Петр молчал, покусывал сухую травинку. На сердце щемило. Увидит ли он когда-нибудь Севастополь, с которым так трудно расставаться? Приснится ли ему в тревожном сне вот эта самая маклюра с плодами-ежиками, или красный буек Хрусталки, или черные глазницы амбразур старинного форта, или остовы загубленных войной кораблей?
Чайки крикливо приветствовали свою птичью бездумную весну и улетали к морю, изумляя человека своими перламутровыми перьями.
Что же с этим поделаешь, если повсюду рассеянные примеры связались в неразрывную цепь в твоем сердце! Маклюра стоит, а развалка исчезла, на ее месте гремит камнедробилка. А где калитка из куска дюраля «Юнкерса-88»? Обретет ли счастье Катюша после того, как в последний раз прошла она мимо алюминиевого гофрированного листа к порогу своего нового дома?
Петр думал о беспощадном движении времени. Бывают счастливые дни — задержать бы их, остановить. А время идет и идет, стучит часовой механизм, отлетают листочки календаря с отметками движения планет, восходов и заходов… Стучит стрелка, идет по кругу, ничем ее не остановишь. И прошедшая минута любого часа, любого дня никогда больше не повторится, как ни мани, как ни зови ее обратно… Поэтому, хочешь не хочешь, надо идти вперед и никто не разрешит задерживаться на достигнутых рубежах. Плохо тебе или хорошо, а иди вперед, в неизвестность, именуемую б у д у щ и м.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Через Ростов и Украину Василия Архипенко везли к Перекопу. На пути к Сивашу романтические воспоминания о двух войнах переплетались с мечтами о морских просторах. Севастополь! Шуточки… Новобранцы давно оборвали козырьки кепчонок. Походка вразвалку, штормовая. Вагонные приступки — это уже будто трап. Зашмыганный пол — палуба.
В Синельникове встретил мелкий дождик. Хорошо бы надеть зюйдвестку. Ладно. Перетерпим. Обойдемся пока колхозным брезентовиком, или, как его называют на Кубани, винцератом.
Девушки-ремонтницы с треском раскусывали яблоки, плутовато подмигивали, затягивая промазученными кушаками свои тонкие талии.
— Куда, хлопцы? Мабуть, на Каховку? Вербованные?
Что им ответить, недогадливым? Василий указал на свою изуродованную кепку — жест абсолютно непонятный для простодушных представительниц прекрасного пола.
— Ишь, не отвечает, чокнутый! Небось аванс отхватил?.. Пока! Дывись, шоб тебя жареный петух за мякоть не клюнул!
Мимо бежали мокрые поля, телеграфные столбы с натянутыми проводами, унизанными мелкой перелетной птицей.
Вагоны старые, классные, без кипятильников и зеркальных стекол. И за то спасибо — могли в телячьи затолкать.
Ребята друг другу пока чужие. Ни одного земляка, все дальние. Флот разослал капитан-лейтенантов собирать этих ребят по военкоматам от Кавказского хребта и Терека до устья Волги и Черных земель. Сейчас ребята приглядываются, знакомятся, будто ненароком. Одни крайне непринужденные, им на весь мир наплевать, другие — степенные и сосредоточенные, третьи — услужливые не в меру, словоохотливые, по всякому пустяку могут затеять дискуссию на целый перегон.
Рядом с Василием по-хозяйски устроился Костя Одновалов. Выбрит, опрятен. Сапоги на нем с голенищами, прихваченными у подколенного сгиба ремешками с медными пряжками. Под темно-синей сатиновой рубахой угадываются сильные грудные мышцы. Руки крепкие, с широким запястьем и тяжеловесной кистью. Взгляд спокойный и доверчивый. Ему наверняка все ясно впереди. Движения размеренные, разговор неторопливый, сон крепкий.
Знакомство состоялось вскоре после Ростова.
— Откуда ты?
— С Каспия, — ответил Одновалов Василию, — из рыболовецкого колхоза. Рыбак.
— Значит, тебе к морю не привыкать?
— У нас море из окна видно. На берегу жили. А ты?
— Комбайнер. С Кубани.
— С Кубани? Кубань — место!
— А у вас?
— Природа неважная. Пески, камыши, чакан, ерики. И по всей суше — степь.
— У нас тоже степь.
— Сравнил нашу и свою! У нас степь только весной расцветает, зеленеет, а потом — сиво. А на Кубани степи только по названию. Распаханные?
— Конечно.
— Чего же равнять? Какая же она степь! Смотри, Украину тоже степью называют, а земли — что масло. А нашей степью можно картошку подсаливать.
— Ты сколько закончил?
— Восемь классов. Все. Рыба не ждет. Рыбачить подался. А ты?
— Недалеко от тебя ушел.
— На флоте образование — первое дело. Если на комиссии задачку не решишь, в пехоту.
— Все же в морскую.
— Какая разница? Пехота есть пехота… Комбайнером крепко зарабатывал?
— Приходилось.
— Родные есть?
— А как же! Отца нет, на фронте убит. Мать осталась. Брат со службы вернулся. Еще братишка и сестренка.
— Молодая?
— Шестнадцати.
— У меня родители живы, — сказал Одновалов, — отец бакенщиком на канале.
— На каком?
— На небольшом канале. Ты о нем не слыхал. В газетах не пишут — мал. Канал прорыт в Каспийск, по-старому — Лагань. Кроме меня, в семье еще пять человек. Семья не так уж велика, но рыбы много съедаем. Право слово, корзинами.
К разговору стал прислушиваться Столяров, парень с женственным лицом. Держался он особняком — не то по гордости, не то по застенчивости.
Одновалов сразу же развязал сумку с харчами, угостил всех. Расправились быстро. Вытряхнул сумку, пошутил:
— Сегодня мое, а завтра — каждый свое.
Столяров тоже попробовал предложить товарищам домашнюю снедь. И — странное дело! — никто ничего не взял из завернутых в бумажечки и салфеточки продуктов. Столяров сказал: «Кушайте», и это слово было неприятно так же, как завернутые в салфеточки пирожки и курятина.
Говорили о флоте под мерный перестук колес.
— Выше канлодки я не видел военного корабля, — заявил Одновалов, — только на картинке или в кино… Какая у рыбаков снасть? Самая небольшая посудина, кулас…
— Может быть, кунгас? — вежливо переспросил Столяров.
— У нас называют кулас, не знаю, как где. — Одновалов даже не поглядел на Столярова. — Побольше — бударка, четыре весла, парус. Еще побольше — реюшка. В реюшке можно жить. А еще побольше — подчалок, уже два паруса. Большая посуда. На подчалке целая бригада. Может ходить по всему морю. А самое большое — рыбница. На ней не рыбачат, а только принимают улов. Рыбница ходит по рыбакам, набивает трюмы. Там, в трюмах, рыбу и солят, а потом сдают на завод. Ну есть, кроме рыбницы, шаланды, плаврыбзаводы — широкие, двух- и трехэтажные… Еще имеются стойки: те все лето стоят с основными неводами в море.
— А какая рыба? — спросил Василий.
— Самая разная. Сазан, судак, окунь, осетр, севрюга, белорыбица, мелочь — тарань, селедка. Хватит?
Одновалов залез на верхнюю полку. Василий последовал его примеру и скоро заснул.
…Из плещущих волн поднялась броневая стена, куда ни протяни руку только мокрая, осклизлая броня, заклепки и волны. Корабль мчится, а он — у бортовой стали. Его качает и колотит, и всюду заклепки, заклепки…
Василий проснулся. Вспотевшие пальцы ощущали круглые головки шурупов на полированном дереве полки. Вагон бросало из стороны в сторону. На стеклах кипел дождь.
Из другого отделения тянуло табаком.
— …В Майне я родился, — слышался чей-то голос, — там все — Матвеевы. Оттуда перебрались на станцию Юдино, семилетку кончил. Куда дальше? В железнодорожное училище. Заканчиваю. Почетная грамота на стенке. Специальность — слесарь-автоматчик, по автотормозам. Потом направляют учиться на мастера в Казань, в техшколу и — на производство. Пришло время, приказ расклеили. Обязан подержать винтовку вместо гаечного ключа. Матери плачут, девушки…
Шепот. Хохот.
Одновалов сладко спал, подложив ладонь под щеку. Василий подумал: «Верный бы оказался друг — тогда и служба легче…»
Туман. Мутно в окошках, как ни три их кепчонкой.
— Появился уже героический или нет?
— Не видно ничего.
— Вроде море.
— Какое там море? Туман.
Люди толклись возле своих пожитков. Состав тормозил на крутизне. Из открытой двери влетал сырой воздух с запахами кузнечного дыма.
В проходе, с мешком за спиной, Одновалов допивал из горлышка лимонад.
Перронные лампы желтели во мгле. Вспыхивали карманные фонарики, и тогда возникали люди в бушлатах.
В тамбуре кто-то командовал хрипло, спросонок:
— Не забивать проход! Так! По одному!
Духовой оркестр встретил маршем.
— Держись, Василий, — сказал Одновалов, — на новом месте основное — не споткнуться.
Полковник в армейской шинели принимал рапорт сопровождавшего призывников капитан-лейтенанта. Под глазом полковника будто капнули смолой — родинка. Ладошка капитан-лейтенанта — у фуражки, заломленной на затылок. Трубы перешли на «Раскинулось море широко».
— Ах, дьявол! Натянуло туману, — сказал полковник, выслушав рапорт, — и молодых не разглядишь.
— Лозунги хорошие вывесили, — сказал второй моряк, — Кипарисовых веток привезли с Южного берега — и на́ тебе… Такая наша участь… Шишкарев, подстраивайте, начнем!
Старшина зычно отдал команду, подхваченную по всему перрону. На лице полковника скрестились лучи фонариков, и он, жмурясь от света, произнес речь, неожиданно дошедшую до сердца утомленной длинной дорогой молодежи, — была она краткая и задушевная.
— Поздравляю вас с прибытием на службу в столицу Черноморского флота!..
Фонарики погасли.
Тронулись с вокзала куда-то в гору.
Головной моряк с красным фонарем на палке тенором завел «Летят перелетные птицы». Песню недружно подхватили в колонне.
По правую сторону кривой и узкой улочки поднимались каменные стены. Слева — обрыв, ниже — мутные точки огней. Снова стена, сырые камни.
Не нужен мне берег турецкий,
Чужая земля не нужна…
Песню допели. Вторая не возникла.
Подъем окончился у железных ворот. Скрип щебня прекратился. Караульный с автоматом на груди засвистел, ворота раскрылись. Снова подъем по булыжнику, к зданию, сложенному из крупных пиленых камней, — казарма, похожая на бастион.