Внутри пахло керосином и хлоркой. Шаркая подошвами, люди втягивались в казарму, к самому дальнему углу, где заспанный, недовольный старшина бросал матрацы до тех пор, пока куча их не растаяла.
— Остальные до побудки как-нибудь перебьетесь, — старшина отряхнул руки. — Ишь сколько вас подвалило. Лагун у дверей! Гальюн по коридору!
Пока не многие знали, что это за штуки.
Легли на трехъярусные нары молчком, тесно. Кто на матрацы, кто на голые доски.
— А подушки? — спросил Столяров.
— Сейчас. Подожди, — буркнул Одновалов и, свернувшись калачом, захрапел.
— Попить бы, — сказал Столяров.
— Мне самому зверски пить хочется, — отозвался Василий. — Сейчас узнаю.
Он обнаружил лагун с теплой водой, пахнувшей жестью. Забравшись на нары, сказал:
— Лагун у дверей.
— Лагун? — переспросил Столяров.
— Бачок. Понял?
— Ясно. А уборная где?
— Не уборная, а гальюн.
— Гальюн так гальюн. Где же он? Как старшина сказал: направо или налево?
— Поищи сам, Столяров. Ты еще попросишь Василия ширинку тебе застегнуть, — упрекнул его Матвеев, до этого не вмешивавшийся в беседу.
— Грубо. Не по-товарищески…
— Ишь ты какой!
II
Утром будили свистки. Уборка матрацев заняла полминуты. Повинуясь трелям дудки, пошли умываться. Потом их построили и отвели в столовую. Первая смена встретила разноголосым шумом.
Экипаж — или, как его шутливо называли, флотский вокзал — хлебал суп из алюминиевых мисок. Миска как миска, большая, много вмещает. Рисовый суп неплох.
Солнце осветило здания учебного отряда, южную часть города и узкую полосу бухты.
Людской поток, влившийся вчера через шлюзовые ворота, растекался ручейками по экипажу, этому фильтрующему резервуару флота. Стригли, мыли, переодевали, переобували.
— Тю, замори тебя бес! — Одновалов столкнулся с Василием. — Сразу и не узнал.
— Костя? Тебя тоже не узнать. — Василий огладил свою стриженую наголо голову, с которой исчез чубчик, еще утром так симпатично выглядывавший из-под кепки.
Хорошо сидела новая форма на Матвееве. Фланелевка свободно легла на широкие плечи, пояс ловко охватил узкую талию, штаны тоже сидели отлично. Клеш — мечта, и чем шире, тем лучше.
— Удивительный миг превращения, товарищи, — говорил Столяров, — только бескозырки без ленточек.
— Ленточку получишь после присяги. — Василий благодаря наставлениям брата больше других знал флотские порядки.
— Ленточки — романтика. Не правда ли, Василий?
Третий день в экипаже.
— Ну-ка, товарищ Одновалов, пройдитесь еще раз, — попросил корабельный офицер, надоевший доктору своими придирками.
У Одновалова осторожная, валкая походка, сильно прижимает ступни к земле. Такая походка выработалась на шаткой палубе рыбачьего судна.
— Плоскостопие.
— Чепуха, — доктор снял очки. — Конечно, для «Лебединого озера» он не подходит, а на корабле сумеет отплясывать чечетку.
— Доктор, он припадает то на одну, то на другую ногу.
Одновалов босыми ногами становится на мокрую тряпку и делает несколько шагов.
— Видите, никакого плоскостопия, — голос у доктора недовольно вибрирует, — можете сами убедиться — пятка, прогиб, плюсна, предплюсна…
— Может быть, в береговую? — равнодушно спрашивает артиллерийский офицер с красивыми и сонными восточными глазами.
В медицинской подкомиссии проверяли состав крови, сердце, глаза, носоглотку, просвечивали рентгеном. Искушенные знатоки своего дела выискивали спортсменов, музыкантов, журналистов, певцов, танцоров, художников, актеров, поваров, портных, радистов…
Учитель с майорскими погонами диктовал:
— «Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещавшийся в небольшом, крытом тесом доме, на выезде из крепости, положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один — метавшийся в жару тифозный, другой — бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, а еще два раненных в набеге три недели тому назад…»
Столяров споткнулся на первом же слове. Как писать «раненого»: с одним «н» или с двумя? Вспомнив грамматику, написал верно. Пароксизм? Заглянул через плечо к соседу. Склонив набок стриженую голову, Одновалов уверенно выводил: «дожидавшийся пароксизма». Так же написал и Столяров.
Другая книга, потолще, заставила майора вдохновенно жестикулировать указательным пальцем:
— «Черноморцы и красноармейцы героического гарнизона сделали все возможное и дважды сверх возможного, чтобы победу немцев превратить в их поражение, чтобы не немецкая, но русская слава загремела по миру.
Храбр не тот, кто очертя голову кидается на смерть, а тот, кто терпелив к смерти, кто ей говорит спокойно: «А ну, безносая, посторонись, мне еще некогда…» Таков русский солдат: он знает свой долг, а об остальном, важном и неважном, подумает на досуге, а привяжется тоска — пошутит и, идя на смерть, наденет чистую рубашку».
После контрольной по математике оставалось преодолеть еще один барьер — политическую подкомиссию.
Меченный черной родинкой полковник расспросил Василия о семье, о брате-сигнальщике, поинтересовался, как тот устроился после демобилизации, задал еще несколько вопросов, удививших члена подкомиссии подполковника Сухиничева, недавно переведенного из Москвы в политуправление.
«Въедливый человек, — подумал Сухиничев, — только время напрасно сжигает. Нужно ему это?»
Голова Сухиничева полностью занята собственными делами: надо вызывать семью, надоело жить всухомятку, квартиры нет. Переводили — обещали. Задача такая: дотянуть два годика до полной пенсии — и в отставку. Служебные успехи уже не прельщали его, давно изверился он в сомнительных лаврах карьеры. Флот поджимают, теребят, наперед лезет молодежь, обученная термоядерным манипуляциям и ракетной стратегии. А ему бы квартирку…
Ушел какой-то Архипенко, появился какой-то Столяров, а дальше появится Иванов или Петров. Годы, десятилетия, и все одно и то же. Когда-то волновался, тоже расспрашивал, а теперь… И до чего же въедливые! Будто не все равно, как написал: пароксизм или пароскизм; нужна им эта диктовка, листочки, захватанные потными руками! Их голышом гоняли по комиссиям, а вы им забиваете мозги расспросами, выуживаете никому не нужные факты, ишь как ошалели ребята, подыскивая ответы.
Еще много стриженых. Из коридора доносится сдержанный шмелиный гул. В окошке кусок чистого неба, а ниже — крыша камбуза. Вороны на крыше никак не разделят похищенные со свалки отбросы. Кричат, злятся, по-своему негодуют.
Сухиничев доволен, завтра — воскресенье. Черкашин приглашал проехаться на пикник, в Омегу. Начальник Дома офицеров флота Роман Романыч Тополь организует вылазку. Сухиничев прежде всего успел оценить прелести севастопольских массовых мероприятий, скрашивающих жизнь и флотскую службу. Скучнейшая Омега, бухта с хаотически разбросанными камнями и ершистым подтравком, будто выбитым копытами, превращается благодаря Тополю в оазис с музыкой, буфетом и обществом, непринужденно отдыхающим на лоне природы.
Не кто иной, а все тот же Тополь устроил поездку к скалам Орлиного залета, а потом — смотреть восход солнца с вершины Ай-Петри. А перед самым восходом закатил шашлыки. Какие! Мангал с древесными углями, шампуры, этакие плоские шпаги, и на них тесно, по-братски, сидят куски замаринованного в уксусе свежего бараньего мяса с перцем, с репчатым луком. Запах углей смешивается с запахом бараньего жира. Соль — на огонь. Поваренная соль и бараний жир вступают в какой-то сложный контакт, стремятся кверху, к шкворчащему мясу, обволакивают его…
Еще один Иванов, еще один Петров, стриженые, молодые, потные. Им все нипочем. А ты сиди тут и глотай слюнки, вспоминая шашлыки на Ай-Петри. Да разве полезет в горло завтрак из кусочка селедки и яйца всмятку? «На двадцать три вызвал к междугородному жену. Спросит: как? Опять ничем не смогу утешить…»
III
Роман Романыч Тополь — стойкий абориген Севастополя, сумевший пережить на своем культпосту нескольких командующих.
С изумительной энергией Роман Романыч извлекал пользу из каждого проблеска солнца, даже в неверные, неустойчивые дни октября лучше любых синоптиков он умел предвидеть погоду и в соответствии с этим строил планы.
Воскресенье обрадовало щедрыми потоками света, ринувшимися из-за Сапун-горы на влажные от росы крыши. На грузовиках, уставленных корзинами с виноградом — даром Золотой балки, распевали комсомолки-виноградари. Вслед за ними спускались из Балаклавы в утренний город машины, набитые офицерами, их женами и детьми. Ведь Роман Романыч обзвонил не только самое старшее начальство, но, оставаясь верным демократизму, не погнушался спуститься и вниз списка, дойти до однопросветных погон. По опыту он знал, что именно из этой, пока неприметной, молодежи вырастают будущие флотоводцы, тем более в условиях нынешней эры подводно-ракетно-ядерных комбинаций.
Сам Роман Романыч уже давно укатил на дребезжащем автотарантасе в облаках херсонесской едучей пыли к бухте, куда потянулись машины с палатками и сетками для волейбола и баскетбола, с корзинами лимонада и бутербродов, с оркестрами и оборудованием шахматного, мото- и велоклубов… Звуковещательная машина, катившая по шоссе, уже в дороге прочищала легкие, изрыгая через мощный раструб каскадно-гремящие магнитофонные напевы.
Отдадим должное трогательной заботе и предприимчивости начальника Дома офицеров. Он рассуждал так: в этот воскресный день — долой все докучные мысли, к черту их, необходимо зарядиться на всю неделю бодростью и, если хотите, признательностью к обычно неприступным старшим начальникам. У бухты Омеги раскрывалась их человечная сущность, они швыряли палки в городошные сооружения, прыгали за мячом или оттанцовывали вприсядку украинский гопак.
Старый каменщик Гаврила Иванович Чумаков также удостоился чести быть приглашенным лично Романом Романычем. Тополь знал семью Чумаковых и всегда подчеркивал это свое незаурядное знакомство с коренными севастопольцами даже перед высоким начальством.