— Так-то оно так, я не спорю, но у них еще не все продумано. — Латышев не смотрел в глаза, но искоса наблюдал за горячившимся спутником. — Стогометатель, что же, ну, элеваторного типа. Верно? Что это? Скажем попросту — транспортер. Штука нехитрая, неуклюжая, не всегда к стогу подберешься. А наверху все равно кому-то придется ладони мозолями подковывать, принимать, раскладывать, утаптывать. Тележка у стогометателя громоздкая, да и мотор нужен. Ты пойди поищи моторы. Днем с огнем не найдешь.
— Важно придумать, испытать, проверить, а потом — на завод. От нас до Ростовского «Сельмаша» рукой подать. Серию там запустить. Не своими же силами кустарничать…
— Пока еще покидаем надежными инструментами — вилами. Не подведут прадедовские. — Латышев повернулся к Петру всем телом, улыбнулся углами рта и выше приподнял курпейный воротник, чтобы предохранить себя от бокового ветра, неудержимо гнавшего по застекленной степи хрусткие шары бездомного перекати-поля. — Ты, Петя, не разбрасывайся, — нравоучительно продолжал Латышев. — Приглядывайся к порученному тебе участку. Твой кандидатский стаж будем исчислять не по календарю, а по активной работе. Придется тебе вплотную взяться за МТФ. Сам недоешь, а скотину накорми, сам недопей, а ее напои. Чтобы падежи — минус, надои — плюс и еще плюс. За доходами надо следить…
Что отвечать на поучительные речи освобожденного (как называли после укрупнения артелей) секретаря партийной организации колхоза? Эти же мысли и его мучили неотступно. Петр ежился в своем подбитом рыбьим мехом моряцком бушлате. Побыстрее бы добежать до теплого домашнего кутка, где ждут его веселая, приветливая молодая жена и мать, бесконечно довольная ею возвращением под отчую кровлю.
Эшелоны мохнатых туч двигались над панцирно-закованной степью. Ветер рвал последние листья с вербовников и тополевых левад, играл ими в затишных закоулках близ лимана, то поднимая с шелестящим лепетом вверх, то бросая на глинище.
Вот и долгожданная дамба — как бы парадные ворота станицы со стороны Краснодарского тракта. Проскочишь дамбу, низину, возьмешь пригорок, а там уже — улицы. В ноздрях — запах самоварного дымка, во рту — вкус пресных пышек, смазанных сметаной. Веселей запели шины, теплей стало спине и груди.
Несколько женщин, закутанных темными полушалками, оглядываясь и торопясь, жали камыш резаками — обломками некогда грозных казачьих клинков — и грузили снопы на тележки.
На глаз, без всякой оптики, легко определить: неспроста спешили бабочки управиться поскорей. Камыша в лиманах — сила, косить его не перекосить, а вот наложен штрафной запрет на это стихийное творение природы. Пусть все пропадет пропадом или сгорит от случайной искры, но каждая камышинка где-то весомо поставлена на учет, ей отведено место в «дебитно-кредитных» скрижалях, и вырубить ее оттуда так же трудно, как человеку библейских времен восстать против заповедей, переданных Моисею на горе Синай.
Среди женщин Петр с огорчением увидел горемычную вдову, ныне собственную тещу Матрену Кабакову. Лучше всего сделать вид, что не заметил, пусть она увязывает снопы на тележке, заканчивает свою дерзкую вылазку, а ему, зятьку, следует поднажать подошвой на педаль — увеличить скорость. И стоит ли считаться с тем, что Латышев схватился за ручки, едва «газик» козлом запрыгал по кочкам?
— Против остановки, вижу, возражаешь? А надо бы пожурить, — упрекнул Латышев.
— Сколько они его накосят! Одна капля из бездонного озера.
Латышев спрятал руки в наружные карманы пальто. Казалось, он сразу озяб, хотя высокий камыш, стеной стоявший с той и другой стороны, потушил ветер, и стало теплее.
— Так рассуждать нельзя.
— Зима подошла, — сжатым голосом ответил Петр.
— Зима не оправдание.
— Может быть, кому-то хату надо покрыть или коровник. Камыш зря пропадает, а у людей крыши не будет…
Латышев не без любопытства посмотрел па Петра из-под воротника:
— Понимаю тебя.
— Ты меня понимаешь, а я тебя нет. Объясни.
— Выступают на сцену личные мотивы. Одна из браконьерш — теща твоя!
— Разве? — Архипенко прокашлялся. — Я и не заметил. Больше за дорогой слежу. Наш козлик капризный, чуть что — брыкнет и перекинется.
За дамбой дорога еще около километра тянулась по низине, покрытой озерцами и небольшими кулигами камыша, потом некруто поднималась к окраине станицы. Только въехав на улицу, Петр возобновил разговор:
— Вот ты, Иван Сергеевич, назвал женщин браконьершами. Трудно с этим согласиться: тоже мне, браконьеры!
— Можно заменить другим, русским словом, смысл-то не изменится. Пусть будут нарушители.
— Дело не в слове.
— В чем же?
Латышев отвернул воротник, мускулы его усталого лица пришли в движение. Запульсировала жилка у виска. Он почувствовал протест и насторожился.
— Теща мне жаловалась, — ответил Петр, осторожно объезжая грузовик с размонтированным скатом, — зима подходит, а крыша худая. У нее, сам знаешь, дети. А я отмахнулся, потому что по горло занят: электродойка, транспортирующие устройства…
— После поговорим, — мягко остановил его Латышев, — ветер слова перехватывает. Еще ангину схватишь. Ежели не возражаешь, заедем ко мне. Ты же у меня еще ни разу не был.
— Не приглашал. А к начальству только по вызову ходят.
— Ладно издеваться, Петр. — Латышев все же был польщен. — Мы с тобой в одной упряжке. Вся и разница, что один в корень, другие — в пристяжку. Мне ведь у вас пришлось с фундамента начинать. Вернулся из армии гол как сокол. Помню, старший брат навестил, в Грузию ехал — пришлось шинель продать, чтобы принять его… А вот и моя землянка.
— Ну что же, поглядим твою землянку, — Петр притормозил машину возле окрашенного в синий цвет штакетного забора, за которым нежно белели стволики голых яблонь и слив.
— Заезжай во двор, — Латышев открыл ворота на хорошо смазанных петлях.
Баллоны проскрипели по гравийной подсыпке с ракушками, природном даре недалеких азовских пляжей, и Петр медленными шагами, не без удивления осматриваясь по сторонам, вошел в дом вслед за хозяином.
Все содержалось в чистоте, радовавшей моряцкий глаз гостя; и в то же время в душе накапливался какой-то шлак: уж больно назойливо, чуть ли не взахлеб выхвалялся хозяин своим достатком.
Вот он погладил ковер яркой расцветки, наброшенный на двухспальную кровать, и лицо его просветлело:
— Машинная работа, а с иранцами соперничает. Вот тебе и механизация. Не дышит, а жизнь украшает.
— Дом-то свой, что ли? — полюбопытствовал Петр, разглядывая филенки дверей и оконные переплеты.
— Что ты! Какой же дурак без нужды гроши гробит. Коммунальное имущество. Бывший кулацкий.
— Неплохой дом.
— Жить можно. Обещали продать по балансовой… Эй, жинка, где ты там?.. Цена дому теперь тысячи две, две с половиной максимум. Потому и сад развел, штакетник поставил вокруг усадьбы… Нам чаю! — приказал он жене, тихой женщине с грустными глазами, незаметно появившейся в комнате. Молча кивнув, она удалилась и вскоре вернулась с коричневым чайником и посудой на медном подносе.
— Поджидала тебя, Ваня. Похолодало. Думаю, озябнешь, согрела кипятку.
— Забота, — похвалился хозяин и тщательно расчесал свои волоски, давно потерявшие густоту. — Как говорится, взаимная семейная ответственность. Я за ней, она за мной. — Посмотрелся в настенное зеркало, потрогал макушку. — «Редеет облаков летучая гряда». И касторкой мажу, и сливочным маслом. Не помогает. Как после градобоя или суховея…
— Придется перепахать и просом пересеять, — пошутил Петр.
— Поживешь дольше со своей молодой женушкой, поглядим, какая на твоем массиве останется растительность.
— А у вас температура африканская. — Петр уклонился от надоевших разговоров вокруг его женитьбы. — Чем топите?
Хозяйка почему-то с опаской посмотрела на мужа и промолчала, хотя вопрос был обращен к ней.
— Угольком, — в голосе Латышева слышалась гордость. — Пришлось печи под антрацит переделывать, а то бы порвало. Лубяную костру не уважаю. Мусорно, горит, как порох, а результат — ноль.
— Можно, Иван, я пойду по хозяйству? — спросила жена. — У вас свои дела, а у меня свои.
Латышев разрешительно махнул рукой:
— Иди, ладно. Не умеешь ты сочетать свои интересы с интересами мужа. Наверняка у Петра иной распорядок в доме. Жена с образованием, самого тоже на флоте подковали. На любой лед толкни такую пару — не поскользнутся.
Жена ушла неслышными шагами. Латышев снял пиджак, сапоги, всунул ноги в мягкие кожаные чувяки и стал разливать чай:
— Продолжим беседу.
— Мозговой котелок вроде успел остыть. — Петр, не глядя на него, грел озябшие пальцы о фарфоровую крутобокую чашку. — Не знаю, с чего продолжать.
— Продолжай с камыша. — Латышев отхлебнул чай, улыбнулся. — Такая у нашего женатого брата забота. Взял жену-милашку, а в придачу целый синклит родичей. И теща среди них самая главная, можно сказать, с адмиральскими погонами…
Петру показался неуместным легкий тон, взятый Латышевым, и он, не отвечая на его улыбки, строго остановил его:
— Не надо так… Моя теща из рядового состава. С тремя детьми осталась. Простая женщина. Мужа отдала Родине. Сержантские дети, как тебе известно, туго подпоясаны, пышки у них на сухой сковородке.
Латышев с большим вниманием вгляделся в гостя и тоже посерьезнел. Силен парень. Глаза колючие, недоверчивые, шея — хоть под хорошее ярмо, любой буккер потянет. На коже следы меднистого загара, а стриженной под бокс голове будто на роду писано носить круглую матросскую шапочку. Видел Латышев матросов в бою под Таганрогом. Удивительные люди. Будто их на особых станах прокатывали, фрезами-кудесницами вытачивали. Не похожи матросы на все остальное человеческое племя. Запомнилась картина: залегли спешенные казаки под шквальным пулеметным огнем, головы не поднять; в сером небе рассыпалась ракета — на самом конце своего длинного и тонкого воздушного следа, похожего на удилище. Атака! Не стронуть с места, будто влитого в сугробную опоку, расслабленного тела. И вдруг: «Полундра!» Поднялся батальон морской пехоты. Красиво скинули овчинные ненавистные полушубки, каски долой, бескозырки из карманов… Темные бушлаты, ленты змеями. Не остановить, не испугать. Усыпали матросы иссиня-снежную равнину…