Нередко можно было увидеть, как первый секретарь снует по дворам, и тогда уж берегись — терпеть не мог мусора, захламленности. Бурьянники выпололи по всем улицам, тротуары вымостили битым кирпичом и шлаком, обновили мосты. На усадьбах сажали не только арбузы и лук, а и яблони, и жердели, в палисадниках — не только мальвы, а и сирень, розы. Сам Безутешный развел домашнюю птицу, вплоть до индюшек и ставших уже экзотикой в здешних местах цесарок.
«Безутешный, ты что, частный сектор благословляешь?» — подшучивали над ним товарищи в кулуарах краевых пленумов и совещаний.
«Хлопцы, марксисты, а как же с продолжением потомства? У нас добровольное решение — каждый индивидуальник обязан принести сотню яиц в инкубатор. Как только заполощутся утка и гусь в лиманах, крылом к крылу, на кой бес тому индивидуальнику персональные селезни?»
Жена Безутешного, верткая, живописная бабенка из бывших звеньевых, не только отлично солила помидоры и заквашивала капусту, но и взялась за кукурузу — в поле и на собраниях, за что ее немедленно нарекли полпредом товарища Хрущева.
Любо было смотреть на брызжущее здоровьем приветливое лицо Безутешного. Если он ехал по токам, его уже издали узнавали и зазывали молодайки. Для каждой у него находилось слово, шутка-прибаутка. Стоило полюбоваться им, когда, спрыгнув с повозки, подходил к вороху, запускал в него руку по локоть и мял в кулаке зерно. Сверкая белыми зубами на загорелом, моложавом лице, Безутешный не высыпал, а выливал ядреное зерно из своего кулака.
Коммунистам стало гораздо легче работать, проводить партийную линию — обнаружились весомые результаты, и многие колхозники, как говорится, «закрутили вуса до самого черта», а бабы озорней стали блестеть очами.
«Ось дывись на него, — искренне удивлялись казаки, — тэж стуло, а ось куда повернуло».
Безутешный редко выступал с заранее написанными речами, и все же всякое его слово было заранее продумано. Если он хвалил, так не просто за красивые глаза, а если бранил, то ни у кого не возникало обиды или тайного недовольства. На собраниях требовал критики, не сбивал репликами, не грубил, щадил человеческое достоинство.
Люди горевали по своему веселому, неутомимому секретарю, когда он понадобился партии на другом участке. Провожали Безутешного гуртом до Прощальной балки. На гребне, где были затеяны посадки катальпы и гледичии, простились с ним как с братом и другом. И вспоминали позже только добром.
Безутешного сменил товарищ Кислов, прибывший из табачно-лесного района Закубанья. Пренебрежение этого высокого и скелетисто-худощавого человека к собственному быту сразу же насторожило домовитых казаков, любивших окунуться в ядреное земное бытие. О Кислове пошли самые противоречивые толки. Одни, чаще всего интеллигенты, хвалили секретаря; другие недоуменно пожимали плечами, сравнивая его с Безутешным; третьи, сторонясь его и толком в нем не разобравшись, пустили слух: «Сухарь, зуб сломаешь; говори — не поймет, а поймет — забодает». Черт его знает, откуда берутся такие слухи? Кто их сочиняет?
Станица начала терять внешнюю нарядность. Появились рецидивисты — бурьяны, куриная слепота, лебеда, бешенюка. Янтарное зерно стало заурядным хлебозаготовительным продуктом такой-то кондиции, как положено по равнодушному элеваторному прибору Пурке. В читальнях, клубах наряду с афишами, анонсирующими новые фильмы, закрасовались плакаты — розовые свиньи и кукуруза. Что ж, это неплохо, прямой доход. А вот каков ты сам, товарищ Кислов, человек в коричневом костюме?
Знали: у Кислова три дочери-студентки, им приходится помогать, отказывая себе в самом насущном.
Когда один из работников коммунхоза, опытный райисполкомовский делец, задумал отремонтировать квартиру секретаря, тот тихо спросил:
— А как у вас с ремонтом жилфонда?
— Прорыв, — откровенно ответил делец, набивший руку на беспринципном угодничестве. — Но для вас и материалы отыщем, и дырочку пробуравим в смете.
— В таком случае не обременяйте себя, — сказал Кислов. — Никогда еще я не ходил с буравчиком под мышкой.
— Что вы? Сделаем под лачок, вы даже знать ничего не будете!
— Нет, — жестко отказался секретарь, и делец, судорожно помяв кепчонку, ушел в недоумении.
На запыленном грузовике приехали жена секретаря, его мать, вдовая свояченица и самая младшая дочка — семиклассница, робкая и застенчивая, стыдившаяся, казалось, каждого движения своего нескладного угловатого тельца.
Все эти подробности, может быть, и не столь важны, но, прежде чем решиться идти к секретарю райкома, старшина сигнальной вахты Петр Архипенко внимательно осмотрелся со своего нового мостика.
И все же встретиться с Кисловым ему пришлось случайно, на агрокурсах, куда порекомендовал ему записаться Латышев.
Агрокурсы проводились местными силами в здании средней школы, в третью учебную смену. Сидели за партами, низенькими и тесными, закапанными фиолетовыми чернилами и изрезанными перочинными ножами. Рядом с Петром обосновался Хорьков, снятый с бригадиров при вторичном укрупнении артели.
— Ты, Петро, крутишься, как новый подшипник, — многозначительно изрек Хорьков.
Архипенко насторожился:
— А ты?
— Плавиться начинаю… Как тебе здесь после флотского раздолья?
— Так же, как и тебе после армии, — уклончиво ответил Петр. Он не рассчитывал извлечь из бесед с обиженным Хорьковым какую-либо для себя пользу.
— Понятно, — протянул Хорьков, — пока еще все сладко кажется?
— Как сказать. Другой раз и полынок пожуешь.
— Ну, ну, расскажи…
Петру не хотелось идти навстречу нездоровому любопытству Хорькова, предпочитавшего наблюдать за всем со стороны. Было похоже, что подчас он радуется отдельным неудачам артели. Молодая жена тянула его в свою станицу к родителям, и только перспектива играть роль приймака останавливала его. Поэтому Хорьков склонялся к переходу в совхоз, к прославленному своей предприимчивостью директору Талалаю.
Хорьков рассеянно слушал Петра, рисуя подсолнечники и зайцев с неимоверно длинными ушами. А когда Петр высказался, огорошил его своим ледяным равнодушием:
— Больно долго качались вы, моряки, на волнах, потому вас все и волнует.
— По-твоему, нам и думать не о чем?
— А начальство на что? Поступит сверху директива, и пойдет все не по твоим докукам, а по ней. — Он придвинулся плечом к плечу Петра и спросил тихо, чтобы не слышали сидевшие позади них Кривоцуп и Овчина: — Говорят, ты столкнулся с Латышевым?
— Мало ли чего говорят. Всех не переслушаешь.
— Угу… Понятно. Не знаю, кто у вас трут, кто кресало, а прикурить не удастся…
Закончив такой малопонятной фразой, Хорьков обиженно замолчал. К тому же начался урок…
Вот тебе и секретарь райкома! Кто же болтал об его замкнутости, молчаливости? Оказалось, он и в самом деле агроном, да еще и специалист по комплексной механизации. Говорит страстно, увлекательно и в то же время сурово. Кое-где нет-нет и проскользнут черты биографии: «Когда мы шли с боями по Украине, крестьяне пахали вслед за нами», «В госпитале я слышал одну сказку о царе-великане… народ стал этим царем», «В Тимирязевке нас учили агротехнике, а человек, обрабатывавший землю, подразумевался в нижнем ряду, после сульфат-аммония или зернового комбайна».
Кислое продолжал говорить, и все мелкое отодвигалось, вставало главное. Может быть, ему самому так страстно хотелось увидеть возвышенное, праздничное за тяжелыми буднями. В чем результаты перенесенных страданий? Люди гибли за то будущее, которое они угадывали, лежа в мерзлых окопах и в горячих степях гражданской войны, стоя у могил под белогвардейскими пулями, идя в атаки на укрепленные полосы немецких фашистов.
Коммунизм добывается нелегко. Будут тяжелые перевалы. Будут у людей взаимные недовольства, подозрения. «Тебе хорошо, так ты думаешь, и всем хорошо?» Ситцевая юбка и шелковый занавес — как не вспомнить ядовитую вдовку? Но что значат такие упреки в сравнении с подвигом, который совершали эти же люди в ситцевых юбках, чиненых чоботах, в ватных спецовках — новых латах новых рыцарей, воюющих за огромнейшее и, может быть, очень близкое всеобщее счастье?
После занятий Петр вышел на порожек, в его разгоряченное лицо пахнул свежий воздух. Петр поднял воротник шинели. Прямо над улицей, выходившей в степь, мигала, как далекий огонек полевого стана, большая звезда.
Затем вышел Хорьков, постоял на приступках, засунул за пазуху клеенчатую общую тетрадь и зашагал в правление, где, судя по еще освещенным окнам, заканчивал деловые сутки беспокойный председатель артели.
Кислов показался последним, отдышался на воле и пошел вместе с Архипенко. Оказалось, им по пути. Петр говорил сбивчиво и неуклюже, прибегая к напыщенным фразам, даже упомянул сияющие вершины коммунизма.
Вначале беседа не клеилась, но потом Петр осмелел и стал разрушать самим же им созданные из высокопарных словец здания. Надо поближе к жизни. А жизнь-то какая? То да не то, там огрех, там клякса — корове не подкинул охапку — мычит, недокормленную свиноматку грызут поросята, она мчится в степь прочь от своих детенышей; топлива нет, а один здесь человек хвалится антрацитом: с ним начнешь о том, что кричит в душе, а он мух бьет… Кто он? Не так важно, есть такие. А в газетах читаешь: сияющие вершины… Где же они, эти сияющие вершины?
— Поймите, Петр Андреевич, — мягко сказал Кислов, — мы не альпинисты, Сияющие вершины? Сиять может только лед, снежный уплотненный фирн. Какой уж там коммунизм, на ледяных вершинах!
— Зато красиво.
— Вероятно, так думают составители альпинистских маршрутов, — сказал Кислов тихо. — Красота бывает понятная, близкая, а бывает непонятная, далекая, чужая красота. Путь к коммунизму, ей-ей, очень обыден и практичен… И к социализму путь был не очень-то казист, если по внешности судить. Я мальчишкой захватил гражданскую войну. Бывало, поглядишь на красную кавалерию, на нечесаные чубы, на вшивые кожухи, на стриженые конские хвосты и гривы и думаешь: «Да неужто с таким вот воинством и на такое святое дело?» Какой-нибудь бывший ямщик-почтарь с громовым голосом и соответствующей такому гласу бытовой лексикой сидит себе в ревкоме, а перед ним два нагана на бывшем атаманском столе. Как гаркнет во всю глотку такой вот новоявленный Иван Креститель на перепуганного казачмана — тот и попятится, бедняга, к двери. А ведь этот бывший забулдыга-почтарь сам воскрес вместе с революцией и решил всех воскресить, как умел. Ну уж, конечно, в выражениях в начальной стадии не стеснялись… Почтарь-то тоже шел к социализму и других вел. Тогда безобразен казался, неприятен, а теперь оглянешься на прошлое и видишь: этот почтарь, председатель ревкома, понимал революцию глубже и верней какого-нибудь интеллигента, закончившего курс трех высших учебных заведений… Если мы сейчас перехитрим засуху, обманем суховей, не будем бояться ливней в неположенное время, то удвоим, утроим урожаи! Вот тебе и путь в коммунизм. Тащит женщина на поле ведерко куриного помета, ступает красными ногами по колючкам, шмурыгает носом — казалось бы, грязное, грубое дело. А ведь она, эта крестьянка с ведерком куриного помета, уверенно идет вперед, а та, изнеженная, что в Сочи третий месяц подряд в море бултыхается, ей-ей, пятится назад… Ладно бы уж не мешала… Я вам не надоел?