— «Находясь на пастбище, моя корова не возвратилась, так как упала в колодец, находящийся в степи открытым, без сруба, в бурьянах. Труп коровы был найден пастухом Кондратом Гвоздем».
Матрена Ильинична вслушивалась в каждое слово, вновь переживала свое горе.
— «Пошла я в правление, — читал Камышев, — отказали возместить мне корову. Иди, мол, по линии. Пошла по линии, к судье, и стала ему рассказывать за корову. Что мне делать, корова моя пропала, упала в колодец. Ну, судья дал совет: пишите заявление и подавайте на колхоз, вам корову вернет колхоз. В этом деле виноват колхоз».
— Видите, какая незрелость, колхоз для нее нечто чужое, — сказал Латышев. — Она себя еще не нашла в колхозе.
— Нашла, товарищ Латышев. Вы новый у нас человек. Тогда других спросите. За колхоз мой муж голову положил на Сапун-горе, под Севастополем.
— А трудодней маловато, — весело заявил Латышев.
— Больная, дети, выбилась из сил, думаю…
— Надо дело заканчивать, Ильинична, погодя выскажешься, — остановил ее Камышев. — «Потом от судьи пошла я к районному прокурору, спросила еще и прокурора, что мне делать. Прокурор сказал: «Подавайте на пастуха. Пастух ее пас, пастух пускай и отвечает». И закрутили меня. Я тогда взяла и подала в суд на пастуха. Нескоро вышел суд. Разбирали мое заявление на суду и сказали, что пастух не виноват, потому что корова в колодец упала. И вы, гражданка Кабакова, подавайте в суд на колхоз. Я сразу пришла домой, села и написала через моих детей заявление на колхоз, как мне сказал судья, и отнесла и отдала судье в руки. Судья сказал: ожидайте суда. Я ждала-ждала, уж много времени прошло, а суда нет. Я взяла и пошла к судье. Он сказал, что числа 22-го будет суд. Я ожидала-ожидала, нет суда и долго не было. Я опять ждала и не дождалась и опять пошла к судье…»
— Ну что тут читать, — сказал Татарченко и покусал бороденку, прихватив ее в кулак, — роман какой-то…
— Надо так надо, — остановил его Камышев и перевернул страничку. — «Судья сказал мне, что выедет на место и будет других судить и во всем разберется. Выезжали, других судили, а мое заявление не разобрали, и не было мне повестки. Судья сказал мне: «Мы поспешили выехать и забыли взять ваше заявление, ну ничего, вот мы еще выедем судить и разберем ваше заявление». Я ждала-ждала и решила, что его и не будет, суда, они внимание не обращают как на женщин… — Камышев покачал головой, неодобрительно причмокнул. — Но все же судья сказал, суд будет, ожидайте. И так откладал с числа на число. Я еще пошла к судье и стала ему говорить: «Сколько раз я к вам буду ходить, мне уж стыдно к вам ходить». Я ему стала говорить, если суда не будет, то давайте документы, что я вам давала заявление. Я заявление не взяла, и наконец был суд. Разобрали мое дело и присудили взыскать за корову с пастуха Гвоздя. А что у пастуха — одни портки. Сказала судье, а он мне — дело ваше. Я тогда пошла к председателю. — В этом месте Камышев покряхтел. — Стала я говорить, что мне делать? Помогите мне, Михаил Тимофеевич, в моем деле, вы же всегда говорите, колхоз — крыша. «Что ты хочешь?» — спросил меня председатель…» — Камышев прервал чтение и пытался объяснить, как было дело, своими словами. Зашумели. Потребовали читать по заявлению. — «Я просила у него хотя бы телку, только стельную, а он мне оказал, что у нас нет такого права, чтобы давать. А я ему говорю, а что же я буду делать, ее никогда не наживу. Я ведь в этом деле не виновата, а виноват колхозный колодец, что она могла упасть в него. Она-то нигде не шаталась, а была в стаде. Председатель мне ничего не сказал ясно. Я при том и осталась… Я живу в нужде. Дети босы и раздеты, им надо ходить в школу, а не во что их ни обуть, ни одеть, а также не всегда есть чем накормить. Я же хочу их выучить, чтобы с них люди были. А прокормить телку могу — осталось нетронуто сено, почти два воза». Тут дальше просьба все та же, товарищи.
Камышев стащил очки с носа. Как живой упрек сидела перед ним Матрена Кабакова. «Отдать бы ей свою телку, только бы не этот позор в передовой артели».
Латышев выступил первым:
— Надо уважать суд; пастух не усмотрел, он и отвечает. Можно сочувствовать, но расплачиваться всему коллективу за оплошность пастуха никто не позволит. Раз дело пошло по инстанции, так оно и должно идти до конца. Вот видите, Матрена Ильинична, как обстоят дела. Вы были у меня, решили подождать правления… Помочь вам следует. Для этого имеется касса взаимопомощи…
— Была я в кассе, — тихо сказала женщина, — пятьдесят дали, а время прошло, и требуют вернуть… Не нужны вы мне, не нужны… — Она встала, плечи ее тряслись; отстранила подскочившего к ней Петра. — Не хочу на твою шею. У тебя своя семья. На корову много надо… Я свое прошу, свое! Загубили корову, а теперь издеваетесь…
— Вот тебе и штука, — Латышев поморщился. — Поступаешь по закону — упреки…
Петр вывел тещу из кабинета, вернулся с перекошенным лицом:
— Пришла она сюда на слезы… И не стыдно вам, товарищ освобожденный секретарь?
Латышев выдержал паузу; ни один мускул не дрогнул на его окаменевшем лице. Только губы побелели. С улицы отчетливо донеслась гармошка.
— Мы не за анархизм, — трудно выдавил Латышев. — Не расшатать вам, товарищ Архипенко, коллективную точку зрения.
Тихо раздевшись, чтобы не потревожить жену, Петр примостился на краю кровати, осторожно потянул на себя одеяло. Маруся не спала.
— Как? — спросила шепотом.
— Расшатываю государство. Представитель анархии…
Маруся поднялась на локте, и выжидательно поглядела на него встревоженными, округлившимися темными-темными глазами.
Петр лежал, закинув руки за голову и глядя на потрескавшийся змейками потолок.
— Оказывается, нельзя вступаться за людей, — тяжело выдавил он. — Жить надо похрапывая, как свинья в закуте…
Петр проворочался вплоть до глухой зимней зари, когда петухи кричат, словно по обязанности, и, откукарекав урок, снова затихают на своих насестах.
Петр думал: «Что же на поверку? Хотел добра — отхлестали. А завтра?»
Вольно было на корабле. Почитаешь уставы, освоишь специальность, отстоишь вахту. Чуть заскучаешь — всегда возле тебя ребята и политработники. Камышев-то раньше весь светился, а теперь другой, будто тень сдвоилась. Латышев пригрозил, жди лиха… С Хорьковым, Машенькой хорошо поболтать, а коснись дела — и…
Слишком свежо и близко все это было, чтобы разглядеть и хорошенько разобраться.
На другой день поглядел Петр на фотокарточки, на своих флотских друзей, и написал Карпухину, ничего не утаивая.
«А чтобы ты не думал, что я травлю по-пустому, прилагаю копии документов, полюбуйся сам, никого в это дело не вовлекай, а привяжи издалека свою заботу к моему новому бессменному вахтенному посту…».
XIV
«Истомин», король морей, как прозвали его матросы, четвертые сутки бродяжил с «чистыми трубами». Бездымности достичь трудно. Если заглянуть поглубже, под броневые палубы и ниже ватерлинии, в самый ад, там можно увидеть Карпухина, сверхсрочного старшину. Могучая сила передавалась гребным винтам от турбокотельных установок. Классный специалист Карпухин умело управлял котлами. Давление, температура, уровень воды, давление воздуха и газов, качество сжигания топлива, солесодержание измерялись и контролировались приборами. Он относился к ним как хозяин, и одного взгляда его хмуро-пронзительных глаз было вполне достаточно, чтобы определить обстановку в сложнейшем хозяйстве.
А вот не везде ты хозяин. Нет еще прибора на такие дела, о которых пишет Петя Архипенко. Письмо Карпухин получил с очередной почтой, доставленной на корабль малым связным вертолетом.
По морю катил нордовый белогорбец. Снасти такелажа посвистывали. Как резиновые чучела, подплясывали на волнах бакланы.
Корабль шел у туманно встающих на горизонте гор Кавказа навстречу северо-восточному ветру. Волны взлетали почти до впередсмотрящих и обходили борта с каким-то стеклянным шелестом. Сменившись, Карпухин прочитал письмо на свежем воздухе и несколько минут буравил глазами бунтующее холодное море.
— Ты что-то сразу заледенел, Карпухин, — сказал мичман Татарчук, старшина огневой команды.
— Петро Архипенко температуру снизил.
— Дай почитать, — попросил Татарчук, знавший ушедшего с корабля сигнальщика.
Карпухин подумал, не лучше ли спрятать письмо на дно рундука или, еще того лучше, не спалить ли его в топке. Но все же решился и отдал.
Несколько минут безбровое лицо старого служаки выражало самое напряженное внимание. Содержание письма, безусловно, заинтересовало мичмана, но от комментариев он воздержался.
— По всему видно, артель не поставила Петьку на мертвые якоря, — заключил Карпухин. — Я же ему советовал: подумай, прежде чем списываться, не пори горячку. Цветочки за пазухой носил! Землю обожал! Я вот как узнал ее, эту землю… Нет… Засунь меня головой в топку, а не вернусь. Кто ее не знает — тянется…
— Не забирайся выше клотика, — строго остановил его Татарчук. — Хлеб-то с какой земли? А говядина?
Карпухин вспылил:
— Заслужил я и хлеб, и мясо! Ты хотя ленинградец, а в блокаде не был, ремни на лапшу не крошил, а я картошку весной выкапывал, неубранную, жрал ее сырьем. А в той картошке крахмал один, и то кислый. Желуди в ступке толок… На трудодень пятак в кулак получали… Письма я читал, никому не показывал, прочту и — в топку.
— Так то было, чего вспоминаешь? — рассудительно проговорил Татарчук и мягко притронулся к руке Карпухина, испещренной наколками. — Партия сама объявила полундру и раскорчевала. Если разобраться, все дело во вдове. Может, помочь ей коллективно, а? Лады?
— А как?
— Поручи мне, Карпухин.
Карпухин молча кивнул, еще не предвидя, что сделает Татарчук, зная одно: Петра надо успокоить и кого-то там, вон за теми горами, может быть, поправить. Вопрос перекочевал на полубак — мудрое матросское вече. И событие, внешне непримечательное, неожиданно оказалось в центре внимания. С полубаком, как известно, не шутят. Если уж там возьмутся за что-нибудь — держись! Даже в студеную пору матросы покидают осточертевшие клетки кубриков и тянутся к полубаку. Тут бешеная курилка и «травля». Сидя на корточках, или прямо на палубе тесно друг возле друга, занавешенные крепчайшим табачным дымом, матросы разберутся во всем не спеша, на равных правах, с полнейшей коллегиальной заинтересованностью. Тут не финтят, тут стараются проникнуть в глубину и вырабатывают коллективную точку зрения. А особенно жарко могут запылать страсти, если вопрос задевает всех за живое и «банкует» какой-нибудь опытный «травило».