— Я не люблю недомолвок, Борис, — голос Вадима изломался, — или ты скажешь то, что хотел мне сказать, или я начну подозревать самое плохое…
Ганецкий оглянулся. Вблизи никого не было. Корабль сурово мчался навстречу грозе. Шевелились антенны локаторов. Форштевень идущего в кильватер крейсера, построенного в том же году и на тех же верфях, могуче рассекал волны, превращая их в пену, долетавшую до стального штока носового флага.
— Хорошо. Я посвящу тебя в секрет, открытый мне в самую последнюю минуту… На берегу… Отец Ирины умер. — Борис наклонился почти к самому уху оторопевшего Вадима. — Давно умер… Человек, который арестован, жил по документам покойника… — Борис дрожал. — Вот… все… Может быть, это уже все на столе следователей… Моя фамилия… Поступит команда на антенну, загребут и…
Он не договорил. Шульц, полуобернувшись и не отрывая локтей от стола, окликнул своего помощника. Вадим ушел, ничего не ответив. Ганецкий, постояв несколько минут на мостике, спустился вниз.
Бухта Приюта. Стеной хвойный лес. Флагман повернул вправо. Эсминцы перестроились и до тех пор не угомонились, пока крейсера не бросили якоря. На горизонте зачастоколили мачты сторожевиков — верной и надежной охраны. Подводные лодки, успевшие раньше проскользнуть в бухту, стояли на рейде, густо усыпанные матросами.
На флагмане поднялись сигналы — разрешалось купаться. И боцманы, нетерпеливо ждавшие этой команды, засвистели в дудки. Теперь под музыку дудок готовилось омовение потных, прокисших тел, встреча с изумрудной лагуной бухты.
Вываливали выстрелы — так называются продольные балки с прикрепленными к ним канатными трапами Спускали шлюпки, ограждавшие место купания. Вниз головой! Набрать воздух в легкие и снова нырять, а потом саженками размять мускулы, погнать застоявшуюся кровь и, насладившись дедовским стилем, перейти на брасс или баттерфляй, заменившие саженки, овеянные сенью андреевского флага.
— Вадим, ты молчишь, — почти умолял Ганецкий.
— Здесь не время и не место.
— Только ты не вздумай кому-нибудь сказать. Слышишь?
Флагман созывал для отчета и «пропесочивания» адмиралов с черными папками под мышкой. К тяжелому кораблю с главкомовским брейд-вымпелом бурливо добирались катера с надраенными медяшками, горевшими, как лампы, с крючковыми, вытянувшимися до хруста в позвоночнике.
На деревянной палубе, неистово промытой, люди, сидевшие в шезлонгах и креслах за боржомом и дымком дорогих сигарет, заранее распределили пироги и пышки, синяки и шишки. При каждом разборе неизменно повторялась анекдотическая история с майором, прослужившим в армии двадцать лет, бравшим на маневрах одну и ту же горку, и все время с ошибками. Адмиралы в шезлонгах готовились отправиться на берег, окунуться, подышать хвоей реликтового леса и потом в одной из заранее намеченных рыбачьих хижин отдать должное жареной скумбрии и чудесному вину, добытому из темного винограда, любимому питию понтийского царя Митридата.
Адмиралы, покинувшие свои подразделения крейсеров, эскадренных миноносцев, сторожевиков и подводных лодок, отчитывались уже не в одиночку. На палубу флагмана съезжались старшие командиры авиационного прикрытия и взаимодействующие начальники сухопутных войск, не менее строгие генералы в отлично сшитой форме; они с известной долей недоумения относились к людям, испокон веков осваивающим одну и ту же черноморскую лужу. За плечами военачальников, как крылья архангелов на фресках древнего храма бухты Приюта, угадывались мощные мобильные силы, способные с колоссальными скоростями преодолевать пустыни, горные цепи, оседлывать непроходимые дефиле, базы и города.
Властно приблизился век коренной ломки стойких, казалось бы, доктрин. Что значили в новых условиях испытания ходовых, маневренных, боевых качеств кораблей? Сколько бы ни лазил по картам даже такой дотошный начальник штаба, как Говорков, какие бы козни ни строил неведомому противнику, времена «Шарнгорстов» и «Гнейзенау» канули в Лету. Вездесущая локация, авиация и поразительное изобретение человеческого гения — ракеты похоронили романтику рейдеров, морских боев, абордажей.
Поэтому сухопутчики с немым изумлением следили за развертыванием прений (назовем их именно так), не понимая, для чего могут понадобиться в будущем маневры на сближение, бой нарезной артиллерии с нарезной артиллерией, кто позволит так долго, как намечается планами, проводить схватку гладиаторов, облаченных в старомодные доспехи и вооруженных мечами и копьями?
Генералы помалкивали, пили боржом, посматривали на часы, первобытным чутьем угадывая, во что выльется сегодня непревзойденное искусство флагманского кока, грузина из Самтредиа, короля яств и безалкогольных коктейлей.
Лаврищев что-то доказывал, извлекая из папки с черными лентами оперативные документы, изысканно подготовленные старательным и мудрым Говорковым.
— Минуточку, — остановил разошедшегося адмирала старший начальник, будто очнувшийся от грез, — вы предлагаете доказать возможность беспрепятственного прорыва надводного корабля отсюда и сюда? — он указал на карте.
— Да… Ночью… Условимся, что прорывается противник, вооруженный урсами.
— Кто будет прорываться?
— «Истомин». Ступнин.
Старший начальник приподнял бровь, кивнул головой.
— Насколько я помню, это он выступал в прошлый раз с критикой так называемых консерваторов?
— Да, — подтвердил Лаврищев, — он считает неверным заранее размеченные точки сближения, неверным самому идти в пасть льву…
Один из авиационных генералов приподнялся в кресле, с любопытством переспросил:
— Что это значит? Ваш морской термин?
— Почему же морской? Лев — животное сухопутное, — попробовал отшутиться старший флотский начальник.
Моряки заулыбались, сухопутчики пожали плечами. Лаврищев попросил разрешения ответить и, получив его, сказал:
— Идти в пасть льву — это значит, будучи кораблем «синих», двигаться на заданных курсах туда, где тебя уготовано утопить. Не считаясь с тем, хуже твой корабль или лучше, современней ли на нем артиллерия и приборы и так далее…
Говорков пожал плечами, потупился и ожидал грома и молний. Осторожный Лаврищев неожиданно выдал тайну горячих бесед и споров, возникавших в смутное время неясностей при переходе по зыбким мосткам в царство новых доктрин термоядерной и ракетной эры; эта эра безжалостно смешала все карты на столе и погасила одним нажатием кнопочного выключателя весь тот яркий и привычный свет, который исходил от вызубренных уставов, инструкций, мыслей полководцев, осаждавших города, покорявших государства, топивших десятками корабли в равных или неравных сражениях.
Вон скромно сидит худой, сильный, как стальная пружина, командир подводников. Пока он трудится как бы на третьей роли, обеспечивая кулисы, чтобы на сцене, может быть в последний раз, играли роль прославленные актеры.
Если некогда дальновидный Гудериан твердо заявил: «Танки, вперед!», то теперь тот будет прав, кто воскликнет: «Субмарины, вперед!» Не сделает ли это тот энергичный и убежденный адмирал подводников, который просит слова? Да, он скажет, скажет так, что многие забудут о хижине с шипящей в собственном соку скумбрией.
…В Лаврищеве Ступнин нашел понимание, а теперь жаждал увидеть, насколько созрело более высокое начальство. Что же, мы подождем. Ослепительно сверкал берег под прямыми лучами солнца. Красные стволы сосен, будто выписанные кистью импрессиониста, стояли как часовые у саркофага чрезвычайно давнего царственного города, затопленного морем. Судьбы древних народов, как бы они ни были трагичны, отступали под натиском мыслей о судьбе своего народа, современников, доверчиво вручивших им, Ступниным, ключи от крепостных ворот и арсеналов.
Застенчивый и предупредительный вестовой Кукин очутился возле него.
— Ты чего, Кукин?
— Чайку приготовил. Яичницу с колбасой…
— Салат из помидоров?
— Помидоров на камбузе нет, Михаил Васильевич.
— Спасибо, Кукин. Искупаюсь, приду.
Ступнин разделся в том месте, где рядками лежала матросская нехитрая одежда. Кое-кто уже одевался, но большинство купальщиков еще барахтались в море. Хорошо подставить солнцу спину, бока, поднять руки.
— Разрешите барказ? — заметив командира, предложил Сагайдачный. — С берега лучше. Благодать.
— Не могу, Сагайдачный. А если вызовут?
По выстрелу бежал Карпухин. Как не узнать испорченную наколками фигуру котельного машиниста! Не прикасаясь руками к лееру, Ступнин тоже побежал по выстрелу, скользнул вслед за Карпухиным по шкентелю и поплыл, не покидая разрешенной зоны.
Искупавшись, Ступнин выпил чаю, съел яичницу и попросил к себе старшего помощника. Из утреннего рапорта обнаружилось, что есть экономия на хлебе в корабельной кассе. Решили на эти деньги закупить для экипажа свежих овощей, а если удастся, и рыбу.
— Любил я с детства морские повести, Савелий Самсонович, — признался Ступнин. — И особенно списки запасов. Сухари и солонина, порох и ружья, живые быки и кокосовые орехи…
— Контора в совхозе закроется, счетов не оформишь, — решительно перебил практичный Савелий Самсонович задушевные воспоминания командира. — Пиратские бриги пополняли запасы без всякого бюрократизма, Михаил Васильевич, а здесь… Разрешите исполнять?
Вскоре дежурный барказ ошвартовался у свайного причала. Василий завел кормовой конец и огляделся. Ну и красота! А тишина! Особенно мила она после корабельных шумов. Будто налитые воском, поднимались стволы у галечного берега. Подошвы скользили по хвойным иглам, а вперемежку с самшитовым подлеском пестрели высокие цветы. Прилечь бы здесь, вытянуться до хруста в костях, прикрыть глаза и забыться. Нельзя. Остается одно: вдыхать легкий аромат щедрой земли, топать по тропке с корзинкой на спине.
— Все же живому человеку привычней ходить по ней, Вася, — сказал Матвеев.
— Имеешь в виду землю?
— Ее.
— Моряки, не изменяйте родной стихии, — сказал Одновалов, не менее других пораженный встречей с такой великолепной землей.