Повесть
ЧЕЛОВЕЧЬИГЛАЗА
Соболь знал, что такое гроза,
Рысий след, клекот ястреба жадный,
Соболь знал человечьи глаза,
Те, что властны, умны, беспощадны…
Соболь знал, что такое гроза. Ослепительно вспыхнув, расколется вдруг низкое ночное небо, и тяжелый грохот, нарастая, помчится к земле. Чудится, что вот-вот налетит он, размечет, раздавит тайгу.
Замашут ветвями и упруго зашумят старые ели, словно защищаясь от ветра, застонут каждая на свой голос. Из-за ближней сопки нахлынет ливень, косо хлестнет по стволам и утопит стены тайги в яростном плеске и ропоте.
Соболь боялся грозы. Он прятался в глубокое дупло и лежал там неподвижно, слушая стоны ночного леса. Ему казалось, что кто-то большой и невидимый ломится сквозь тайгу и ищет его, соболя. Зверек плотней прижимался в дупле, готовый вмиг рвануться и выскользнуть из лап неведомого врага.
Но грохот прокатывался дальше, ливень стихал, и соболь, высунув из дупла острую головку, быстро осматривался. В тайге наступала тишина. Нет, не пугливая и тревожная — мягкая шуршащая тишина. По иглам сбегали зеленоватые прозрачные капли. Лес наполнялся густыми запахами хвои, прелых гнилушек и трав. Уже без страха смотрел зверек, как вдали разрывают ночную тьму синие сполохи молнии — это Невидимый уходит все дальше и дальше, гневно урча. Теперь он не вернется, потому что соболь перехитрил его.
Однажды Невидимый чуть не настиг соболя.
Долго не приходили дожди. Оттуда, где прячется солнце, дули жаркие ветры. Повяла трава от зноя, высохло болото за сопкой. Даже птицы стали ленивыми, прятались в тенистых зарослях у оврагов и сидели там с раскрытыми клювами.
Только на ранней заре с обильной росой просыпался лес. Потом снова приходили зной и жажда.
Ветер пригонял тучи, высокие, как взбитая пена. Но они проплывали мимо, не уронив ни капли дождя.
И вот в сумерках, когда казалось, что зной выпил всю влагу из трав, пришел Невидимый.
Над лесом вскипела и заклубилась низкая фиолетовая туча. Она закрыла все небо своими рыхлыми крыльями. А сквозь тайгу с воем и хохотом ломился Невидимый. Он хлестал по небу струями молний, грохот его шагов гулко перекатывался по сопкам.
Соболь затаился в мягком беличьем гнезде на сухой старой лиственнице. Дерево вздрагивало от ударов ветра и гудело то сердито, то жалобно. Метались встрепанные вершины елей. Зверек не знал, куда бежать, откуда ждать опасность. Всюду был этот Невидимый, со всех сторон ломал он деревья, рвал черное небо слепящим пламенем. Он не видел соболя и злился еще сильнее. В гневе он бросил огонь на соседнюю сопку.
Пробежало робкое пламя по сломленной ели и зарылось в мох, будто спряталось. Но тут же зашипели и взметнулись по елям жадные желтые языки, швырнув пригоршни искр в седые клубы дыма.
Соболь увидел, как бросился огонь на одинокую лиственницу над обрывом. Затрещало и вспыхнуло дерево от вершины до корня. Стало светло-светло. Густой желточерный дым, закручивая искры, сползал в низину. А выше дымились тучи, ставшие багрово-фиолетовыми.
Ломясь напрямик сквозь густой пихтовник, промчалась обезумевшая лосиха. За ней, отчаянно трубя, выскочил лосенок. Он потерял мать и заметался, жалобно призывая ее.
Соболь цепенел от ужаса. Пахнуло дымом, и зверек захлебнулся им. У него щекотало ноздри, першило в горле. Он чихнул и стрелой вылетел из дупла.
Соболь нырял под обомшелые колодины, карабкался по деревьям, огромными прыжками перелетал овражки и ямы. Мчался и мчался, не разбирая пути. А сзади гнался за ним огненный ураган, швыряя в небо пылающие головни.
Путь соболю преградила река. Широкая и яростная река, которой он раньше не видел. Соболь боялся большой воды — он никогда не плавал. Но страх перед огнем был сильнее всех других страхов. Он прыгнул в воду и поплыл. Его подхватило течением, он изо всех сил работал лапками, продвигаясь дальше и дальше к спасительному берегу. Таяли силы, еще немного, и он совсем ослабеет. Вдруг зверька сшибло течением, закружило и понесло на скалу, выступ которой повис над водой.
Перед серым лбом камня повисла упавшая пихта, вода чуть задевала ее вершину. Соболь рванулся к этой пихте и схватил ветку зубами. Его повернуло, подбросило, ветка хрустнула. Но зверек успел зацепиться лапой, подтянулся и влез на пихту. Под ним неслась черная вода, вскипая белой гривой у камня. Промчалась уродливая коряга. Ее ударило о камень, она лопнула, перевернулась и исчезла в водовороте.
Больше соболь ничего не видел. Он метнулся к скале, зацепился за куст, потом за расщелину, взбирался выше и выше. И, наконец, выбравшись, снова бежал и бежал, не зная куда.
Было уже светло. Зарево потускнело, над сопками широкой пеленой расплывался дым. Сквозь него еле просвечивало солнце, оно висело за этой пеленой тусклым красным шаром.
А соболь все бежал, пока не расступился лес. Он увидел квадратное поле с одинокой сосной, а за ним покосившуюся избенку. Там жили люди. В другой раз зверек повернул бы обратно и ушел бы подальше от жилья людей. Но сейчас лапы его не слушались, зрение потеряло остроту, ноздри — чутье. Он взобрался на толстый сук сосны и бессильно вытянулся на нем.
К дереву подскочила серая пушистая собака. Она металась вокруг, скребла лапами кору и даже не лаяла, а хрипела, злобно морща нос и скаля белые зубы. А соболь так устал и обезумел от страха перед огнем, что сейчас не мог понять, откуда взялась собака, и словно издалека доносился ее хрип.
Из избы вышел человек. Он окликнул собаку. Потом перелез через изгородь и подошел к сосне. Соболь дрожал и смотрел на него неподвижным взглядом.
Отпинываясь от собаки, человек принес его в избу и закрыл в подпечку, где хранились ухваты.
Соболь забился в угол и уснул. Он урчал и стонал во сне. Ему виделись вихри искр и огня над ночным лесом. А тот, Невидимый, ломился сквозь чащобу, грохоча и швыряя в соболя огнем. Соболь прижался к дереву и не мог сдвинуться с места. И вдруг Невидимый взвыл и замер. Зверек почувствовал на себе его пронзающий взгляд.
Соболь вскочил и оскалился. На него смотрели человечьи глаза. Грустные серые глаза его хозяина.
— Что мне делать с тобой, дикарь? — спросил хозяин и вздохнул. Соболь заурчал, шерсть на загривке поднялась дыбом.
Хозяин пересадил его в клетку из свежих досок и толстых проволочных прутьев.
Приходили другие люди. У них были разные по цвету глаза и смотрели они по-разному. Одни с любопытством. Другие прищуривались со знанием дела:
— Какой мех! Черный, и седина по нему, словно изморозь.
В третьих светилась зависть:
— Привалит же счастье человеку!
Четвертые… От этих взглядов у соболя холодело в груди. Они горели зеленым огнем жадности. Он метался по клетке и не знал, куда скрыться.
— Продай, — упрашивали хозяина эти люди.
Но хозяин только качал головой: нет.
Соболь ненавидел людей. Мог он перехитрить затаившуюся рысь, увертывался от цепких когтей ночного разбойника филина. Но от неповоротливого медлительного человека, который не умеет ловко прыгать и лазить по деревьям, спастись куда труднее. Человек упрям и хитер, и глаза его бросают смертельный огонь. Так говорил соболю опыт таежной жизни, так говорит выработанный веками в его роде инстинкт.
Зверек не притрагивался к еде, грыз решетку, скреб стены клетки.
К хозяину пришел еще один человек в длинной черной шинели с красными кантами и в красной фуражке с черным верхом. У него было дряблое серое лицо, сизый нос, густые черные усы и маленькие белесые глаза.
— Что вам угодно, господин жандарм? — холодно спросил хозяин.
Но тот, не отвечая, наклонился над клеткой Дикаря и долго его рассматривал. Без любопытства и даже без жадности — с тупым безразличием.
Дикарь забился в ознобе от этого взгляда. Он с остервенением начал выгрызать мех на спине, на лапах. Он не чувствовал боли, рвал свою собственную шкурку.
— Что это он? — удивился жандарм.
Хозяин подхватил клетку, отнес ее в темный угол.
— Дикарек, Дикарек, — успокаивал он зверька.
Жандарм сказал хозяину:
— Ввиду неблаговидного поведения вашего решили власти изменить вам место ссылки. Поедете на Урал. Вот предписание. Два часа на сборы.
— Я готов, — ответил хозяин. — Вот все мои вещи: книги да соболь.
— Какой соболь? Этот? — не понял жандарм. — Зверей возить не положено.
— Разве есть такая инструкция?
— Гхым, — кашлянул жандарм. Он силился припомнить, есть ли такая инструкция. Подумав, сдался: — Такой не встречал. Ладно, забирайте.
Хозяина звали Костей. Он был худ и долговяз, на остром подбородке кудрявилась светлая мягкая бороденка. Был он когда-то студентом. В темной своей каморке на чердаке проводил опыты над лягушками и ужами, хранил в ящике под кроватью разноцветные камешки, которые подбирал на берегу или на дороге.
Из университета был уволен за политику любимый профессор, и студенты устроили бунт. В университет прибыл сам седоусый губернатор. Когда он, выкатив глаза, произносил назидательную речь, из его кармана выполз уж, и губернатор, икнув, свалился без памяти. Началось расследование. У Кости во время обыска нашли не только пресмыкающихся, но такие газеты и брошюры, от которых у жандармов потемнело в глазах.
И сослали Костю в Забайкалье на вечное поселение.
Это было в конце весны, когда в тайге расцветал яркий лохматый марьин корень, а вечерами над деревней тянули утки и хоркали вальдшнепы. Костя обомлел перед щедрой красотой сибирской природы.
Он охотничал, как и все жители деревни, собирал разноцветную коллекцию птичьих перьев и бабочек.
Чалдоны охали от удивления, словно сами они ни разу не видели таких переливов цветов и красок. А между тем прошел слух по округе, что кроме охоты и коллекций он занимается еще кое-чем. Слишком уж далеко и надолго стали уходить местные охотники. Поговаривали, что они помогают побегам ссыльных революционеров. Ясно, тут не обходится без Кости.
И жандармское начальство решило убрать его подальше от растревоженных забайкальских сел, выслать за Урал, к студеной Вишере.
Отправился с хозяином в дальнюю дорогу и баргузинский соболь Дикарь. Не малые дни ехали они, сначала на громыхающей телеге, потом в душном вагоне, на пароходе, снова на лошади.
Соболь то был неподвижен и вял, сутками не притрагивался к пище, то, изголодавшись, жадно набрасывался на мясо, пил молоко, ел хлеб. Но по-прежнему дичился хозяина, больно кусался, когда Костя хотел его накормить.
— Ему палец в рот не клади, — хохотал жандарм. — Как и человеку, впрочем. Люди — они тоже звери по сути и по природе своей, — рассуждал жандарм. — Пострашнее всякой тигры. Дай им волю — они все спалят и себя съедят, и землю, как тряпку, выжмут и наизнанку вывернут. Потому и нужна им власть и узда.
— Вы правы, только все наоборот, — ответил Костя. — Тех, кто диктует народу звериные законы жизни, я бы, действительно, не назвал людьми.
— Но-но, — покраснел жандарм и миролюбиво добавил — О высоких особах суждений не имею.
Они останавливались у речки напоить лошадей. Костя отвязал от седла клетку, поставил ее на пенек, а сам пошел расставить мышеловки и собрать ягод для зверька.
Река, зажатая лесом и скалами, казалась узкой и глубокой. Тихо шумели пихты. Вдали была видна голубая, как далекое облачко, вершина горы.
Зверек с тоской смотрел на лес и тихо стонал. Сотни запахов, родных лесных запахов, щекотали ноздри. Он слышал, как шуршат мыши под березой, сердито свистит полосатый бурундук, шмыгают на пихте юркие синички. Соболь приник к прутьям, напряженно следя за ними.
Костя принес серого мышонка. Жандарм поморщился: погань всякую в руки берет.
Костя приоткрыл дверцу, просунул в нее руку.
Соболь забился в угол и урчал.
— Весь в хозяина, — жандарм ткнул в клетку коротким пальцем. — Его кормят, а он бунтует.
Костя хотел ответить, но соболь вдруг впился ему в руку. Костя отдернул руку. Соболь метнулся в дверцу, скользнул в траву, и вот уже темная спинка его мелькнула в конце поляны.
— Держи, держи! — заорал жандарм, схватившись за наган.
Костя ударил его по руке, хлопнул выстрел, и пуля сшибла с березы осиное гнездо.
Соболь мчался огромными прыжками. Он уходил на восток, к голубой вершине. Он все еще не верил своей свободе. Настороженно принюхивался и прислушивался к чужому лесу. Здесь была такая же тайга, как и дома, за Байкалом.
Долго стоял Костя у пустой клетки и смотрел на шумящий лес. «Пусть Урал тебе станет новой родиной, Дикарь», — думал он.
Жандарм сунул наган в кобуру.
— Не желает неволи.
— Как и человек, — сухо ответил Костя.
— Поговори у меня! — встрепенулся жандарм.
Они так и заночевали у реки. Костя лежал у костра, смотрел на звезды и думал о Дикаре, о том, что соболиная беда и людское горе рядом идут. И вспомнилась ему история старого якута, которую рассказывали охотники.
ИСТОРИЯ СТАРОГО ЯКУТА
Есть у соболя страшный враг, от которого ему не спастись, не спрятаться. Этот враг — его собственный богатый мех.
…Однажды старый якут убил белого соболя. Он повесил шкурку в чуме рядом с иконой «бога Николы». Когда якут был молодым, в стойбище приезжал русский поп. Он заставил всех искупаться в реке и очень долго втолковывал якутам о русском боге и его святых. Якут никак не мог понять сложные объяснения попа. Тот сказал, что бог создал человека по своему образу и подобию, что бог в человеке.
— Значит, я тоже бог? — засмеялся якут.
Поп побагровел и отвесил ему оплеуху. Потом заставил повесить в чуме икону Николая-чудотворца. Якуту очень понравилась дощечка с нарисованным белобородым стариком, и он решил, что это есть русский «бог Никола».
Он долго ждал, когда «бог Никола» даст ему много оленей и удачу в охоте. Но белобородый старичок смотрел на него выпученными глазами и будто говорил взглядом своим и разведенными руками: не взыщи, мол, не могу.
Так и жил якут в бедности. Жена его и дети умерли в один день от какой-то болезни, и он остался один. Руки его ослабели, взгляд притупился. В стойбище говорили, что лося или медведя ему уже не свалить.
И вот наконец пришла удача. Он приписывал ее даже не «богу Николе», а белому соболю.
Меньше и меньше становилось соболя в окрестной тайге, и если кому-нибудь удавалось выловить зимой штук двадцать — это было счастье. И вдруг соболь появился. Много пришло его. Так много, что из каждой ловушки якут добывал по зверьку. У него было всего пять ловушек, и он проверял их часто.
Через неделю соболь исчез. По тайге пронеслась пурга, и никто не мог сказать, куда исчез зверек.
Якут знал, что соболи не уходят с тех мест, где они поселились, и не мог объяснить, почему и куда они шли, как белки.
У якута было столько шкурок, сколько будет, если сложить три раза по сорок и еще одна. Эта одна была белой и пушистой, как снег.
В стойбище никогда не видели белого соболя. Издалека приезжали самые знаменитые охотники, рассматривали шкурку и щелкали языками. А якут важно раскуривал трубку и, гордо выпятив грудь, рассказывал, что соболя послал ему с неба «бог Никола». Якут сам видел, как с облаков по золотым лестницам спускалось много-много зверьков, а впереди был белый. Каждый раз он присочинял больше и больше подробностей к рассказу и сам верил, что видел все это собственными глазами.
Оставаясь один, якут разговаривал с белой шкуркой, потому что в ней была заключена душа царя соболей.
Как-то ночью зло залаяли собаки, и старый якут проснулся. Огонь в очаге еле теплился, в чуме было темно и холодно. На стене белела пушистая шкурка.
На улице хрустел снег под полозьями оленьей упряжки. Кто-то кричал, отгонял собак. Гулко треснул лед на реке, и звук прокатился по тайге выстрелом.
Якут бросил в очаг несколько сучьев и побежал встречать гостя. Гость был в огромном тулупе, голова по самые глаза укутана поверх шапки платком. На ресницах осела густая изморозь.
— Здравствуй, купеца, — обрадованно закричал якут. — Хорошо приехал, купеца.
Гость отвязал с нарт мешок и внес его в заваленный до крыши снегом чум.
Присев у огня, он долго расспрашивал якута о его здоровье и здоровье соседей. Потом достал бутыль с огненной водой и налил себе и якуту.
Якут засмеялся, принимая кружку. Он знал, что огненная вода теплом разольется в груди и сделает его счастливым.
Гость налил якуту еще. Тот размяк, блаженно улыбался и тряс бороденкой. И, конечно, рассказывал о своей удаче и белом соболе. Гость, покопавшись в мешке, достал зеркальце. Якут взял круглое стекло и увидел себя. Потом гостя, потом пляшущий огонь в очаге. Он в восторге захлопал ладонями по коленкам: круглое стекло могло показывать душу якута, душу огня, душу гостя. У якута приятно закружилась голова от огненной воды, он был счастлив.
Потом гость доставал и показывал стеклянные бусы, красные красивые ленты, ножи, которые могут складываться напополам. Якут перебирал вещи, прищелкивал языком и хвалил. Ему очень хотелось иметь их у себя. Он сбегал в лабаз и принес связки серебрящихся темных шкурок. Они мягко искрились перед огнем.
И глаза гостя заискрились. Но он равнодушно пощупал шкурки, вернул их якуту, стал прятать вещи. Якут чуть не заплакал, когда в мешке исчезло и зеркало.
— Погоди, погоди, друг, — и начал бросать гостю на колени одну связку за другой.
Скоро шкурки были в мешке гостя, а перед якутом лежала горка безделушек. Он смотрелся в зеркало и смеялся. Гость показал на белую шкурку, но якут замотал головой.
Нет, ее он не сменяет ни за что. В ней заключен добрый дух, который приносит удачу.
К этой маленькой шкурке тянулись все его надежды, его мечта купить ружье и много оленей. Нет, он с ней никогда не расстанется. Она принесет счастье.
Гость налил еще огненной воды. У якута уже заплетался язык. Он покачивался, щурил раскосые глаза и твердил о том, как шли с неба соболи.
Потом он запел, глядя на огонь, он знал, что и в огне сидит добрый дух, который несет тепло и свет:
Я старый человек, сижу и курю свою трубку.
Ай-ай, хорошо.
В чуме светло и огонь греет меня.
Ай-ай, хорошо.
Добрый гость дал мне стекло,
и я вижу свою душу.
Я счастливый, потому что убил белого соболя.
Долго пел якут, пока не свалился и не уснул.
Когда он открыл глаза, в дымовое отверстие в крыше чума пробивался свет и падали снежинки. Очаг потух.
У якута трещала голова, словно что-то распирало ее изнутри. Он сел и силился понять, где он и что с ним. На земляном полу валялись ленты, бусы, раздавленное волшебное стекло. Якут вспомнил, как швырял на колени гостю связки шкурок.
Он испуганно оглянулся: холодок прошел от горла к сердцу, и оно, вздрогнув, застучало громко и часто. Белого соболя на стене не было. Удивленный бог Никола на дощечке разводил руками.
Якут схватился за голову и сжал ее ладонями изо всех сил. У него затряслась бороденка и на щеку выкатилась слеза. Ему представилось, как краснолицый гость в огромном тулупе хохочет и мнет руками белого соболя. И тот скалится и рвется из цепких пальцев.
Вскочил старый якут и, откинув полог чума, выбежал. Две пушистые серые лайки запрыгали вокруг, виляя хвостами.
От чума, свернув на реку, шел след оленьей упряжки.
Лес был белым и тихим. Пушистые снежинки осторожно опускались на непокрытую голову якута.
Якут побежал по следу упряжки. Он проваливался глубоко в снег, падал и снова поднимался. Сердце колотилось гулко и отчаянно, и этот стук отдавался в висках.
В чуме старого якута валялось на полу раздавленное круглое зеркальце, на него таращил глаза белобородый старик с иконы…
Вот так по таежным селениям и стойбищам — на лошадях, на оленьих упряжках, на собаках едет, мчится, шагает Нажива, врывается в избы и чумы, неся с собой горе и голод. Пихает она в свой бездонный мешок сотни, тысячи мягких шкурок и хрипит: «Мало, мало!»
Оскудели безбрежные русские леса соболем. Его преследуют и уничтожают без жалости, без раздумий. Почти исчез в забайкальских лесах самый дорогой баргузинский соболь, шкурка которого — темная и пышная — ценилась особо.
ЗАКОЛДОВАННЫЙ СОБОЛЬ
Поселился Дикарь на склоне двугорбой горы. Здесь стоял лохматый кедрач. Он был настолько густ, что подгнившие великаны не могли упасть и умирали стоя, опершись обломанными сучьями на плечи соседей. Когда налетал ветер, они скрипели, словно жалуясь на старость.
Внизу под густой хвоей было сыро и сумрачно даже в солнечный день. Сквозь обомшелые трухлявые коло-дины пробивалась молодая поросль. Деревца были чахлыми и уродливыми — им не хватало света.
Дикарю понравились эти дебри. Выше в гору кедрач редел, на пустырях выпирали из земли тяжелыми лбами каменные глыбы, потрескавшиеся, заросшие ржавой травой и мхом. И в густых зарослях, и в расщелинах скал соболь всегда мог укрыться от любого недруга.
В ельнике у оврага держались пугливые рябчики, дальше, где начинался молодой березняк, хоронились глухариные выводки. Не было недостатка и в белке. К зиме нальется душистым соком смородина, вспыхнут ярким румянцем рябины и свесят тяжелые гроздья, потемнеют орехи в кедровых шишках. Чем не житье соболю!
Однако Дикарь чувствовал беспокойство. Он без труда мог добыть себе пищу и был сыт. Но какая-то непонятная сила гнала его из гнезда, и он рыскал по тайге ночи и дни. Стал он раздражителен и зол. Иногда уходил от своей горы на полсотни верст. Он не знал, что ищет, зачем с отчаянным упрямством мечется по тайге.
Над тайгой плыл июль. Ласковый июль с долгими и грустными закатами, светлыми звездными ночами и седыми росами перед зарей. Лес был настоен густым ароматом хвои, буйного разнотравья и цветов.
Июль — месяц соболиных свадеб. Томимый неясной тоской одиночества, Дикарь искал себе подругу.
Однажды дрогнули его чуткие ноздри, и он замер, охваченный неясным трепетом. Он чуял след соболюшки.
Тайга дремала, облитая холодноватым светом луны.
Дикарь, невидимый и неслышный, бежал по следу соболюшки. Он то исчезал во мраке под тяжелым хвойным навесом, то мелькал в лунном островке, и темная шкурка его вспыхивала серебром.
Рядом со следом соболюшки возник другой след, след чужого соболя. Дикарь заурчал, зло скребнув по траве лапами. Глухая ярость закипела в нем.
Дикарь настиг их на узкой поляне над оврагом. Соболюшки не было видно, а чужой соболь носился вверх и вниз по стволу ели. Он был меньше Дикаря, у него был светлый бурый мех с темной полоской на спине.
Дикарь заурчал. Соперник замер, припав к земле.
Две юркие тени метнулись навстречу друг другу и Свились в клубок. Дикарь смаху опрокинул соперника, рвал, кусал, царапал. Тот впился ему в заднюю лапу. Дикарь взвыл от боли и злости. Он дергался, волочил соперника по земле, но тот не разжимал пасти. Дикарь, извернувшись, укусил его в нос. Тот фыркнул и отскочил. Урча, попятился и вдруг исчез в траве.
Дикарь не стал его преследовать, не стал и зализывать раны. Он побежал к соболюшке, притаившейся в зарослях. Боль в задней лапе не давала ступить на нее.
Соболюшка была маленькой и озорной. Она весело скакала перед Дикарем и вдруг, прыгнув через него, скрылась в густых лапах ели.
Это была их свадьба. Свадьба без пира и гостей, один на один, но свадьба веселая, живая, с бесконечными играми в прятки и состязаниями в ловкости.
Переполненный неведомым чувством, Дикарь гонялся за маленькой светлой соболюшкой. Среди буйных таежных цветов и трав они то скакали, затевая веселую игру, то неторопливо шли рядом.
Так и остался Дикарь жить в кедраче на склоне горы.
Шла зима. Первая метель заметалась в тайге. Белые вихри крутились в зеленой хвое. Ветер, прорываясь снизу, бросался под широкие платья кедров, шумел и сыпал снег на хрупкую, тронутую морозом землю.
Шубка Дикаря стала густой и пушистой. Она осталась такой же темно-бурой, почти черной, как и летом. Единственные соболи — баргузинские не светлеют зимой, потому и ценна особо их зимняя шкурка. На брюшке Дикаря мех был буро-желтоватым, а на груди красовалось яркое оранжевое пятнышко.
Дикарь отвык от опасности. Ему было весело. Он не умел играть сам с собою, и игрой становилась для него охота. Он нарочно очень долго подкрадывался к задремавшему рябчику, спугнув белку, отчаянно гнался за ней. Впрочем, белок преследовал он не долго. Соболь не любил скакать по деревьям, как это делают куницы. Он предпочитал держаться внизу, под завесой хвои.
Белым-бела зимняя тайга. Белы кедры, запеленутые снегом, белы камни, укрытые тяжелой шубой. Тишина. Звонкая лесная тишина. Лишь изредка скрипнет сушина, да снежный ком сорвется с ветки и запорошит осторожный беличий след.
Пойдет пурга, сметет следы и тропы, и на свежей пороше выткутся новые рассказы о таежных приключениях.
По следу Дикаря шел человек. Он знал все, что делал сегодня соболь, где был. Некрупный, с большой пятак двойной след зверька рассказывал ему об этом. Соболь ходит «чисто», ставя задние лапки точно в след передних. Это называется «ходить в коготь».
С рассветом спустился Дикарь из беличьего гнезда, послушал, встряхнулся. Неторопливо отправился вниз по склону: там больше дичи и ягод.
Чуткое ухо Дикаря уловило какой-то шорох. Он широкими скачками помчался на звук и наткнулся на свежий след горностая.
Дикарь нагнал его у оврага. Белый, юркий, с черной кисточкой на конце хвоста горностай, почуяв соболя, завилял меж упавших стволов и исчез под елью. Под хвойными лапами, придавленными снегом, был сложный лабиринт ходов, и горностай уходил по ним.
Дикарь вскоре потерял горностая, выбрался из-под снега и вдруг почуял человека, а еще ближе — его собаку.
Человек бьет молнией. Но соболь может скрыться от него за тяжелой завесой хвои. Человек ставит ловушки и капканы. У соболя есть острое чутье, чтобы разгадать опасность. Человек видит след, но соболь хитер и умеет путать следы.
Дикарь пустился бежать в гору. Вспрыгнул на ветку, снежный ком дрогнул и рухнул. Соболь взбирался все выше и выше по кромке веток. На пухлом снегу были ясно видны отпечатки его лап. Дикарь хитрил. Добравшись до вершины, он осторожно спустился обратно вдоль ствола и спрыгнул точно в свой старый след. И пошел по следу осторожно, боясь неверно ступить. Потом метнулся под упавшее дерево, зарылся в снег и прополз так метров двадцать. Потом забрался на кедр и замер.
Серая лайка мчалась по следу. У того самого кедра, где соболь запутал след, она заметалась, взвизгивая. Лайка была умна. Она поняла, что соболя нет на дереве. Пошла обратно, остановилась, вернулась к кедру.
Дикарь спустился на нижний сук и наблюдал за собакой. Где-то сзади пробирался сквозь чащобу человек. Увлеченный наблюдением за лайкой, соболь не заметил, как человек подошел вплотную.
Человек снял шапку, стряхнул с нее снег, снова надел. Он был в коротком полушубке, за спиной висела сумка, за плечом — ружье.
Человек поднял голову, глаза его расширились. Он увидел на суку соболя, черного серебристого соболя, какого не видывал никогда.
Дикарь скользнул в хвою. Человек вскинул ружье.
Соболь изо всех сил оттолкнулся лапами, свернувшись в клубок, пролетел к соседнему кедру и исчез в ветвях. Сзади щелкнул курок, но выстрела не было.
Человек застонал. Он бросил ружье в снег и начал топтать его.
Теперь соболю было не до хитростей. Он бежал что есть мочи дальше и дальше в гору. Собака шла по его следу. Снег был крепок, и она почти настигала зверька.
А где-то сзади спешил охотник. Он бросил сумку, бросил полушубок, от мокрой рубашки шел пар. Соболь был почти в его руках.
Дикарь мчался двухметровыми прыжками.
Соболь вспрыгнул на толстую сушину и юркнул в дупло. Собака, подняв отчаянный лай, скакала вокруг.
Сушина была пустотелой внутри до самого корня. Дикарь неудобно свернулся, зацепившись за выступ.
Зверек чуял: будет пурга. Скоро, совсем скоро упадет она на тайгу. Он ждал ее, как спасения.
Человек подошел к сушине, заткнул шапкой отверстие дупла. Постучал по сушине — дерево гулко отозвалось. Дикарь замер в напряжении.
Человек принялся рубить сушину. Она вздрагивала, гулко охала и гудела при каждом ударе. Громом отдавался этот звук в ушах зверька. Он заметался в дупле, ища выхода.
Внизу появился просвет. Он увеличивался с каждым ударом. Человек спешил. Потянул ветерок, прошла колючая поземка. Прошумели и замерли кедры.
Человек спешил. Торопливей стали удары.
Дерево дрогнуло, накренилось. В тот же миг Дикарь выскользнул из него. Над ним щелкнули собачьи зубы, но он увернулся.
Человек схватил ружье. Налетевший вихрь взметнул перед ним снежную тучу.
Пурга налетела сразу. Затрещала, загудела, завыла тайга.
Закрыли вихри черного соболя.
Бредет человек, наваливаясь грудью на ветер, хлещет его по лицу колючим снегом, пронзает тело ледяными иглами. Борода у человека белая, на груди налип снежный панцирь.
Слизала пурга старый след. Куда идти, где он бросил сумку и полушубок? Без них — смерть. Прислонился он, обессилев, к стволу кедра. Ломит тело от холода. Скачет перед человеком белый пес, лает, зовет вперед. Он зло кусает хозяина за руки, тянет за штанину.
Человек, отвалившись от кедра, снова бредет, наваливаясь грудью на ветер.
А Дикарь, укрывшись в хвое, смотрит, как машут кедры широкими лапами, как вьется меж ними белый свирепый зверь — пурга, ничего не видно вокруг за снежными вихрями.
О ЧЕМ ШЕПТАЛИ ЗВЕЗДЫ
Жил Костя в глухой таежной деревушке на берегу Вишеры. Хлеб здесь родился плохо, и мужики зимой охотничали, летом ловили в реке тяжелых тайменей и нежных хариусов. Сбывали добычу в Чердынь купцу Алину.
Втайне промышлял Алин золотишком, а попутно торговал мехами и дичью. По зимним дорогам шли его обозы на Пермь, на Москву. Не то что в столичных ресторанах — к царскому столу подавались алинские рябчики.
Алин снабжал охотников мукой и припасами. И не заметили люди, как опутал он долгами и кабальными обязательствами, прибрал к рукам все северные деревни.
Года три назад навалился на деревеньку голод. Лето было сухое и жаркое. Горели леса. Не родилась в тот год и ягода. Рябины к осени потемнели, листья их не пылали румянцем, а были темно-красными и жесткими.
Густыми гроздьями свисали шишки на елях. Они заплыли смолой и не годились на пищу птице. Не стало птицы, зверь тоже ушел из тайги.
И тогда-то особенно щедр стал черды некий купец. Он прикидывался жалостливым и подкармливал деревню. И в таких долгах числились у него мужики, что не знали, как вылезти из этой кабалы. Почти задаром забирал у них купец всю зимнюю добычу. А семье кормиться надо, и шли к Алину на поклон.
И вдруг одному из них — Бедуну — помаячило счастье. Вспыхнула надежда выбраться из алинской паутины. Шкурка черного соболя с лихвой покрыла бы все его долги. Но счастье мелькнуло и скрылось.
Еле дополз он до деревни и лежал теперь на печи, укрытый тулупом, дышал прерывисто, мерз.
Костя вбежал в тесную избу, перевел дух. На лавке у стены сидели мужики, расстегнув полушубки. Посередь избы возились, что-то выстругивая, босые ребятишки.
— Ни разу не было промашки, и тут вдруг — на тебе! — прерывисто, с хрипотой говорил Бедун.
— Где, где ты видел черного соболя?
Бедун посмотрел на Костю мутными воспаленными глазами:
— Зачем тебе?
— Мой он, — улыбнулся Костя.
Бедун потемнел, отвернулся.
— Твой? Да ну? — с издевкой спросил он. — Жаден ты, однако.
Костя оторопело заморгал, раскрыл рот. Охотники, потупившись, молчали.
— Честное слово, мой, — торопливо договорил он. — Я вез его из Забайкалья, а он сбежал дорогой.
Он чувствовал, что говорит не то, что ему не верят. С ужасом вспомнил, что никому не рассказывал о Дикаре. Скрывал нарочно, чтобы уберечь от пули.
— Вот что, — поднялся с лавки старик-сосед. У него была широкая, во всю грудь, борода и лохматые колючие брови. Он положил на стол шапку, примял ее тяжелой ладонью. — Почитали мы тебя, Константин Максимыч, хлебом-солью встречали. Детишек наших ты грамоте учил, о правде нашей мужицкой рассказывал. В ссылку из-за нее пошел — не побоялся. Думали — вот человек. Большак, одним словом. А на поверку вышло — душа-то у тебя купецкая, жадненькая. Из-за соболька голову потерял. Твой, говоришь? Ничейный он, вольный. Но коли первому Бедуну повстречался, никто его охотничать не вправе. Такой закон наш неписаный — таежный закон.
У Кости горели уши. Он не смел поднять глаза. Обида и стыд сдавили горло. Он медленно повернулся и пошел к двери.
Хозяин Кости, у которого он жил, маленький плешивый старичок, запричитал, слушая Костю:
— Ой, дурень, ой, дурень. Натворил делов. Таежники — народ упрямый. Уж коли втемяшится что в башку — ничем не выбьешь. Теперь тебе и «здрасте» не скажут. Сиди дома и пузыри пускай.
Бедуну становилось все хуже и хуже.
— Кабы не скончался Бедун-то, — вздыхал Костин хозяин.
— Доктор нужен, — горячился Костя. — Срочно нужен доктор!
Старик усмехался.
— Доктор. Ему деньги плати. А где Бедун добудет? В избе — хоть шаром покати.
— Слышь-ка, — поведал Косте хозяин в другой раз. — Сам купец Алин к Бедуну прикатывал. Пытал про черного соболя. Но Бедун — молчок, будто не помнит. Алин рассвирепел, рожа, как свекла налилась. Сказал, что со свету мужика сживет. — Старик вздохнул. — Так-то, браток, пришла беда — отворяй ворота.
Долго не спал Костя в эту ночь. Сидел, обхватив голову, и, не мигая, глядел на огонек лампы. Потом растолкал хозяина, горячо зашептал:
— Ружье дашь?
— Что ты, мил человек. Неужто купца порешить замыслил? — испуганно закрестился старик.
— Дай ружье, — умолял его Костя, — дай, прошу.
С рассветом, закинув за плечи старую берданку, Костя ушел из деревни. Лыжный след тянулся в тайгу.
Деревенские хмуро переговаривались.
— За соболем ушел. Да за такие дела…
— А кто его знает, — разводил руками хозяин, — ушел, не сказавшись. Может, просто ветром дыхнуть…
…Снова почуял Дикарь человека. Он узнал его. Это был сероглазый, который вез его в клетке.
Дикарь прислушался. Сероглазый шел один, с ним не было злобной остроухой лайки. Соболь не побежал. Он затаился в ветвях ели и стал ждать.
Человек, тяжело поднимая лыжи, пробирался сквозь чащобу. Снег с елей сыпался ему на голову и плечи. Вот тяжелый ком угодил прямо на шею, человек наклонился, крутит головой и вытряхивает снег из-под воротника.
У сероглазого в руках ружье. Ближе подпустить его опасно. Дикарь, не торопясь, стал уходить в гору. Человек упрямо шел по следу.
Целый день водил его соболь, водил, не торопясь, выбирая места с буреломом и чащобой. Он сам устал и надоело ему хитрить и путать следы. Он начал привыкать к человеку и подпускать его совсем близко. Он видел, что сероглазый еле волочит лыжи. Вот прислонился к стволу, жадно и тяжело дышит.
На горе зацепилось за ели красное холодное солнце.
Бледные лучи скользили по склону, подрумянив пышные горбы сугробов.
Человек устал и будет отдыхать. Он выроет яму в снегу и будет долго подпаливать сучья, пока не схватит их горячий прыгающий огонек. Человек наломает веток пихты, приляжет на них и будет смотреть на огонь.
Дикарь стал спускаться по склону. Из-под шапок сугробов кое-где выступали серые камни с расщелинами. Соболь заглянул в одну из расщелин. Туда была натаскана трава — мыши запасли ее на зиму. Дикарь юркнул внутрь. Здесь было так уютно, что не захотелось уходить. Соболь чувствовал, что идет мороз, а тут, в сухой траве, было тепло. Он свернулся калачиком.
Соболиный след привел Костю к расщелине. Он разгреб снег, потыкал внутрь палкой. Потом зажег траву — дым должен выкурить зверька. Но расщелина была глубока, и дым не достигал до соболя.
Костя знал разные способы охоты на соболя. Самым надежным и самым трудным сибиряки считали такой: затаиться и ждать, пока зверек не выглянет сам. Соболь любопытен и нетерпелив. Ему нужно обязательно знать, что делается снаружи.
Костя устроился под кедром напротив расщелины и стал ждать.
Снизу из-под горы поднималась ночь. Жгучим ледяным дыханием окутывала она тайгу. Чудилось, что стынут деревья в холодной дремоте, замирает дыхание леса. Луна, большая и яркая, висит над вершинами, голубым огнем искрятся сугробы. Чудится, не тайга кругом, а какое-то фантастическое царство холода и тишины. Кажется в этой режущей уши тишине, что звезды шелестят и шепчутся. А воздух так неподвижен, что если провести рукой — он зашелестит.
Шепотом звезд назвали люди мертвое ночное безмолвие тайги.
Жутко одному в такие ночи. Кажется, все кругом погрузилось в мертвый ледяной сон. И тебя самого окутывает сладкая дремота. А звезды над горой шелестят и шепчут. О чем они шепчут? Не о том ли, что и ты останешься здесь навечно вот так сидеть под кедром, что застынет в теле горячая кровь?
Чиркнула по небу упавшая звезда. Костя мог поклясться, что слышал, как она вспыхнула и сгорела. Пощипывает пальцы на ногах, мороз пробирается под полушубок. Веки стали тяжелыми. Костя шевелил в валенке пальцами и заставлял себя думать об одном — о соболе. Он напряг всю свою волю, чтобы не задремать.
Перед глазами плыли серебристые, голубые круги. Что это? Да это же звезды! Близкие, как большие зеленые искры. Они кружатся с тихим звоном. Стоит протянуть руку, и схватишь одну из них. Но не хочется поднимать руку. Хочется спать… спать…
ПРАВНУК
Костя вспоминал потом об этой ночи. Вспоминал, когда он, буденновский комиссар, лежал с перебитыми ногами в степном овраге, в нагане остался последний патрон, а вокруг рыскали на тачанках белоказаки. Вспоминал, когда басмачи загнали его отряд в пески, и он полз по барханам, а спекшееся горло разрывало от жара и жажды. И виделось ему тогда холодное сияние снега.
Он приехал на Вишеру через много лет, после второй войны, Отечественной, оставившей три осколка в плече и голени. Приехал известным ученым-звероводом, седым стариком. На двух вертолетах перевез он сюда дорогих баргузинских соболей, чтоб расселить их по уральским предгорьям.
Он шел по тайге с Бедуном на широких охотничьих лыжах.
Было начало марта. Снег слежался, потемнел и отливал синевой, а протаявшие сугробы у пней напоминали сверкающую взбитую пену. Воздух был так прозрачен, и такой звонкой была тишина, что казалось — вот-вот разорвется. Пахло арбузами. Да, да, Константин Максимович мог поклясться, что запах весны похож на запах свежеразломленного арбуза.
В молодом березняке, окутанном розовой дымкой, тонко пересвистывались рябчики.
Бедун, чем-то встревоженный, вглядывался в следы на снегу и вдруг быстро заскользил по склону, сорвав с плеча ружье.
Константин Максимович заспешил за ним, но остановился перевести дух — изработалось сердечко.
Он сел на пенек, слушая тишину. Подумал о городских квартирах, о вечно занятых людях, которые обкрадывают себя, не зная пленительной прелести этого лесного утра, не ощущая на лице прикосновения ветерка, пахнущего снегом и молодым березовым соком.
Он думал о великой щедрости природы. Все дала человеку земля. Все. А человек? И сейчас он сводит на нет леса, отравляет реки отходами заводов, а воздух — смертоносным стронцием. Самые жестокие сыновья не поступят так со своей матерью, как обходятся иногда люди с землей, давшей им жизнь.
Прежде ему казалось, что достаточно свернуть хребет власти Наживы и все станет по-другому. Но революция была только началом. Вот когда каждый человек ощутит всеми клетками своими кровную связь с природой, только тогда он почувствует себя по-настоящему свободным и сильным.
В стороне за ельником хлопнул выстрел и Константин Максимович поспешил туда.
Бедун слезал с сухой березы, придерживая что-то за пазухой. Внизу распласталась на снегу желто-бурая рысь. Толстые длинные лапы поджаты, словно перед прыжком, кровавая пасть застыла в оскале.
Снег вокруг был истоптан, в пятнах крови и клочьях темного меха.
Бедун молча отвернул на груди полушубок: там возился большеголовый соболенок.
— Припоздал малость, — зло сказал Бедун. Он кивнул на рысь. — Не убереглась Соболюшка, и детеныш вот последний… Так у дупла и сшиб злодейку.
Бедун стал совсем стариком — сморщились щеки, бородка стала седой и редкой, подпаленные махоркой усы были рыжими. Но в плечах Бедун был так же широк и походкой напоминал медведя. Напросился он быть егерем в новом соболином заповеднике. Клялся Константину Максимовичу, что тайга для него — что собственный двор, а по силам он еще и молодым нос утрет.
Константин Максимович взял у Бедуна соболенка, положил на ладонь. Тот пытался ползти и тыкался носом меж пальцев.
— Твоего правнук, — сказал Бедун.
— Ты думаешь?
— Не думаю, а знаю. Давно эту соболюшку приметил. Хромоножка она была. Мехом куда темнее нашинских. Откуда же ей такую шубку взять, как не от забайкальского прадеда.
— Погибнет, — добавил он, кивнув на соболенка.
— Попробуем спасти, — хмуро ответил Константин Максимович. — Надо спасти. Можно выкормить соской. Или… — он вдруг оживился, — не знаешь, у кого есть кошка с котятами, с маленькими?
Бедун пожал плечами.
— В деревне спросить надо.
Путь их лежал по тем же местам, где когда-то они бродили за Дикарем. Склон горы густо зарос молодым пихтовником.
— Может быть, это смешно, но я всю жизнь чувствовал какую-то вину перед тем собольком. Как будто бы он и мою жизнь определил.
Константин Максимович отчетливо вспомнил ту холодную голубую ночь, когда он чуть не остался здесь навсегда.
Он замерзал. Над головой мерцали низкие холодные звезды. Веки слипались, и не было сил открыть их.
Соболек выглянул из норки и смотрел на неподвижного человека. Отскочил в сторону и снова замер.
Спать, спать, спать. Пусть качаются звезды, пусть сыплется шуршащий редкий снег. «Замерзаю, — равнодушно подумал Костя. — Ну и пусть…» И в следующее мгновение он вдруг похолодел от этой мысли. Резко открыл глаза. Пошевелил пальцами ног — целы. Стянул варежки, начал дуть на закостеневшие пальцы.
В освещенной луной расщелине качнулась тень. На мгновение у Кости какая-то горячая волна прокатилась от горла к сердцу. Он вспомнил про соболя. Рывком поднял с колен берданку. Тень шевельнулась. Костя нажал курок. Блеснул огонь — и лопнула шуршащая тишина. Тень метнулась от расщелины и упала в снег.
Костя хотел встать и не смог — закоченевшие ноги плохо сгибались в коленях. С трудом он поднялся и, проваливаясь, побрел вперед.
На снегу лежал Дикарь. Голубыми искрами серебрился пушистый черный мех.
Костя гладил его, прижимал к груди. Сверху смотрели тихие звезды и о чем-то шептались.
Только на другую ночь вернулся Костя в деревню. Он зашел прямо в избу Бедуна. Все спали. Костя ощупью пробрался к печке и положил в изголовье Бедуна мягкую соболиную шкурку.
С рассветом Костя ушел из деревни. Он бежал из ссылки.
…В окно тетки Евдохи постучали. Она выглянула. На улице стоял Бедун и «начальник из экспедиции». Тетка Евдоха торопливо вымыла руки, начала рыться в сундуке. Появилась она перед гостями в шелковом черном с цветами платке, в новеньких красных домашних туфлях. Маленькая, полная, держалась она степенно, как на гулянье.
— Тетка Евдоха, говорят, у тебя Мурка окотилась?
— А ты не ори, — оборвала Бедуна тетка Евдоха.
— Да я не ору. Мурка твоя…
— Ну вот и не ори. Не глухая, — спокойно продолжала она. И повернулась к Константину Максимовичу. — По какой надобности ко мне, начальник? Заходи в избу, поговорим.
С превеликим трудом удалось Константину Максимовичу втолковать тетке Евдохе, для чего нужна ее кошка.
— Ты хочешь моей кошке этакую образину подложить! — возмущенно всплеснула руками тетка Евдоха. — Сожрет ее Мурка. Как есть сожрет. — Она погладила соболенка и неожиданно ласково произнесла: — Сиротинка ты, сиротинка. — Вздохнула. — Ну, ежели с научной целью — подкладывай.
Гнездо кошки Мурки было устроено за печкой. Три слепых полосатых котенка спали, уткнувшись в материнское брюхо. Мурке поднесли соболенка. Кошка настороженно принюхивалась, глаза ее загорелись, короткий хвостик нервно подергивался. Она чуть не схватила соболенка, Константин Максимович вовремя отдернул руки.
— Теплой воды нужно.
— И с водой одинаково сожрет, — махнула рукой тетка Евдоха. Но долила в ведро горячей воды из чугуна, потрогала воду ладошкой и поставила посередь избы.
Константин Максимович достал котенка из-за печки, окунул его в воду, стал мыть. Котенок открывал красный ротик и тонко пищал. Мурка металась от него к гнезду и призывно мяукала.
— Виданное ли дело — котенка, как дитя, водой крестить! — возмутилась тетка Евдоха.
Решительно отставила ведро, отобрала котенка. И стала осторожно купать его сама. Константин Максимович переглянулся с Ведуном, улыбнулся.
Когда все три котенка были вымыты и Мурка, мурлыкая, вылизывала их в гнезде, в той же воде искупали соболенка. Константин Максимович осторожно положил его к котятам. Тот неловко втискивался между ними. Мурка недоверчиво обнюхивала подкидыша. Теперь от него пахло котенком. Тетка Евдоха склонилась над ней.
— Ну, лизни его, сынок он твой. Ну, лизни, — упрашивала она.
Соболенок, растолкав котят, принялся сосать приемную мать, а Мурка вдруг, мурлыча, так же старательно стала вылизывать его мокрую бурую шерсть.
— Другая бы, конечно, не приняла. А моя Мурка по всем статьям науки подходит, — гордо заключила тетка.
Она потчевала гостей чайком с душистым смородинным вареньем, вела степенную беседу с Константином Максимовичем о том, как ухаживать за соболенком. На Бедуна она не обращала внимания, только и сказала:
— Угощайся и не мешай нам с умным человеком разговаривать.
«ВСЕМ ИРОДАМ ИРОД»
Время шло. Соболенок вырос, окреп. Он оделся в короткую летнюю шубку с ярким оранжевым пятном на груди. У него была острая смышленая мордочка с черным подвижным носиком. Округлые ушки вечно настороже, в глазах — дерзость и любопытство.
Тетка Евдоха раз в месяц отправляла Константину Максимовичу короткие письма: «Поклон от Дикаренка. Живет он как полагается, по-научному. Спокойный зверь. Узнай в Москве, не продают ли намордники для соболей. А то у петуха моего полхвоста выгрыз. И никакой на него управы».
Константин Максимович хохотал, получая такие письма. Однажды посоветовал тетке Евдохе попробовать приучать соболя к клетке, но в ответ получил такое гневное послание, что больше не рисковал давать подобные советы.
Соболенок был юрким и озорным. Настроение его менялось с поразительной быстротой. Он мог, сидя на плече у тетки Евдохи, ласково тереться о ее щеку и вдруг укусить ее за ухо. Тетка Евдоха хваталась за полотенце, а зверек уже качался на створке окна и глядел, как копошатся синички на рябине. Веселое житье у Дикаренка.
Изба тетки Евдохи стоит на взгорье на краю деревни За огородом начинается редкий осинник, а за ним — крутой обрыв к речке Змеинке, прячущейся в ивняке.
Дикаренок рыскает по деревне, дразнит собак, дерется с кошками. Ночью забирается в чей-нибудь погреб — полакомиться сметанкой и поворошить мясные и рыбные запасы. А то для забавы проникнет в курятник и там поднимет такой переполох, что всю деревню разбудит. Хозяева прямо с постели, в нижнем белье, прибегут в курятник — кто с вилами, кто с ружьем. Торопливо чиркают спичками, а соболька и след простыл.
Потом в деревне долго гадают: от чего бы всполошиться курам? Не иначе — лиса побывала. Но почему тогда все куры целы? Ломают головы деревенские и над пропажами в погребах. Вина падает на кошек, им по очереди достается за чужие провинности.
На соболька никто не подумает: приди с утра к тетке Евдохе — он преспокойно спит, свернувшись на печи с котятами и бесхвостой кошкой Муркой.
Впрочем, однажды Дикаренок чуть не навлек на себя серьезные подозрения. Он забрался в соседский чулан и ворошил старые кожи. И понадобилось же хозяйке ночью пойти в чулан. Соболь затаился, когда открылась дверь. Желтый трепещущий огонек свечи бросил свет на пыльные стены, сундуки, ворох кож. Хозяйка наклонилась и стала перебирать кожи. Дикарь метнулся через нее, хозяйка с визгом опрокинулась в угол.
Потом она клялась, что на нее прыгнул черт. Да, да, она даже видела у него кривые рожки и копыта.
Но большинство деревенских начали догадываться, что этот «черт» живет у тетки Евдохи. Недаром у тетки Евдохи «вся живность с причудом».
Есть у нее собака — белый косолапый Топ с черным неровным пятном вокруг левого глаза. Топ — отчаянный скандалист. Вечно лезет в драку с соседскими лайками, и уже через минуту с неистовым визгом мчится к дому, спасаясь от разозленных псов. А тетка Евдоха, заслышав его вопли, спешит выручить незадачливого любимца.
— Ироды окаянные! — ругается она на собак, разгоняя их пинками. — Управы на вас нету!
И, подхватив Топа на руки, несет домой. Долго и заботливо лечит его прокушенное ухо или ободранный нос.
Другая живность у тетки Евдохи — рыжий кривой петух, злющий, как цепной пес. Мальчишкам от него проходу нет. Да и сама тетка выходит во двор не иначе как с полотенцем. Клюется петух больно, с защипом.
Прежде чем накормить кур, тетка Евдоха выдерживает бой с петухом. Только распахнет она дверь, а тот уже, нахохлившись, летит к ней со всех ног. Тетка ждет с полотенцем. Петух подскакивает боком, смотрит на тетку снизу вверх здоровым глазом, по-смешному наклонив голову. Налетит, тетка — хлоп его полотенцем. Встряхнется рыжий драчун, заворчит. И опять боком-боком подскакивает к тетке Евдохе.
— Подойди, подойди, ирод, — грозно наступает она. Загонит петуха в угол, набросит полотенце ему на голову и спутает им строптивую птицу. Возьмет в охапку и идет рассыпать овес курам. А петух сопит и мотает запеленутой головой. И только когда овес насыпан в длинное корытце и все десять кур копошатся около него, тетка Евдоха отпускает пленника на свободу. Петух, издав победный клич, снова норовит налететь на хозяйку.
— Извел он меня, — жалуется тетка Евдоха соседкам. — Вконец извел. Вон — все руки исклеваны.
— Так заруби его, — советуют ей.
— Как так — заруби? — возмутится вдруг тетка Евдоха. — Он, поди, курам защитник, должность свою справляет. Не то что ваши заморыши! — Она смотрит на собеседника так, словно он предлагает ей совершить преступление.
С утра до вечера воюет тетка Евдоха со своей живностью. Но больше всего хлопот от соболенка. Он — «всем иродам ирод».
Однажды тетка Евдоха резала на столе мясо. Дикаренок дремал на спине Топа в углу на кухне. Топ подергал ухом и, вскочив, начал остервенело чесаться. Сброшенный соболенок в обиде укусил его за нос. Топ взвизгнул и поднял отчаянный лай. А зверек прыгнул на шкаф и урчал. В шкафу звенела посуда.
Тетка Евдоха огрела Топа полотенцем и вдруг всплеснула руками: соболь тащил к окну огромный кусок мяса килограмма в три весом.
— Стой, стой! — заголосила она.
Бросилась к окну, столкнула цветок и кринку с молоком. Кринка упала в крапиву и лопнула.
Дикарь забрался на чердак.
Тетка Евдоха, кряхтя, поспешно лезла на чердак.
Соболь сидел у трубы и с хрустом грыз мясо.
Тетка Евдоха даже глаза зажмурила от ужаса — мясо стало черным от налипшей пыли.
— Ах ты, ворюга! Я тебе!
Она осторожно пошла на соболя.
— Дикарек, Дикарек, ну иди сюда. — Она уже была совсем рядом со зверьком. Соболь ел мясо, глаза его поблескивали в полумраке.
Осталось только протянуть руку и схватить зверька. Тетка Евдоха медленно тянулась к нему. Соболенок отпрыгнул в сторону, тетка Евдоха больно ударилась лбом о стропила. На голову ей посыпалась пыль.
Соболя уже не было на чердаке. Он пробежал по крыше на ворота, потом на крышу сарая.
Внизу заливался Топ. К нему присоединились еще две собаки. Дикаренок спокойно перебрался на рябину и устроился на толстом суку.
Начали собираться деревенские. Хохотали, переговаривались, указывали на соболя. Прибежала и тетка Евдоха. В отчаянии она запустила в Дикаренка палкой.
— Три кило, почитай, упер, ирод!
И тетка Евдоха решительно направилась к избе Бедуна.
— Забирай куда хошь своего зверюгу, — заявила она Бедуну. — Извел, как есть всю извел.
Бедун поскреб затылок.
— Оно бы можно и в лес снести. В заповедник.
— То есть как в заповедник? — не поняла тетка Евдоха. И вдруг вскипела. — Это соболька в заповедник? Твой он, что ли? Ишь как распоряжается чужим владением!
— Сама же говоришь… Житья нет, мясо украл…
— Мало ли что говорю? — тараторила тетка Евдоха. — На то он и зверь, чтобы мясо есть. И не отдам я его для твоих заповедников. Заведи своего, а потом заповедничай.
Тетка Евдоха гордо прошла мимо собравшихся у рябины женщин и мальчишек, распинала собак, своего Топа подхватила на руки и скрылась за воротами.
Вечером она написала Константину Максимовичу письмо: «Сходи в правительство и скажи, чтобы Бедуну такое указание дали не приставать ко мне. Дикаренка я не отдам ни для каких заповедников».
Отшумели майские грозы, черемухи стряхнули в траву белоснежный цвет, на заливных лугах тесно, словно в одну ночь поднялись длинноногие желтые купавки.
А ночей почти не было. Приходили недолгие сумерки, заря, не успев угаснуть, снова разгоралась.
Дикаренок чувствовал какое-то беспокойство. Стал он зол и раздражителен, забавы его были уже не такими невинными. Однажды он загрыз соседскую курицу. Тетка Евдоха долго потом доказывала, что курица сама на него наскочила и нечего на зверька возводить напраслину.
Дикаренок укусил тетку за палец и убежал в лес.
Лес начинался прямо за речкой. На угоре в него клиньями врезались поля в бархатной хлебной зелени, дальше шли покосы, а еще дальше — чащоба.
Дикаренок ловил в полях жаворонков, караулил мышей под старой березой. Он уходил все дальше и дальше, иногда подолгу не появляясь в деревне.
Обеспокоенная тетка Евдоха отписала Константину Максимовичу: «Дикаренок скучает. Вели прислать ему товарища. Я и двоих держать согласна».
Соболенок в это время был далеко от деревни.
Были теплые сумерки. Тысячи запахов, резких и еле слышимых, знакомых и чужих, заполняли воздух.
Соболенок шел осторожно, обонянием и слухом читал книгу жизни леса. В овраге он натолкнулся на волчье логово. Наблюдал, затаившись, как возятся перед норой большеголовые щенки.
В еловой заросли он гонялся за рыжей белкой и упустил ее. Раздраженно фыркнув, начал точить когти о кору ели.
Инстинкт говорил соболю — в тайге нужно быть осторожным. Он шел, затаиваясь при каждом шорохе.
По старой поваленной лиственнице соболь перебежал через овраг. И замер. На лиственнице мелькнула тень. Кто-то очень знакомый и в то же время чужой бежал по его следу. Дикарь почуял соболя.
Чужой соболь остановился на вывороченной корявой лиственнице и заурчал. Дикаренок осторожно и доверчиво двинулся навстречу. Чужой сжался, оскалился. Дикаренок постоял в недоумении, ласково мяукнул. Это совсем озадачило чужого. Дикаренок снова двинулся, чужой попятился. Дикаренок вытянул шею, чтобы понюхать лесного брата, но тут получил жестокий удар по морде.
Чужой, урча и оглядываясь, побежал по стволу назад. Дикаренок долго смотрел ему вслед и жалобно нетерпеливо повизгивал.
Зацыкали дрозды — первые вестники утра.
Соболек забрался в ельник и уснул, зарывшись в мягкий горьковатый мох. Он сердито урчал во сне. В новом таежном мире ему было тревожно и одиноко.
Прошла неделя, другая. Тетка Евдоха совсем лишилась покоя. Она бродила по лесу и звала Дикаренка. Но соболек не приходил. Тетка Евдоха окончательно разругалась с Бедуном.
— Ты сманил его в свой заповедник! — кричала она.
С ней нельзя было спорить, с этой голосистой упрямой старухой. Бедун махнул рукой и ушел в тайгу искать соболька.
Он нашел его. Нашел, когда землю уже покрыл снег.
Тетка Евдоха, надев охотничьи лыжи, пошла с Бедуном в тайгу. Тот привел ее к развилке оврагов, показал некрупный двойной след.
— Вот он, твой соболек, недавно прошел.
— Дикаренок! Дика-а-арь! — звала тетка Евдоха.
— А-арь! а-арь! — перекатывалось эхо.
Замирало эхо, и снова тишина окутывала тайгу. Ни звука, ни шороха.