Вспоминала о князе, но все это было в прошлом — и степь и князь. Это была сказка, которая не повторится. Не придет князь и не вызволит ее.
От боярина прискакал гонец. Привез половецкое дорогое платье и велел невольнице одеваться и ехать с ним.
Тум услужливо помог ему спешиться, начал выспрашивать, куда повезет невольницу.
— Говорят, на пиру у самого черниговского князя хочет показать ее боярин.
Когда половчанка и гонец были уже далеко от ловчей избы, над лесом взвился клуб дыма. Светлый игрушечный теремок пылал, как свеча.
ЗАПЕЛИ ГУСЛИ
Есть у персов злое присловие. Человек, обидевший владеющего пером, падает и встает горбатым. Удар меча делает рубец, удар слова — сокрушает кости.
Тучный Ольстин сидел на пиру у князя черниговского. Под медовым хмелем похвалялись мужики именитые и бояре думные: кто славой воинской, кто теремной роскошью. Только хитрый воевода щурил глазки да ухмылялся в бороду. Лоснились жиром побагровевшие от вина щеки.
За то и любил его Ярослав, что умел боярин ко времени слово сказать. Кого хочешь обведет Ольстин вокруг пальца, а себя и князя в накладе не оставит.
— Что приумолк? — спросил Ярослав, сидевший во главе стола. — Разве мало у тебя чести или богатства?
— Не больше, чем у других, — скромно ответил боярин, — разве что пленницей похвалиться, ханской дочерью, что отбил у поганых.
Он махнул слуге. Отворилась дверь, вошла черноглазая половчанка. Быстрым взором окинула она гостей, ища кого-то, с печалью потупилась, будто потухла.
Гости зашумели восторженно, у князя жадностью очи зажглись.
— Подойди ко мне, горлица!
Пленница не двигалась. Два дружинника подхватили ее, подвели к князю. Ольстин, чуя, что, дал промашку, поспешно сказал:
— Обещал ты, князь, нас припевками скоморошьими потешить.
— Припевок хотим! — пьяно загалдели гости.
— Пусть войдет, — подал знак Ярослав, не сводя глаз с трепещущей половчанки. Ольстин искоса следил за князем.
В гридницу ввели белобородого гусляра, сутулого и костлявого. Бережно поддерживал он перекинутые на широком ремне гусли. Усадили его в конце стола, поднесли пенного меду в позолоченном турьем роге. Осушил рог гусляр, утерся ладонью и вскинул дерзко лохматые брови.
Пробежал он пальцами по струнам, вдохнул полной грудью, и будто наполнился терем густым его голосом:
Не время ли, братья, начать
Ладом старинным
Скорбную повесть…
Только князь и Ольстин не слушали певца. Ярослав обнял невольницу за плечи и угощал ее сладким и пьяным медом. Как завладеть ею, отнять у хитрого боярина?
Вдруг половчанка вздрогнула, глянула на певца. Знакомым показался ей гусляр. Он сидел с добрым князем у шатра в ту ночь перед битвой. И сказывает он о тех горьких днях:
То было в те рати, в те походы,
такой же рати не слыхано…
Застыла половчанка, боясь слово пропустить. Не весь русский говор понятен ей, но многое в песне, если не понимала, то сердцем чувствовала. А боярин Ольстин и поражен и растерян. Неслыханной дерзости набрался скоморох: крамольный сказ принес в княжий терем.
Похолодело в груди у боярина, на носу бисером выступили капельки пота. А вдруг и про него в песне сказано, как трусливо бежал от битвы, войско свое бросив. Быстро огляделся Ольстин, не заметил ли кто его волнения.
— Не чуешь ты, князь, как братьев твоих скоморох поносит? — выкрикнул он.
А голос певца звенит высоко и напряженно:
А уж не вижу я
сильного,
и богатого,
и многовойного
брата моего Ярослава
с черниговскими былями…
Помрачнел князь, зубы стиснул.
— Почему ты не видишь власти и силы моей, дерзкий старик?
Поднялся, грозен и хмур, двинулся на гусляра.
— Почему ты не видишь власти и силы моей? — повторил Ярослав. А гусляр будто не слышит:
Вступите в злат стремень
за обиду сего времени,
за раны Игоря,
Храброго Святославича!..
— Довольно! — стукнул кулаком по столу Ярослав. Старик удивленно посмотрел на князя. Только струна продолжала звенеть тонко и жалобно.
— Князей учить задумал? — еле сдерживал себя Ярослав. — Кто подослал тебя с этой песней? Сказывай! Кто научил?!
— Песня народом сложена, — спокойно ответил гусляр.
— Святослава Рыльского она, — ехидно проговорил Ольстин. — Слыхал, что отважился он письмена свои князьям разослать.
К старику подбежала половчанка, бросилась перед ним на колени:
— Где он, князь мой, жив он?
Поник головой гусляр и сказал тихо:
— Вещий был человек.
Ольстин поднял невольницу, вышвырнул из горницы.
Старика схватили, скрутили руки за спину.
Ольстина тронул за плечо бледный, как снег дружинник:
— Половчанка…
— Что? — гневно прищурился на него боярин.
— Убилась…
Ольстин схватил дружинника за грудки, отбросил и выбежал…
Так сказал мудрый человек: «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее. Если бы кто давал все богатства дома своего за любовь, то он был бы отвергнут с презрением».
ПО РУСИ
Променял Самошка кузню свою, пока совсем в разор не пришел. Променял на выделанные из нежной кожи листки для писания. Только охала да причитала женка его Агафья. Но воле строптивого старика не противилась, привыкла сносить безропотно все его чудачества. Сторговался кузнец с гулящим монахом, в грамоте сведущим, чтоб через Путяту творение княжье переписал. Сколько ни бился, не мог Самошка взять в память всех слов песни. Путался, начинал привирать. Сперва сердился на него гусляр, а потом махнул рукой на ученика нерадивого:
— Не певать козлу по-соловьиному.
Не обиделся кузнец, только в переписке упросил помочь.
Однажды исчез Самошка из дому. Тайно ушел, жене не сказавшись.
Загоревала Агафья. Как ей одной ношу дней сиротливых нести? Сказывают люди, умом пошатнулся старик — с гуслярами по Руси пошел. В горе безутешном решилась Агафья в монастырь идти на пострижение. Закрыла избу опустелую, накинула котомку на плечи и отправилась. Но не в монастырь — мужа отыскивать. Велика земля — Русь, а человеку в ней не затеряться. За лесами и болотами в Полоцке дальнем довелось Агафье беглеца нагнать.
На шумном торжище, возле конного ряда сидел Самошка в немалом людском окружении. Стоит Агафья, с места двинуться не может, только глаза утирает мокрым платком.
На коленях у Самошки раскрыта книга. Медленно ведет он пальцем по странице и читает нараспев, будто молитву наговаривает. Хмуро слушают его люди, слова не проронят. Будто завороженные.
Не сдержалась Агафья, протиснулась вперед, бросилась к кузнецу:
— Самошенька! Ненаглядный ты мой!..
Помрачнел Самошка, хочет отстранить женку — и не может, У самого затуманились и покраснели глаза. Утер украдкой.
— Погоди малость, дай сказ окончить… Слышь, погоди…
— Пускай доскажет, — уговаривают Агафью люди. — Уж больно за душу берет.
Отошла покорно Агафья, закрыла лицо платком, только плечи от рыданий вздрагивают.
Морщится Самошка, шмыгает носом. И уж такая обида взяла его за судьбу свою горемычную, что голос стоном прорвался, зазвенел высоко и громко. О князьях полоцких заговорил он — о первых зачинщиках всех раздоров:
Ярослав и вы, внуки Всеслава!
Склоните стяги свои,
В землю вонзите
Мечи опозоренные!
Отвергнуты вы
от дедовой славы.
Своими раздорами
поганых наводите
на землю Русскую…
— Верно сказываешь, книгочей. Наши головы в крамолах ложатся, — пробасил вдруг гневно могучий смерд.
— Не мешай, дай дослушать…
— Чего не мешай! Поди, у самого в животе тошно.
Вокруг зашумели, заволновались.
— Доколе горе мыкать?!
— Тиун княжий едет! — тревожно выкрикнул кто-то.
— Прячь, — кивнул смерд Самошке на книгу.
Кузнец сунул книгу за пазуху.
Толпа быстро поредела.
Тиун, румяный, в красном кафтане, раздвигал конем людей.
— Откуда народ? По какому случаю?
— Старик женку продает, — весело ответил смерд. — Да никто не зарится — уж больно хлипкая.
Свистнула плеть, вспыхнула на щеке смерда багровая полоса.
— За что?
— Мало? — спросил тиун, но смерд уже нырнул под брюхо лошади, исчез в шумной и пестрой базарной толпе.
Агафья схватила Самошку за руку и увлекла за собой.
Они шли по торжищу — маленький растрепанный кузнец и дородная женка. Ни о чем не спрашивала его Агафья. Боль и радость боролись в добром бабьем сердце.
Самошка придерживал под рубахой у пояса тяжелую книгу, замазанную и потрепанную…
…Мечом земли покоряют, песней сердца.
Пепелит она пуще огня, разит острее сабли, ласкает нежнее лады-девицы. Слушающий ее да не найдет покоя и не будет жить в тишине.
ЭПИЛОГ
Засиделся отец допоздна, думая о судьбе древнего сказания, названного «Словом о полку Игореве». Единственная рукопись, вернее — список его, выполненный на лощеной бумаге неизвестным летописцем XIV века, погиб во время Московского пожара при вступлении в столицу наполеоновских войск. И осталось у нас две копии, снятые с него книголюбом Мусиным-Пушкиным.
Об авторе «Слова» не знаем мы почти ничего. Только по самому произведению можем судить о его таланте, взглядах, жизни. Не сомневаются ученые, что был он участником трагического похода и близким Игорю человеком, что был человеком большой культуры, имел доступ к летописям, знал книжную литературу и устную поэзию своего времени… Но кто же он?
Отец задремал. А в ушах еще звучали строки:
Спевши песнь старым князьям,
потом молодым споем:
слава Игорю Святославичу,
буйному туру Всеволоду,
Владимиру Игоревичу.
Здравия князьям и дружине…
А где же четвертый участник похода, рыльский князь Святослав? Почему его не чествуют? Как рассказывают летописи, на половцев ходили они вчетвером, и все были пленены.
Отец вскочил. Стал листать томик, который знал наизусть. Руки дрожали.
Трубы трубят в Новгороде,
Стяги стоят в Путивле,
Игорь ждет мила брата Всеволода…
Новгород — сам Игорь. Путивль — сын его Владимир, третий — Всеволод. Снова нет одного.
Другого дня рано
кровавые зори свет возвещают,
черные тучи с моря идут,
хотят прикрыть солнца четыре…
Четыре солнца — значит, четыре князя!
Темно было в день тот.
Два солнца померкли,
оба багряные столпа погасли,
а с ними и два молодые месяца…
Два солнца и столпа — старшие князья, молодые месяцы — младшие, Святослав и Владимир. Что же из этого следует? Где только перечисляются князья, участники похода, там Святослав упомянут, а где им воздаются воинские почести и слава — там нет его имени. Почему? А ведь Святослав одержал первую победу над половцами, он не позволил бежать князьям от битвы, бросив на гибель пешее войско и «черных людей»…
А может быть, он же и стал автором сказания об этом походе, поэтому и нет его имени в «Слове».
Почему щеки стали влажными? Хочется разбудить всех, бежать, кричать на всю улицу, на весь мир:
— Автор древнего творения найден!
Именно Святослав, горячий молодой князь, влюбленный в своего дядю Игоря, и мог сложить эту страстную, полную душевной боли песню. Вот еще тому доказательства.
На первый бой с половцами вел дружины Святослав, а Игорь в то время, как говорит летопись, «по малу идясте, не распущаеше полку своего». В «Слове» же — Игорева эта победа.
Разлетелись стрелами по полю,
красных дев половецких погнали.
Плащами стали и кожухами
и всяким узорочьем половецким
мосты мостить по болотам и топям.
Красный стяг, бела хоругвь,
красна челка, серебряный жезл —
храброму Игорю Святославовичу!
Не скромностью ли Святослава победный стяг отдан Игорю?
Прекрасно, до мелочей, знал автор «Слова» быт князей-соседей. Значит, он бывал у них, как равный? Вот хотя бы несколько строк, и образных, и в то же время исторически точных:
Галицкий Осмомысл Ярослав!
Высоко сидишь ты
на своем златокованом столе.
Подпер Угорские горы
своими полками железными,
загородил Дунаю ворота…
Как показали археологические раскопки, замок Ярослава Галицкого стоял на высокой горе.
Был автор прекрасно образован, начитан, знал летописи, историю Руси, а к летописям и книжным клетям имели доступ только весьма знатные и богатые люди.
Наконец, так открыто и резко мог обращаться ко князьям только уважаемый на Руси человек. Какие пощечины раздает он полоцким князьям:
Ярослав и вы, внуки Всеслава!
Склоните стяги свои!
В землю вонзите
мечи опозоренные!
Отвергнуты вы от дедовой славы…
И даже то, что не оставил автор своей подписи под памятником, говорит за себя: имя его было известно на Руси.
Святослав, родной, ведь это же ты! Твой голос, полный любви к матери-Родине, слышу я! Могуч он и чист, и века ему не преграда.
Отец плакал. Впервые за долгую и трудную жизнь текли по его щекам слезы. То были слезы счастливого человека.