Маруся поослабила шерстяной полушалок. Круглое миловидное личико ее разрумянилось, глаза, широко раскрытые навстречу теплому ветру, как бы согрелись и заблестели. Вероятно, прохожие так приветливо здоровались и отвечали Марусе еще и потому, что добром и лаской светилась она, и любому хотелось ответить ей тем же.
Возле дома Марусю встретила Ксюша, видимо нетерпеливо поджидавшая ее, бросилась ей навстречу.
— Маруся, Вася тяжело ранен! Беда-то какая! Скорее домой. Петя собирается в Севастополь.
— В Севастополь?
— Вызывают его туда. Телеграммой. Ну пошли же скорее, Маруся. Меня послали за тобой, а я думаю, куда за тобой бежать…
Девушка плакала навзрыд, приходилось ее утешать, а тут у самой подкашивались ноги. Василий тяжело ранен? Василий? Почему? Не война же началась! Вызывают Петра в Севастополь… Самые нелепые предположения теснились в голове. Надо держаться спокойнее, не поддаваться, мало ли что бывает в жизни.
— Ксюша, ты успокойся… Слезы твои ни к чему. Ими делу не поможешь…
— Железные вы, — Ксюша оттолкнула ее. — Петр железный, и ты такая же…
Хмурый, сосредоточенный, действительно, железный, Петр собирался в дорогу. Ему помогала мать. Тоже крепко держалась.
— Телеграмма на комоде, прочитай, — Петр правильно понял безмолвный вопрос жены. — Мальчишка заснул. Мама его покормила. Ехать надо. Карпухин не такой товарищ, чтобы по пустякам беспокоить.
Подписанная Карпухиным «срочная» не оставляла никаких лазеек для сомнений:
«Связи тяжелым ранением Василия немедленно вылетай».
— Звонили в райком из города, — добавил Петр, когда Маруся прочитала телеграмму, — еще троих вызывают из района.
— Старшин?
— Каких там старшин! Родителей. Матросских родителей.
— Не война же? — спросила Маруся.
— Служба на море, как на войне. Не приказчиком в потребиловке. Ушанку я не возьму, мама. Не зашивай ее, брось! Маруся, найди кепку. Кажется, в сундуке. Нет, нет, не фуражку, а кепку… До города на машине доеду. Камышев распорядился. А там — лётом до Симферополя. Оттуда рукой подать… Деньги взял. Из тех, что на шифоньер приготовили. Тысячу беру на всякий случай.
…На другой день Петр добрался до Севастополя. Попутный шофер сообщил ему новости, не отрываясь от баранки и ни разу не сбавляя скорости на самых крутых участках шоссе.
— Нет, нет, старшина. В который раз тебе говорю — «Истомин» цел и невредим. Кусочка клотика не откололо. Старика рвануло. Понимаешь? Мина. Залежалась, что ли, в грунте и вот нашла время. В два часа ночи…
— Брат на «Истомине» служит, — допытывался Петр, — если у «Истомина» куска от клотика не оторвало, тогда почему тяжелое ранение?
— Не знаю. Кореш твой все тебе расскажет. Когда это произошло, я был на горе Матюшенко. Ночевал там у одной зазнобушки… Гору тряхнуло. Думал, шандарахнули ракетой милитаристы. Еле в штанины ногами попал, выскочил, конечно, и со всем народом — к бухте. Равнодушных не было… Стоял еще на плаву, на бочках. Прожекторы его взяли в лапы, как на картинке стоил. А возле него барказы, катера, шлюпки. На спасение пришли…
— Ага! — наконец то догадался Петр. — Братишка тоже пошел на барказе…
— Вот и пришли к общему знаменателю… Вероятно, так… Я тебя доставлю поближе к пирсу. Говоришь, твой друг на Северной живет? На какой улице?.. Леваневского?.. Знаю. Прямо от пирса, от катерного, вверх. Там у меня приятель, вместе в десанте были, на Эльтигене. Про Сашку Довганя слыхал?
— Нет, не слыхал. — Петр думал о своем и заранее пытался представить себе размеры несчастья. Ясно: вначале, для полной информации, нужно добраться до Карпухина.. Его не будет, жена дома.
С нарастающим чувством гордости всматривался Петр в удивительно преобразившийся город. Будто на дрожжах, выросли кварталы, скверы… Сверкали провода, отшлифованные блоками троллейбусов. Журавлями поднимались строительные краны. Неувядающее царство Гаврилы Ивановича расширялось в границах, занимало высоту за высотой, распространялось и к Сапун-горе, и к Херсонесу. Не смог одолеть горы немецкий фельдмаршал, приходивший сюда со своим полумиллионным табором. Несколько строительных бригад, подобных чумаковской и хариохинской, оказались сильнее дивизий с тяжелыми пушками, притянутыми к севастопольскому обводу из Центральной Европы. Может быть, наступит время, когда инструменту каменщика станут петь больше песен, чем жезлу маршала, и рабочий фартук займет место в музеях наравне с клинками, винтовками и осколками снарядов.
— Гляди! — указал шофер, отрывая руку от рулевого управления.
На том месте, где обычно в своей грозной позе стоял корабль с тяжелыми стволами главных калибров, с ежовой порослью зениток-автоматов, с мачтами, усыпанными антеннами локаторов и радиошупальцами, виднелось высокое, грязное днище. Его теперь не нужно скоблить, красить, отдирать от киля водоросли и ракушки.
Черный буксир, небольшое судно, не выходившее за пределы бухт, густо дымил возле кормы, похожей на хвостовые плавники какого-то большого морского животного, приволоченного сюда для разделки туши. Барказы вокруг напоминали птиц, слетевшихся к добыче. Искрилось мертвое пламя автогенов.
— Вырезывают отдушины, — шофер намертво стиснул челюсти и после паузы продолжал: — Тут что было! Если бы только женский плач спрессовать в шашки, можно бы еще таких пять штук взорвать… Я тут приторможу, прыгай! Знаешь, куда к причалу? Да знаешь, конечно! Деньги убери, братишка. Прежде всего мы с тобой, насколько я тебя правильно понял, коллеги, — и как бывшие моряки, и как шоферня.
На переправе молча брали билеты, не спеша двигались по сходням, садились, устраивались на правом борту, чтобы лучше рассмотреть бухту. Не слышалось пустых разговоров. Издалека он заметил «Истомина» и не удивился изменениям на нем. В письмах Василия крылись доступные для понимания намеки.
Глядя в ту сторону, куда глядели все, Петр думал о ребятах, служивших на погибшем корабле. Кое-кого припоминал по фамилиям и именам, кое-кто возникал как в тумане, и не хотелось прояснять очертания — пусть такими и останутся. Кто-то из них жив, кого-то поглотило море…
Не дожидаясь, пока заведут швартовы, Архипенко выпрыгнул из катера, прошел по недавно отстроенному пирсу и, никого не расспрашивая, поднялся по расковырянному оврагу с незаконченной дорогой. Он легко отыскал улицу Леваневского и жилище Карпухина. Вилась тропка, промятая пешеходами по обочине спуска. Лесенка в четыре ступени кончалась площадкой с железными решетками, а калитка вела в огороженное диким камнем подворье, распланированное колышками для будущего сада. Судя по всему, на участке работали заботливые руки человека, «зараженного частнособственническими инстинктами», как выразился бы Латышев.
Старый штамбовый виноград с его шершавыми светло-коричневыми узлищами коренных стволов оплетал беседку и вход в домик под черепичной крышей. Закрытые наглухо ставни выкрашены шаровой краской, а водоразборная колонка и всякие мудрые возле нее приспособления взяты под стойкий кузбасский лак. Более веских характеристик хозяина-моряка не требовалось. Маленький мирок как-то не связывался с образом старого друга. Не замечалось в нем раньше хозяйственных способностей, не травил он себя скопидомством и не заглядывал далеко в будущее. Корабль терпел как необходимость, землю отрицал, не ожидая от нее ничего хорошего для себя. В Карпухине крепко жил разочарованный колхозник. И ныне, глядя на ухоженную за осень почву, на следы кропотливого труда хозяина — даже бассейн смастерил для поливки, — Петр с горьким чувством удовлетворения еще раз ощутил таинственную власть земли.
— Вам кого, гражданин?
Голос заставил Петра повернуться к крыльцу, на котором показалась женщина с литыми формами крепкого здорового тела. Рядом с ней стояла курчавая девочка лет пяти.
— Мне гражданина Карпухина, — в тон хозяйке дома ответил Архипенко, не выпуская из рук чемодана и подарочного кавуна в авоське.
— Заходите. — Женщина приветливо улыбнулась и, посторонившись, пропустила его в сени. — Вы Петя Архипенко?
— Как узнали? — Петр осматривался в низенькой комнате, убранной дешевыми ковриками; у стен были расставлены стулья.
— По арбузу, — с приятностью ответила женщина. — Ждал он друга с Кубани. А где арбузы, как не на Кубани?..
— Примета верная, — согласился Петр, — только освободите меня от нее. Намучился я. Сетку пришлось в Симферополе купить, а то выскальзывала примета из рук, как живая… Как ваше имя, извините?
— Серафима, — весело ответила женщина и, поблагодарив за подарок, ушла, чтобы вернуться в новом платье, еще больше подчеркивающем зрелую красоту ее тела.
«Полностью во вкусе Карпухина, — подумал Петр, довольный выбором своего друга. — Такая ему и мерещилась. С такой нарадуется за всю свою черную кочегарскую жизнь».
Казалось бы, в комнате полный порядок, прямо-таки корабельный, а не сидится Серафиме — там приберет, там пыль смахнет; даже пальцем по стеклу провела и — с тряпочкой.
Движения у нее ловкие, быстрые. Рыжеватые волосы свободно падали на меднисто-смуглые плечи, сочные губы лукаво кривились в какой-то тайной улыбке. Брови черные, как у гречанки, а глаза теплые, серые, русские. Она деликатно, без всяких ужимок и оханий успокоила Петра, рассказав все ей известное о Василии. Он попал в катастрофу уже после взрыва, когда неожиданно корабль перевернулся и захватил часть барказов, подошедших к нему с аварийными командами. Состояние брата тяжелое, но не безнадежное.
Будто невзначай, Серафима намекнула на дружбу Василия с Галочкой Чумаковой; узнав о несчастье, она еще вчера прилетела из Одессы, где учится.
— Пробивалась в госпиталь, не знаю, пустили ли ее. Туда трудно пробиться. Не знаю, разрешат ли вам свидание. А вы Катю Чумакову помните? — Серафима все же не сдержала женского любопытства и вызвала краску на лице бывшего старшины. — Катя прекрасно живет с новым мужем, истоминским штурманом Вадиком Соколовым. Ребенок остался при ней, не отдала. Прежний ее офицерик измотался по ресторанам, видела его: взъерошенный, как осенний грач. После списания подался в торговый, на малый каботаж, и там не прижился…