал на Машеньку, повисшую на его локте, — переключился на другую программу…
— Правильно, — поддержал Камышев, — нельзя разбрасываться.
— Логично, — завклубом развел руками, сопроводил свой жест глубоким вздохом.
Приготовления подходили к концу. Друзья Степана, два гонщика — один молодой, в ярком джемпере, второй пожилой, с тяжелым небритым подбородком и глубоко запрятанными глазами, — равнодушно упрекнули «изменника искусству» в опоздании и объявили о своей полной готовности начать представление.
Мотоциклы прогревались в клубной пристройке, где обычно хранился кое-какой инвентарь и отдыхали киномеханики передвижек.
Прикоснувшись губами и усиками к щеке Машеньки, Помазун все той же походкой баловня судьбы направился в пристройку и, не доверяя чужим рукам, сам тщательно проверил готовность своего механического скакуна. Вне всякого сомнения, разноречивые мысли бродили в голове «изменника искусству», но, скрыв под наигранной маской полного спокойствия, Помазун не выдал их даже малейшим намеком.
Прежде всего беспокоили баллоны. Каучуковые покрышки, добытые у артистов, отработавших в заграничных гастролях, не возбуждали опасений, а вот камеры иногда не выдерживали. Сегодня Помазун должен был показать самый высокий класс мастерства, и поэтому к резиновой синтетике, скрытой под натуральным материалом, добытым из соков тропического дерева, он предъявлял высокие требования. Гонщик, погибший в ауле, слишком понадеялся на стойкость вулканизации, и ему пришлось расплатиться за это жизнью. Циркачи, побывавшие в Ниме, во Франции, где сохранился бой быков, рассказывали о гибели матадоров. Быки, доставляемые из питомников Испании, целились обычно в брюхо. Погибшего гонщика назвали понравившимся Помазуну словом — моторреро.
Через стены пристройки доносился гул толпы и марш Дунаевского из кинофильма «Цирк» — знак того, что вдохновение администратора нарастало: он выполнял обязательства по социалистическому соревнованию, подписанному в Грозном с другой труппой гонщиков.
Все позади, абсолютно все! Ни угрызений совести, ни сосущих позывов. Даже мираж командировки за рубеж, связанный с нейлоновой шубой для Машеньки, не затуманивал проясненного сознания Помазуна. Все позади! Впереди спокойные годы в станице, среди курганов и степовых балок, под ветром с Азовского моря, под крик перепелок и сияние зорь на матовых крылышках жаворонков.
— Товарищ Помазун, поспешите! — требовал администратор, вечно взъерошенный и торопливый, их вожак и колдун маршрутов.
— Хорошо, бобик! — Помазун натянул марсианский шлем и, поглядев в зеркало, удостоверился, что выглядит исключительно импозантно.
Теперь ему наплевать на «импрессарио», наплевать на его доносы начальству, на обвинения в недисциплинированности. Помазун будет соблюдать дисциплину артели. Он соскучился по дисциплине. Через годик, а то и раньше поглядите, во что превратятся ремонтные мастерские, как заиграет техника! Он выкрасит все машины в яркий светлый цвет, пусть неряхи не рассчитывают на снисхождение, не хвастают замазученными руками.
Марш Дунаевского вызывает его на арену. Моторреро! Ладно влепил циркач! Последний раз его встретит рокот толпы. Еще раз он познает жуткий восторг вращения в бочке. Сегодня Степка Помазун отколет номер, от которого у лысых волосы встанут дыбом.
— Это моя Машенька, — заявляет он администратору. — Ей на все сеансы. На все три! Проводите, мусье!
Помазун видит Хорькова с папиросой во рту. Пар дыхания и дым заволокли его. Однако Помазун узнает Хорькова. Пусть и Хорьков идет на первый. А Архипенко?
— Петя, Маруся! Прошу! — Помазун не обращает никакого внимания на мольбы администратора. — Вы или я в душегубке? Если вы, разрешите узнать, кого вы намерены пригласить на сеанс?
— Хорошо, отлично. Я могу пропустить кого угодно, но вам надо спешить!
К бочке ведет лестница. Только поднявшись по ней под брезентовый купол, можно увидеть то, что происходит внутри. По лестнице с известными мерами предосторожности поднимаются Павел Степанович Татарченко, на правах отца невесты, попавший в почетные приглашенные, комбайнер Ефим Кривоцуп, Петр Архипенко, бережно поддерживающий Марусю…
Толпа напирает. Поэтому порядок поддерживает милиция и несколько дружинников со значками и нарукавными повязками под руководством Гриши Копко.
— Прошу, проходите, Михаил Тимофеевич, — Копко предупредительно раздвигает людей, давая место Камышеву и вновь избранному секретарю партийной организации артели Белявскому.
— Народ, народ сначала пропустил бы. — Камышев на минуту приостанавливается, мучимый угрызениями совести, но толпа напирает и вдавливает его на первые ступеньки.
Репродуктор разносит патефонную музыку.
Из машины выходит Талалай вместе со своей супругой и детьми, здоровается за руку со знакомыми станичниками и, повинуясь зычному, молодому голосу услужливого Гриши Копко, проталкивается к аттракциону.
— Товарищ Талалай, вы могли опоздать на первый сеанс! — Копко пожимает руку директору совхоза, кланяется его супруге. — Просим, пожалуйста.
Круглый помост под брезентом заполнен. Администратор выкрикивает в микрофон потрясающие подробности о знаменитых гонщиках. При упоминании Помазуна вспыхивают жидкие аплодисменты. Над площадью поднимается пар от дыхания. Шум не умолкает. Парни и девчата, отчаявшиеся попасть на представление, затеяли танцы под гармошки и требовательно напирают на двери закрытого клуба.
Пулеметный треск мотоцикла возвестил начало. Первым, будто для разминки, вышел на стенку старший труппы, степенный и опытный гонщик, предпочитающий будущую спокойную жизнь где-либо на лоне природы ненадежному одобрению толпы. Этот не станет без причины лихачить, ему не к чему завоевывать славу, тем более на глазах станичников передовой артели, где немало орденоносцев и героев.
Едкий угарный дым заставил прокашляться даже привычных механизаторов, а нестройные аплодисменты проводили лидера с арены. Ждали своего, Помазуна. Его можно встретить в ладошки, если уж пожаловал на последние гастроли в родную станицу.
Помазун раскланялся, поправил шлем, что-то сказал напарнику, зеленому мальцу в оранжевой куртке. Тот посмотрел в ту сторону, куда указал Помазун, и поднял руку. Привет передавался Машеньке. Стоило тряхнуть головкой, блеснуть сережками и показать модную стрижку — ради нее пришлось трястись в город на грузовом «ЗИЛе».
В глубине бочки, на ее дне, примащивались на своих мотоциклах два человека. Музыка Бизе сменила антрактные «Подмосковные вечера» Соловьева-Седого.