— Все же ты должен зайти домой.
— Обещаю, — нетвердо согласился Борис, зная, что вряд ли ему удастся выполнить обещание.
Ранним ветреным утром Галочка видела, как снимались с бочек корабли и, тяжело раздавливая волны, уходили за боны, где выстраивались на внешнем рейде. Вслед за тяжелым линкором пришел красивый «Истомин», Проплыли подводные лодки. Галочка направилась домой по улицам осиротевшего города.
— «Истомин» ушел, — сказала она сестре.
— Да?
— Не звонил?
— Нет, — потухшим голосом ответила Катюша.
— И черт с ним! — Галочка метнула мгновенно потемневшими глазами. — Не трать на него нервы.
— Не могу…
— Не можешь? Тогда я могу. Он нашел время для той… Поняла?
— Неужели…
— К сожалению. Ну чего ты? Перестань. Еще разревись! Попалось нам золотко… Я бы его…
Когда Галочка прошла в свою комнату, Катерина присела к столу. Тупое чувство безразличия овладело ею. Тетка звала завтракать. С кухни резко доносился ее голос. Тетка громила неведомых кассирш и продавцов, несправедливо отнявших у нее какие-то копейки. Гнев этой простой расчетливой женщины возмущал. «Как будто только в этом заключен смысл всей жизни. Как легко таким людям». Потом в кухне разговор переключился на закройщика ателье. «Взялся перелицевать твои штаны, Гаврила. Два месяца тянет. Распорол. Возьми, говорит, обратно. Как? Прийти в понедельник? Ладно. Пришла… Нет… Ага, ты сделаешь, негодяй, пусть я еще сто понедельников на тебя потрачу. А не сделаешь…»
Катюша выпила чай с бубликом и ушла на работу. Ветер раскачивал верхушки деревьев. В троллейбусе она никак не могла согреться.
— Температуришь, милая? — участливо спросила полная женщина в ситцевой кофте.
— Озябла.
— «Моряк» дует. Зябко.
Оркестр у штаба флота исполнял Государственный гимн. Выстроились матросы.
— Встречают кого-то, — сказал старик в картузе, — почетный караул.
Оркестр замолк. Кто-то здоровался с караулом. Ему покричали. Моряки в черных брюках направились к подъезду штаба, моряки в белом зашагали в другую сторону. Колонны Графской слепили глаза, подрагивали, казалось, хотели тоже тронуться вместе с беленькими фигурками.
Там свои интересы, а у нее, Катюши, свои. Борис ушел к ним, туда, где все просто и понятно, а она осталась одна.
В конторе поджидала бетонщица с забинтованной рукой — пришла оформить больничный лист.
— Аннушку не видела? — спросила ее Катюша.
— Штопает фасад, — бетонщица назвала улицу и дом.
У окна собрались подсобники, их перебрасывали на другой участок. Громко говорили о заработках, костили какого-то десятника, прославляли другого, «хоть требовательного, зато справедливого».
— На наш народ не угодишь, — сказала бетонщица, оглядывая в круглое зеркальце свое симпатичное личико, — я вон на Урале работала, хлеб в карман возьмешь — мерзнет. А здесь курорт.
— И мужчин много, — буркнула заспанная уборщица, лениво протиравшая стекляшку на дверях кабинета начальника.
— Мужчины тут ненадежные, — ответила ей бетонщица, — на бочке натурального мужчину не удержишь. Тут мужчины как лазоревая волна, вроде и манкая, а что в ней? В аккурат одна горькая соль да пена.
Пришел начальник, а за ним густо, как пчелы в роевку, потянулись рабочие с вопросами, просьбами, требованиями. Начальник долго открывал замок плоским ключом, молча исчез в кабинете. Потом вызвал Катюшу, побурчал, что-то перечеркивая в поданных ему бумагах, не глядя на нее, не интересуясь ничем, кроме переписки и своих забот, осадивших его с утра в этой низенькой конторке.
Чувство подавленности, возникшее у Катюши, не заглушалось ни шумом нетерпеливых и грубоватых людей, ни вздорными покрикиваниями чем-то раздраженного начальника, ни понуканиями телефонных звонков, штурмовавших эту невзрачную времянку: в ней было начало кварталов больших домов, отсюда возникал тот самый город, о котором много писали и которым неудержимо восторгались посторонние люди. А эта бетонщица в дешевом штапеле, с пальцами, пожеванными железобетоном, ничем не восторгалась. Ее интересовал бюллетень, сколько по нему заплатят. Так же буднично просто правили свое дело рабочие, курившие тонкие папироски и махру, живущие в тесных бараках под рубероидовыми крышами.
Со двора конторы видны судоремонтные причалы. Тут штабеля сухой штукатурки и пиленых досок, там рыжие зашпаклеванные борта корабля со снятыми орудиями. Закончив ремонт, корабль снова уйдет в море, так же как и вон тот китобой, зачаленный у пирса и обжигаемый огнями электросварки.
Уплывшие эсминцы открыли кулисы берега, где трудился на очистке экипаж самоходной баржи в вылинявших синих робах. Все то же, неумолимо одно и то же. С кем же поделиться страданиями, кто может понять, успокоить, найти слова утешения? «Аннушка. Надо разыскать Аннушку». Катюша повязала косынку, захватила первые попавшиеся под руку бланки нарядов и вышла из конторы. Ни с кем не говорить, никого не замечать, а только искать и найти ее, спокойную, веселую, правильную. Вот она, Аннушка! Еще бы ее не узнать! Вон там она — в голубой юбке, под карнизом четырехэтажного дома, старшая в люльке, груженной кирпичами и корытом с раствором. Иван Хариохин командует спуском: «Кособочит левая, Анна!» Два каменщика крутят лебедку, повинуясь движениям Аннушкиных рук и ее веселому, бархатистому голосу. Хариохин лежит грудью на крыше, ухватившись за край. Он следит, чтобы люлька зависла там, где надо, и тогда уже Аннушка сумеет со своими подручными зашить пробоины от немецких снарядов на фронтоне красивого старого дома.
Все стало на место. Хариохин отодвинулся от края, поднялся в полный рост, прислонился спиной к башенке, закурил. Аннушка принялась зачищать пролом, не обращая никакого внимания на землю и на всех, кто там находится. Вслед за Аннушкой в люльку явятся штукатуры, маляры и так же ловко и смело, как Аннушка, завершат ремонт фасада. Еще один дом украсит город. И возле него вначале поохают, повосхищаются, а потом привыкнут, забудут, каким он был раньше, где зияли на нем дыры, с каким бесстрашием трудилась на высоте елецкая каменщица.
Аннушку не оторвать от работы. Смешно тащить ее вниз, к своим мелким огорчениям. Потом когда-нибудь, а может быть, никогда. Зачем? И не все ли равно?
Подошла, разговаривая с десятником, Татьяна Михайловна.
— Давно подбирались к инвалиду, — сказал десятник, — крепко его искалечили.
— Кто калечил, а мы лечим. Надо проверить ваши расчеты. Где бы присесть?
— Прошу, — десятник тряхнул газетой, застелил камень, из-под ладошки оценивая здание. — Войдет в ансамбль. Наведем глянец. Как, по-вашему, красоту по фасаду молотками?
Красотой называли лепные украшения.
— Кто же осмелится красоту молотками?
Татьяна Михайловна села в тени на камень и стала что-то подсчитывать карандашом в блокноте. Рядом — портфель, дамская сумочка. Чуточку поодаль, на корточках, присел десятник, мужчина внешне не аховый, но гуляка и женолюб, каких поискать. Его озорные глаза с лукавой поволокой остановились на притихшей Катюше и сразу заблестели, словно подожженные изнутри.
— Голубушка, Катерина Гавриловна, сердечное вам уважение!
Десятник великолепно раскланялся, засуетился, подыскивая местечко, но Татьяна Михайловна раньше его заметила, в каком состоянии Катюша, отвела ее в сторону:
— Что с вами? Вы плохо выглядите.
— Ничего, просто устала. — Катюше не захотелось открываться этой занятой, счастливой и безнадежно спокойной женщине.
Татьяна Михайловна умела великодушно выяснять те тайные вещи, которые только подразумевались, угадывались за молчанием, за дыханием.
— Спасибо, Татьяна Михайловна, я прибегала сюда оформить наряды… До свидания.
Катюша заторопилась и натянуто, но решительно отвергла все знаки участия. В памяти Татьяны Михайловны возникли ее прошлые беседы с Катюшей.
А Катюша уходила, по-прежнему наедине со своими мыслями, уходила не оборачиваясь, больше всего боясь равнодушного участия посторонних. Не удалось поговорить с Аннушкой. Высоко над городом, над опустевшей бухтой голубела ее юбка, мелькала яркая лопаточка кельмы в ее руках.
V
Под каштановыми усами Доценко жемчужно светились зубы, а гладко выбритые щеки благоухали «Шипром». А ведь короткая ночь прошла дурно. Мерещилась всякая чертовщина: душил под водой овчарку, мерз на какой-то шхуне, продиравшейся сквозь холодные туманы. Коты, бродившие по крышам в поисках любовных утех, их резкие, призывные крики чудились во сне сигналами кораблей, блуждавших на путях Магеллана.
Газеты грузились на призовой барказ с «Истомина», где среди остальных гребцов находились матросы Архипенко и Матвеев, старательно помогавшие своему командиру Ганецкому распределить тюки так, чтобы их не намочило. Пожалуй, никто, кроме парторга Доценко и старшины команды, не представлял себе, как велика опасность. Волнение усиливалось. Даже у затихшего пирса, в глубине бухты, барказ швыряло к жестко притирало к причалу. Резиновые кранцы и крюки, пущенные в ход, предохраняли борт от ударов. Однако все это пустяки в сравнении с тем, что могло ожидать их в море.
— Ты только не ругай меня, Вадик, — сказал Ганецкий лейтенанту Соколову, — держись веселей. На корабле, в каюте, можешь отдубасить меня, а тут поостерегись, лейтенант! Видишь вон того паренька? Василий Архипенко. Чем знаменит? Брат моего бывшего соперника Петра Архипенко. Помнишь? Еще бы… Служит в моей башне.
Зябко поежившись, Вадим ничего не ответил. Борис вызывал в нем двоякое чувство — недоумения и брезгливости. Каким же нужно быть негодяем, чтобы не зайти перед походом к семье, отказаться от ласки ребенка, а вместо этого бежать к любовнице, женщине, которая старше его по возрасту! И при этом знать, что все немедленно дойдет до жены. Ну если бы человек был влюблен до беспамятства и не владел собой, тогда куда бы ни шло. А он же циник. И Вадима сделал невольным соучастником: три часа заставил ждать себя на бульваре, три битых часа! Дважды пришлось объясняться с патрульными. Потом они бродили по городу, пока небо за Сапун-горой не посветлело. Затем — политуправление, газеты, Доценко, барказ…