Выткал бог Сварог нити жизней людских и почил от трудов. И была жизнь человеков пряма, как лунный свет, и долга, как ветра путь. Но пришел котенок, заигрался в тех нитях и скатал в клубок. Опечалился бог Сварог, отец земли и неба. Созвал он сорок волхов-ведунов и повелел тот клубок распутать по ниточке. Доныне гадают ведуны, как распутать его, и не могут дознаться. Оттого и перепутана жизнь на Руси, вкривь и вкось вихляется.
Так сказывала Святославу бабка его. Несмышленышем был тогда княжич, не мог понять странных бабкиных наговоров.
У бабки были влажные и горячие глаза половчанки и седая коса, по-русски уложенная венцом. Поверх мягкой собольей шапки она накидывала черный атласный плат, сколов его у подбородка золотой брошью. Оттого лицо ее казалось полней и темнее.
Редко выходила бабка из своей светлицы. Дородная, величавая сидела она в низком кресле с резными подлокотниками и смотрела, не видя, перед собой.
О чем думала эта властная женщина?
Иногда, просыпаясь ночью, княжич слышал, как шаркает она по скрипучим половицам и стучит тяжелым посохом.
Пятнадцать лет не снимала бабка траур по муже своем. Говорили, что в ту ночь: когда умер дед, князь черниговский, призвала она тайно сына Олега с дружиной и заперлась в городе. А к Чернигову уже подступало войско дедова брата — по старшинству ему переходило княжество. Но не в бабкином характере упускать богатый удел — из Чернигова рукой подать на Киевское великое княжение.
Было сыро и зябко, висели над городом рыхлые тучи, глухо плыл над колокольнями заупокойный звон. В княжьем тереме выли плакальщицы, у крыльца, под седлом и в богатой сбруе, стоял любимый дедов конь и рыл землю копытом.
За городом чадили костры, тесно стояли повозки, отдыхали после дальнего похода воины.
А бабка, на башню ворот городских поднявшись, кричала дедову брату:
— Прилетел, ворон, на мертвечинку? Ужо дадим тебе испить живой кровушки! А ну как захлебнешься? — И хохотала торжествующе.
А тот в бессильной ярости скрипел зубами и лишь об одном просил — пустить с братом проститься.
Не пустила бабка.
Похоронила деда. У Олега, отца Святослава, в такую пору рука на битву не поднялась. Ушли они из Чернигова, оставив город дедову брату. С тех пор не могла простить бабка сыну давней его нерешимости.
Святослав боялся жгучих бабкиных глаз. И влекли они и пугали.
При внуке глаза ее теплели, разглаживались морщины над переносьем. Она усаживала рядом большелобого княжича, гладила его мягкие кудри.
Мудрость старых людей — однобока, но горяча и цепка. Обожжет тебе сердце, захватит разум, и нет сил ей противиться. Сколько лет минуло, а слова бабкины свежи в памяти.
Однажды, слушая какую-то жалостливую книжную повесть, разревелся навзрыд Святослав. Оттолкнула его бабка, глаза, как ножи, сверкнули.
— Сердце твое из теста, как у отца. Уходи! — и замахнулась посохом.
Но вдруг привлекла княжича, обхватила голову сухими ладонями и горячо зашептала:
— Ты разрубишь клубок Сварогов, ты будешь великим князем над всей землей русской. Хочешь?
У нее тряслись щеки, глаза будто пронзали насквозь. Святославу было страшно. Бабка дышала ему в лицо:
— Изгони жалость из сердца и напитай его хитростью.
Она откинулась в кресле и заговорила громко и зло:
— Измельчал наш род после пращура твоего Ярослава Мудрого. От сынов его, земли меж собою разделивших, смуты пошли. Ярослав Мудрый десять иноземных государей оплел родством и всю землю нашу в кулак зажал. Не мечом, не удалью — хитростью да ясномыслием. Ненавистен он мне и люб за это… Князья наши — недоумки, — гневно застучала бабка посохом, — друг из-под друга уделы рвут, завистью обросли. В чужой мошне им и дыра золотом кажется… Ты прочтешь все книги, которые знал мудрый князь Ярослав, ты узнаешь все тайны, которыми владел он. Ты будешь воевать мечами врагов твоих, торговать их товарами.
И снарядили вскорости Святослава в Киев, к монастырским книгознаниям.
Отец сказал бабке:
— Если хочешь рыбу плавать учить — не бросай ее в кипяток.
Бабка только отмахнулась.
На прощанье перекрестила внука троекратно и спрятала на его груди мягкую ладанку, в которой вшит был корень белой озерной лилии — одолень-травы.
Произнес княжич заклинание, как учила бабка:
— Одолень-трава, одолей мне горы высокие, долы низкие, озера синие, леса темные. Спрячу я тебя, одолень-трава, в ретивом сердце во всем пути, во всей дороженьке.
С тем и отправился в путь…
Не исполнилось бабкино предсказание, не помог и корень одолень-травы. Не стал Святослав великим князем и вряд ли станет им когда-нибудь.
Все казалось простым и ясным, пока был княжич юн, пока проводил свои дни в книжных клетках монастырских. И думалось ему, что нет жизни завидней этой.
Не срубить дом без бревен, не скопить ума без чтения книжного. Краса воину — оружие, кораблю — ветрила, мудрому — книги. Как студеный ключ в жаркой степи, утолят они жажду разума твоего. Постигнешь ты обычаи народов древних и новых, кто жил, когда и зачем ты на свете есть.
А зачем ты на свете есть?
— Не затем ли, чтобы красу разума человеческого постигнув, научить других увидеть ее? Не затем ли, чтобы став великим, помочь другим стать великими? — поучал отец Феодор, наставник детей княжеских в Печорском монастыре.
У него было сухое маленькое лицо и синие, как у ребенка, глаза. Волосы всегда всклокочены и спутаны. Говорит он то громко и торжественно, подняв со значением сухой палец, то взволнованно и быстро, понизив голос до шепота.
— Птицам свои песни даны, людям свои дороженьки. Жил в давние поры греческий воитель Александр по прозванию Двурогий. Полмира покорилось ему. Но пришел он однажды в страну рахман-праведников, послушал их смиренные речи и сказал:
— Просите, что хотите, и дам вам.
— Дай нам бессмертие, — сказали они.
— Этим не владею, потому что смертен есть.
И сказали рахмане:
— Так почто же ты, смертный, столько ратуешь? Все равно, умерев, все свое другим оставишь.
Отвечал Александр:
— Не взволнуется море, если не дохнет ветер. Бессилен человек, только о небесном помышляя. Если бы все один нрав имели, празден был бы весь мир: по морю бы не плавали, земли бы не делали, детей бы рождения не было.
Александр в пятнадцать лет покорил полмира.
Святослав в пятнадцать лет потерял все, что имел. Отец его, достигнув наконец стола черниговского, скончался, не успев сына уделом наделить. И остался княжич без дома, без княжества.
Только по милости дядьки своего Игоря, правителя новгород-северского, получил во владение захудалый городок — Рыльск. И во всем теперь от Игоря зависим.
Перепутаны нити судеб людских. Где она, его дороженька?
ТАЙНЫ БЕЗЪЯЗЫКИХ МАСТЕРОВ
Зачудесил Самошка-кузнец. Прошел слух, что купил он бычка годовалого, привязал к своей кузне и поит его ночами плавленым железом заместо воды.
Слух полз из улицы в улицу, будоража любопытство, сея тревогу. Как ком, который катят по талому снегу, обрастал он новыми присказками и небылицами. Уверяли, будто бы у того телка глаза угольями горят, а из ноздрей пламя пышет. Был Самошка самым, известным человеком в городе. И больше не за руки его золотые — такого умельца поискать на Руси — за жизнь потешную любили старика. Уж коли вынудит что — на три года смеху.
Днями набрел на его кузню бродячий гусляр. Собою высок и костляв, белая борода легла до пояса. И будто растет она из самого рта — губ не видать. Дугой согнулся, пролезая в низкую покосившуюся дверь. Шагнул через порог, пошевелил лохматой бровью и снял пушистую рысью шапку:
— Мир вам и честь, люди добрые.
Самошке не до гусляра. Приклонившись к наковаленке, мелкой дробью отстукивает молоточком по рукоятке меча, легонько ее поворачивая… Особый у кузнеца меч, синеватый цветом. Сталь эту сам кузнец размыслил. Чего только не добавлял в нее: и глины, и муки ржаной, и сажи, и еще всякой всячины.
Сыны Самошкины — в косую сажень детинушки — подкатили гусляру корявый чурбан:
— Милости просим, — и отодвинулись молча в сторону.
Сам кузнец скинул рукавицы, отер о фартук потные ладоши и тоже пристроился на чурбане. Сказал гусляр, что есть у него дело до самого князя Святослава. И все выспрашивал о князе: каков он и как о нем народ судит.
Самошка от чистой души поведал:
— Хорош — не хорош, а все равно — господин. Ты его хоть медом обмажь и в патоке изваляй — сладок не будет.
— Крут? — нахмурился гусляр.
— Да нет. Ни спеси у него, ни тиранства, да молод еще и не сведущ в людях. — И, голос понизив до шепота, добавил, словно о страшной беде поведал: — С изъяном князек наш.
— Как так?
— Монахов у него полон двор — книги переписывают. Скоморохов, как бояр знатных, потчует.
Гость довольную улыбку в бороде спрятал.
А Самошка помрачнел, озлился.
Где такое видано, чтоб землею правили скоморохи.
— Меч, а не гусли — земле опора! — Поднял откаленный меч, потряс им в сердцах и воткнул в землю. Синим пламенем полыхнула сталь в отсветах печи. Рукоять меча змеистым бронзовым узором увита, серебром и чернью окована.
Залюбопытствовал гусляр:
— Затейливо.
Самошка оживился. Завздыхал.
— А вот восточному булату — не соперник. Их сабли легкую кисею на лету секут и железо рубят. Говорят, что те мастера все без языка — потому и секрет их проведать никто не может.
— О том не знаю, — отозвался гость. И прибавил в раздумье, пошевелив сердито бровью: — Не по нашим обычаям их мастерство. Сказывают: от того крепок булат, что людскою кровью пропитан.
— Неужто?
— Хвастал в Киеве торговый восточный гость про тайну тамошних мастеров. Будто бы нужно калить меч, пока он не вспыхнет, как солнце в пустыне, а потом вонзить его в тело живого раба. И будет меч цвета царского пурпура…
— Вот душегубы! — Самошка даже привскочил. — Истинно, нехристи. Живую душу — мечом раскаленным!