— Не оправдывайтесь. Спасибо… Боря. Как вы сумели уйти с корабля? — в голосе ее звучала тревога.
— Отпросился под предлогом… заболела жена.
— Я очень вам благодарна. Идите, идите…
На улице Ганецкий осторожно огляделся. Противная дрожь овладела его телом. Или потянуло прохладой с моря? Спина похолодела. Почему постовой так на него посмотрел? «Может быть, за домом уже следят?» Во рту появилась противная горечь. Скорее отсюда. И самое главное, принять независимый вид. Фуражку немного набок. Пусть милиционер озирает его спину. Выправку. Так! Постепенно он удаляется от грозившей ему опасности. Отец Ирины никогда не внушал ему особых симпатий. Хоть он и не вызывал подозрений, все же что-то в Ганецком протестовало против этого деликатного, мшистого человека. Да, да, именно мшистого. Кора покрыта мохом. Дерево с опавшей листвой и голыми ветками…
На корабль — нельзя. Отпросился домой. А если дотошные следопыты станут проверять? Завернуть домой! А как схитрить? Чем объяснить неожиданное просветление? Мозг деятельно подсказал выход: приехал Вадим. Лучшего не придумать! Все правильно. Примирение обеспечено. Ганецкий уверенней зашагал по улице, не предполагая, какие неожиданности несет ему будущее.
Улицы постепенно закипали толпой. Вспыхивали фонари. Щебечущие девушки скользили в поисках своего девичьего скромного счастья. Где-то уже требовательно взывали трубы, и казалось, до слуха доносится знакомое шуршание подошв на танцплощадке. Драматизм положения постепенно ослабевал, трезвый анализ сменял возбуждение, позволяя Ганецкому успокоить и победить самого себя…
II
— Ты должен немедленно, сию же минуту быть дома, Павел, — не своим голосом потребовала Ирина и, не объясняя причин, положила трубку.
Черкашин бегом взбежал по лестнице.
— Большое несчастье, Павел. — Ирина глухо зарыдала.
Он провел ее в спальню, придерживая за плечи, усадил в кресло. В зеркалах трельяжа отражалось ее лицо с размазанными ресницами.
— За что? Когда? — Черкашин пробормотал вопросы, почти не соображая, для чего он их задавал.
Ирина вытерла щеки, бросила платок на трельяж.
— Не трясись… Его задержали, и только. Я уже звонила туда.
— И только?.. Я ручался за него… Ему дали пропуск сюда, потому что я…
Ирина прервала его:
— К чему все это? Разве теперь не все равно? Упреки мне! Но я и так наказана. В беду попал мой отец… — И потвердевшим голосом сказала: — Ты должен выручить отца.
— Не могу.
— Ты должен.
— Не могу. Я всегда чувствовал, что он темный человек!
Ирина выпрямилась:
— Темный? А ты светлый?
Она решительно прошагала по комнате, задержалась у окна, что-то соображая. В соседней квартире мяукала кошка. Сверху доходили кошмарные звуки — упорно разучивали один и тот же фортепьянный урок.
— Тогда разреши мне обратиться в милицию, в уголовный розыск и куда там еще надо… требовать, убеждать… Сейчас ты можешь только навредить. — Ирина неожиданно смягчилась и прикоснулась к его лбу холодной щекой. — Не думай, что мне безразличны твои интересы. Не будем только в такое время безжалостны друг к другу…
Она откинула голову. Завитые локоны открыли ее маленькие, словно вылепленные из воска, уши с глубокими точками проколов на розоватых мочках. Тронутые желтизной наплывы на ее шее расправились, зато обнаружились резкие окружия морщин, перехватившие шею.
— Ничего, — она будто отряхнулась от каких-то ненужных мыслей, — надо продолжать жить… Я не могу представить себе отца в тюрьме. Он нездоров, у него свои привычки, ему нужна диета. А потом — моральное потрясение… Я должна хлопотать. Ты разрешил мне? Не правда ли?
Черкашин безвольно махнул рукой.
— Я пойду. Самое главное, нельзя допустить обыска.
— Обыска?
— Конечно. — Ее ресницы судорожно поползли кверху, она больше не должна была плакать. — А обыск… все вверх дном. Надо спешить, пока не поздно.
Ирина долго не возвращалась. Черкашин молча ходил по комнатам, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы не видеть вещей, обступивших его. Позвонили. Наконец-то пришла… Нервы были напряжены до предела. Черкашин распахнул дверь, отшатнулся.
Перед ним, во всем белом, подтянутый, стройный, с прищуренными в улыбке глазами, стоял Ступнин.
— Ты вроде ошалел, Павел?
— Неожиданно… Поневоле ошалеешь… — пробормотал Черкашин. — Заходи.
Ступнин неторопливо прошел в столовую.
— Не ждал меня? — спросил он очень просто.
— Мог ждать кого угодно, только не тебя, — Черкашин силился улыбнуться, но глаза его оставались холодны и настороженны.
— Разреши присесть?
— Пожалуйста, садись, конечно.
— Спасибо. — Ступнин опустился на стул. — Ее нет?
— Нет. Ушла по делам.
— Тем лучше.
Способность оценивать людей сразу, по внешним и неуловимым для других признакам, была сильно развита у Ступнина. «Да, не повезло Павлу, — подумал он. — Оказывается, и ему бывает тяжело».
— Зажечь свет?
— Как хочешь.
Черкашин, сделав несколько безвольных и шатких шагов, повернул выключатель, присел к столу, опустил глаза.
— По всему заметно, Павел, ты уже все знаешь?
— Предположим…
— Вот потому я и приехал к тебе, — сказал Ступнин.
Черкашин, не поднимая глаз, кивнул головой. Надбровницы у него покраснели и, казалось, припухли. Щеки посерели.
— Ты, Павел, не должен удивляться моей осведомленности и… подозрительной оперативности, — почти не разжимая губ и не меняя положения тела, продолжал Ступнин. — Доценко, возвращаясь из Симферополя, прихватил твоего… тестя и, как можно догадаться, оказался случайным свидетелем… инцидента. Назовем это пока так.
— Свидетелем, вот как! — гримаса дернула щеку Черкашина, глаза почти с ненавистью вонзились в смуглое лицо Ступнина, приготовившегося к отпору. — А может быть, твой Доценко был и участником?
Ступнин подумал, видимо нарочито затягивая паузу.
— Не за этим я пришел к тебе, — сдержанно сказал он, — не объяснять, не злорадствовать, не унижать тебя и… не унижаться самому.
— Значит, для того чтобы показать свое благородство, подчеркнуть лишний раз превосходные ступнинские качества характера?
— Не надо так, — попросил Ступнин. — Я знал, что ты по-своему и неверно воспримешь мой приход, а вот пересилил себя. И тебе сегодня можно многое простить, любую запальчивость.
— Жалеешь?
— Жалею? — Ступнин ответил не сразу. — Вероятно, другое чувство. Жалеют жалких, а ты какой-то… ощетинившийся…
— Волк, что ли?
— Может быть, еж. Почему обязательно волк?
— И дальше?
— Дальше… — Ступнин расстегнул верхний крючок воротника. — Хотел идти к тебе Сагайдачный, я не позволил.
— Почему?
— Боялся, обидишь его… Хотя он ручался за тебя, когда тебя принимали в партию. Забыл?
— Нет. Если бы он пришел, я, может быть, ему в ноги поклонился бы, а ты? А к чему ты? — Черкашин вскочил, выкрикнул еще какие-то упреки.
— Садись, вздорный ты человек, — губы Ступнина сомкнулись и побелели. — Я твой товарищ по флоту, по войне и не хочу, чтобы тебя откромсали, как ломоть с плесенью…
— От пирога?
— Напрасно ерепенишься. В том твоя ошибка, что ты считаешь флот пирогом. Проголодался, откусил… А флот-то вот и отомстил. С ним нельзя так обращаться.
— Теперь ты можешь поучать меня… Ты на коне.
— Оставь. Неужели тебе не скучно дурака валять? — Ступнин потянулся через стол, запустил пальцы в волосы Черкашина. — Драть тебя некому.
— Что же делать, Михаил? — неожиданно искренне и с каким-то надрывом спросил Черкашин.
— Иди к командованию… Фрондерствовать сейчас вредно, да просто и не к чему…
— Хорошо, — пробормотал Черкашин. — До чего стыдно! Невыносимо, хоть в петлю…
— Последнее не для нас с тобой. Веревки еще такие не свили. А стыдно, это ничего…
— Я никогда, Михаил, не доверял твоей порядочности. Мне казалось, это у тебя своего рода прием…
Ступнин мучительно вздохнул, не перебил.
— Я так думал, откровенно говорю, — продолжал не без усилия Черкашин. — Мне казалось, что я более открыт, более ясен, меня легко просветить любым рентгеном. Мне казалось, что ты хитрее меня, изворотливее…
— Не надо, Павел. Наши силы сейчас неравны. Я могу воспользоваться этим и… тоже обидеть тебя. А вообще так не бывает. Тебе кажется, что можно всего добиться какими-то окольными путями… Да, на время можно. Но в конце концов тебя все же разгадают. У партии мощные дальномеры…
— Ладно, извини меня. А то ты уже насупился. Спасибо, что пришел…
Ступнин сосредоточенно молчал, слушал сбивчивые полупризнания Черкашина, пытался отсеять все лишнее, затрудняющее, уяснить главное — потерянный передним человек или нет. Пока он не мог ответить себе уверенно на этот вопрос. Это озадачивало его и вызывало чувство глухой досады. И сейчас Павел хитрил, старался казаться искренним, а поди разберись в нем поглубже. Почему он ничего не говорит о человеке, жившем у него, в чем-то заподозренном… Почему? Может быть, он не знает того, что теперь стало известно ограниченному кругу лиц? Ведь человек, задержанный на капепе, жил по чужим документам. Знал ли об этом Черкашин? Вероятно, не знал. А вдруг? Если он сам не признается, нельзя с ним откровенничать. Ступнин собрался уходить.
— На прощание вот что могу сказать, Павел. Пришел я к тебе не потому, что я такой добренький или решил подипломатничать с тобой. Нет, не поэтому… Нам доверено беречь один из важнейших городов Родины. Беречь море. Разберись, Павел, во всем. Сам разберись. Ты когда-то дрался вместе с нами, не приведи бог нам обороняться от тебя…
После ухода Ступнина Черкашин зарядил ручку и принялся писать рапорт. Не получалось. Выходило либо слезливо, либо неискренне.
Ирина застала мужа в накуренной, забросанной изорванными бумажками комнате. Она погасила свет, открыла окно настежь.
— Я была в трех местах, Павел.
— Что же?
— Обещали разобраться…
— Все же его не отпускают?