лками.
— Смешно, — произнёс Громов ничего не выражающим тоном.
— А мы весёлые, — откликнулся баскетболист. — С нами не соскучишься, да, Суля? — Он подтолкнул приятеля в бок, как бы призывая его похохотать вместе, но тот ограничился мстительной улыбкой, с которой обратился к строителям:
— Эй, гегемоны, одолжите соседу лопату, пусть разомнётся немножко, приберётся. А мы поглядим… Ну!
Поколебавшись, вперёд вышел тот самый странный мужик, который все утро посматривал на Громова, как бы желая что-то сказать или спросить, но не решаясь сделать это.
— Вот. — Он держал инструмент на вытянутых руках.
Громов позволил сделать мужику несколько робких шажков, а потом встретил таким взглядом, что благоразумие подсказало тому не спешить пересекать границу чужих владений. Потом холодные глаза переметнулись на ухмыляющихся парней. Тот, который неудачно боксировал утром, подобрался, готовясь то ли к атаке, то ли к отступлению. Его долговязый спутник расставил ноги пошире, показывая всем своим видом, что не возражает против немедленного выяснения отношений.
— Бери лопату, дядя, — посоветовал он с наглецой в голосе. — К пенсии управишься. Чистота — залог здоровья.
— Не только чистота, — заметил Громов, внимательно разглядывая парня.
— Ещё нужно соблюдать скромность и вежливость. Без них здоровье сохранить трудно. Даже в молодости.
— Давай побазарим на эту тему конкретно, — предложил баскетболист. — Иди сюда.
Хмыкнув, Громов хотел было последовать приглашению, но Людмила перехватила его за напрягшуюся руку и попросила с надрывом:
— Не надо! Нам нужно ехать. Я прошу тебя… Умоляю…
— Ладно, — сказал он, подчёркнуто обращаясь к одной только Людмиле. — Поехали. Малина — шут с ней, с малиной. Лично я её терпеть не могу. Всяких обнаглевших холуёв, правда, ненавижу ещё сильнее, но не убивать же их за это?
— Что ты там вякаешь? — донеслось с соседской территории. — Чем-то недоволен?
Это опять подал голос баскетболист. Не поворачиваясь к нему лицом, Громов бросил через плечо:
— На то, чтобы вы убрали за собой и все как следует подчистили, вам даётся ровно сорок восемь часов.
— А потом?
Громов опять не потрудился взглянуть в ту сторону, откуда прозвучала насмешливая реплика.
— Привлекать к работе строителей запрещается, — сказал он. — Кто нагадил, тот и убирает.
— Ща! Разогнались!
Громов пожал плечами: моё дело — предупредить, а дальше — дело хозяйское. Молча зашагал к машине, невольно прислушиваясь к издевательскому смеху за спиной и лихим угрозам порвать его, как Тузик — грелку. Тузики — это они. Шавки. Устроить им ещё одну показательную взбучку? Глупо, не мальчик же он в конце концов, чтобы махать кулаками по всякому поводу. Проучить зарвавшихся парней можно будет и без рукоприкладства. А ещё разумнее — забыть об их существовании. Попытаться, во всяком случае.
— Ну, скорее же! — Поджидавшая Громова Людмила нетерпеливо приплясывала возле запертой машины. В иной ситуации её бесконечные понукания привели бы к прямо противоположному эффекту, но в голосе матери звучало столько неподдельной тревоги, что её было легко понять и простить.
— Едем прямо? — уточнил Громов, когда вывел «семёрку» из двора на узенькую улочку между, заборами.
— Да! Только быстрее, быстрее!
Она едва сдерживала панику, а Громов очень надеялся, что отдых пока не окончательно испорчен. Девочка найдётся, соседские забияки улягутся спать.
Все будет хорошо.
На выезде из посёлка торчал бутылочно-зелёный «Мерседес» с распахнутыми дверцами. Неподалёку два похожих друг на друга крепыша занимались тем, что стягивали створки ворот, просевшие на проржавевших петлях. «Семёрка» проскочила между ними, чудом сохранив свои бока в целости и неприкосновенности. Заунывный скрип ворот, проводивший её, не понравился Громову. Что-то в этой мелочи было странное, настораживающее. Едва машина успела проехать сотню метров по грунтовке, как Людмила прихватила ногтями его локоть и закричала:
— Тормози! Вот наша машина!… И Эллочка рядом…
Потом Громов стоял поодаль, а она тормошила дочь и, чуть не плача, сыпала беспорядочными вопросами:
— Что?.. Что произошло?.. Ты плакала?.. Почему?..
Девочка молчаливой куклой моталась в материнских руках, а взгляд её был остановившимся, неживым.
— Да что с тобой? — в отчаянии вскрикнула Людмила, падая перед дочерью на колени. — Тебя обидели? Скажи, обидели? Ну, хоть что-нибудь скажи, не молчи!
Все тот же отсутствующий взгляд широко открытых детских глаз, устремлённых в неизвестную даль.
— Ладно, — сдалась Людмила, устало выпрямившись и убрав с лица растрепавшиеся волосы. — Поехали домой, там разберёмся. Ты успокоишься, и мы обо всем поговорим спокойно, да? Садись в машину, Эльчонок. И Тошку не забудь. Куда он, кстати, подевался?
— Т-тошка, — вдруг эхом откликнулась девочка и прерывисто вздохнула.
— Он оторвал ему голову и с-сказал, что ест собак.
— Кто? Кто здесь был?
— Н-не знаю. У него на губах белая слюна. К-как пена. — Из-за заикания почти каждое слово давалось девочке с трудом, но эти усилия, похоже, помогали ей приходить в себя.
— Он тебя обидел? — спросила Людмила неестественно высоким голосом. — Он тебя трогал?
Громов шагнул поближе, чтобы расслышать ответ.
— Он м-меня не тр… не трогал, — сказала девочка, содрогнувшись на середине фразы всем тельцем. — Просто он с-сказал, что мне тоже голову оторвёт, если… если…
Поток бурных детских слез разом прорвал невидимую плотину, сдерживавшую боль и отчаяние. Первый настоящий ужас. Первое предательство близких.
Потеря любимого существа. Все впервые, все взаправду, не понарошку.
Долго смотреть, как безутешно рыдает маленькая девочка, обхватившая ручонками мать, Громов не смог — увёл взгляд в сторону, задержав его на багровых предзакатных облаках, которые застыли на горизонте в величественном безмолвии подобно грандиозному театральному занавесу. Что за режиссёр придумал всю эту безумную постановку? Неужели ему до сих пор не надоело любоваться человеческими слезами и кровью? Веками. Тысячелетиями.
Прямо на глазах вечернее небо неуловимо меняло свой цвет. Устав притворяться безмятежно-голубым, оно спешило превратиться в бездонную чёрную пустоту, готовую поглотить всех скопом и поодиночке.
На фиолетовом пологе проклюнулась первая звёздочка, когда Эллочка наконец выплакала все свои недавние страхи и обрела способность говорить внятно. С окаменевшим лицом Громов слушал её голосок, все реже прерывавшийся всхлипываниями:
— Он, этот ч-человек, сказал, чтобы мы убирались отсюда… Потому что в с-следуюший раз будет ещё хуже… Он найдёт меня опять, если ты и дядя Русик не послушаетесь… И тогда… И тогда…
— Ты слышишь? — этим нервным возгласом Людмила призывала Громова в свидетели.
Он молча кивнул и мысленно сказал себе; ну вот, кажется, ты влип в совершенно не касающуюся тебя историю, братец. И поделом. Какого черта ты предложил посторонней женщине войти? Сначала все они входят в твой дом, а потом — в твою жизнь. Если бы ты вежливо отправил заскучавшую дамочку обратно, ничего не случилось бы. У каждого своя жизнь.
У тебя были твоё пиво, твои книги, твоё одиночество. А теперь — конец всему. Ты здесь, ты все знаешь и позабыть теперь ничего не сумеешь.
Выслушав свой внутренний голос, Громов нахмурился. Да, он был здесь, а всего в нескольких шагах от него находились попавшие в беду женщины, и одна из них, старшая, уговаривала маленькую успокоиться, заодно утешая себя:
— Ничего, Эллочка, ничего… Все будет хорошо…
— Не будет! — крикнула девочка тоненько. — Не будет хорошо, пока ты мне не дашь с-слово, что мы сделаем так, как нам б-было велено! Обещаешь, мама?
Людмила решительно тряхнула волосами:
— Я обещаю, Эльчонок, что больше такое не повторится. Никогда! Вот это я тебе твёрдо обещаю.
— Нет! — Детский голосок негодующе прорезал вечернюю тишину. — Ты про д-дачу пообещай! Как будто она с… с… сгорела! Как будто её больше нет и никогда не будет!
— Гори она синим пламенем! — согласилась Людмила после недолгого раздумья. — Продадим её и — дело с концом. А сейчас поехали домой.
— Я могу вас отвезти, — напомнил Громов о своём существовании.
— Не надо, — покачала головой Людмила, даже не обернувшись. — Без пос-с-сторонних обойдемс-с-ся. — Это прозвучало, как шипение самой ядовитой змеи на свете. — Права у меня есть. Ключ на месте.
Так что прощайте. И спасибо за участие.
Прежде чем сесть за руль, она все же не удержалась и бросила быстрый взгляд на Громова, но больше не произнесла ни слова. Он тоже промолчал.
Резко хлопнули дверцы крошки «Фольксвагена».
Негодующе фыркнул мотор. Машина неуклюже выбралась на дорогу и покатила прочь, глядя на одинокую мужскую фигуру в джинсах рубиновыми огоньками. Это было похоже на неотрывный прощальный взгляд. Но теплоты в нем не было. Только невысказанная горечь.
Глава 9НЕ ВСЕ ЛЮДИ БРАТЬЯ
Когда Громов развернул «семёрку» и направился в обратный путь, он подумал о том, что иногда у мужчины в холодильнике должно храниться что-нибудь покрепче пива.
Но даже к пиву не пускали! Всегда распахнутые настежь ворота на въезде в посёлок были наглухо закрыты и обмотаны ржавой цепью с висячим замком.
Припомнив недавние манипуляции невесть откуда взявшихся привратников, Громов коротко выругался, подошёл к калитке и обнаружил, что она тоже заперта. Пришлось подтянуться и перебраться через ограду.
— Комендантский час, что ли? — недовольно окликнул он сторожей.
Их было двое. Один сидел в «Мерседесе», непринуждённо выставив ноги наружу. В тёмной глубине салона уютно перемигивались какие-то огоньки, а магнитофонные колонки хрипло оповещали округу о том, что, «мы с тобой опять сегодня, Нинка, будем пить шампанское вино. Ты, моя блондинка, сияешь, как картинка. Нинка, я люблю тебя давно».
Никакой блондинки рядом не наблюдалось. Только ноги торчали из «Мерседеса». Второй сторож — бритый под Котовского тип — сидел к Громову спиной. Поставленный на ребро ящик весь перекосился под весом его бочкообразного туловища, затянутого в чёрную