– Очки! – Тоже догадывается она. – Снимай очки.
– С какой это радости?! – возмущаюсь я. – Кто ты такая? Как ты сюда попала?
– Было не заперто, – нагло врет она. – Мне надо с тобой поговорить. Насчет Эльзы.
А вот это удар ниже пояса.
– Ты в курсе, что ей попала в руки очень опасная открытка? – Девица продолжает бить по больным местам.
– Что ты об этом знаешь? И откуда?
– Долго объяснять. Давай снимай очки и посмотри на открытку. Сразу все сама поймешь.
Холод в ладонях сменяется теплом. На сей раз не похоже, что она врет. В чем тут подвох?
– Что это за штуковина у тебя на шее? – спрашиваю я.
– Это называется «мнеморик».
– И что это такое?
– Потом расскажу, – отмахивается она. – Эльзе нужна помощь. У нас мало времени.
Я ловлю прохладу в кончиках пальцев. Теперь она лукавит, но я пока не очень понимаю, в чем именно.
– Откуда ты знаешь про Эльзу?
– Она – дочь куратора. Если с ней что-то случится, куратор не простит.
Девица говорит серьезно, на ее лице – обеспокоенность. Сказать, что я удивлена, – ничего не сказать. Откуда она знает? Людей, которые в курсе, какое отношение к Магрину имеет Эльза, можно перечесть по пальцам одной руки.
– Тебе какое до этого дело? – спрашиваю я.
– Я ему должна кое за что. Ты не подумай, я не на контракте. Просто должна – и все.
Пальцы сковывает холод, к горлу подступает тошнота. Врать мне бесполезно, но девица, похоже, этого не знает. Я сажусь на диван, в самый уголок, чтобы быть от нее подальше, и уточняю, разглядывая сквозь очки ее серое лицо:
– А если я посмотрю на твою открытку, чем это поможет Эльзе?
– Поверь мне, это – единственный шанс.
Ощущения такие, словно к одним пальцам приложили лед, а другие опустили в горячую воду. В ее короткой фразе прячется куда больше, чем способны вместить несколько слов, в ней есть и доля правды, и доля лукавства, причем изрядная.
– Ты ведь не хочешь, чтобы Эльза последовала примеру того парня? – продолжает мучить меня девица.
«Того парня» она произносит неожиданно выразительно.
– Что ты знаешь о том парне?
– Он покончил с собой. Это открытка его заставила. И не спрашивай меня, кто ее сделал: знаю только, что не я.
Теперь она говорит правду, и я даже чувствую к ней что-то вроде симпатии. Удивительно – мне до такой степени отвратительна открытка самоубийцы, что я готова обнимать каждого, кто не имеет к ней отношения.
– Открытка сейчас у Эльзы, – напоминает мне девица. – Между прочим, это ты ей отдала.
Откуда она знает?! Этого не должен знать вообще никто! Кроме, конечно, самой Эльзы.
– Она тебе сказала?
Девица не отвечает, только протягивает мне свою карточку. За окном плотное облако прячет вечернее солнце, и в комнату вползает сумрак. Ее серое лицо становится похожим на мышиную мордочку. От этого мне становится не по себе.
Я поднимаюсь, включаю свет и сажусь обратно.
– Так ты хочешь ее спасти или нет? В смысле Эльзу, а не открытку. – Девица встает с дивана, полосатые гольфы скрываются под полами длиннющего халата. – Если нет, то я пошла. Некогда мне тут с тобой.
Я вспоминаю колючий взгляд Эльзы, ее худенькую загорелую фигурку в маечке на размер меньше, чем нужно, серебристые шнурки в черных косичках и бабочку на смуглом плече. Потом думаю об Эмиле, представляю себе его круглые серые глаза, в которых я никогда не видела ни горя, ни печали, только внимание и покой. Сколько раз он меня спасал, вытаскивал в последний момент?
Всплывает в памяти другая картина – бездыханное тело на асфальте, лужица темной крови, ветер треплет рыжие волосы на макушке. Рука того парня подарила свое последнее тепло страшной открытке.
На полке стоит конверт с пластинкой «AMARCORD», на котором карандашом выведена короткая фраза. С дивана слов не разобрать, но я и так знаю, что там написано: «Со мной все будет в порядке. Эльза».
Эльза не боялась открытки с Тварью.
Знаю, что если в карточке с кружевами есть ловушка, то я в нее обязательно попадусь. В прошлый раз меня вытащил Илья, а сейчас у меня нет никакой страховки. Я не Инга, я слишком чувствительная для таких вещей. Я из тех девочек, что не могут спокойно спать после того, как увидят на дороге разбившуюся машину. Я – лакомый кусочек для Твари. Но меня мучает вопрос: почему Эльза так хотела ту открытку?
В приоткрытое окно врывается порыв ветра, и с моего рабочего стола разлетаются по полу обрезки бумаги. Опять забыла закрыть окно, уходя. В разноцветных клочках мне мерещится свечение потока, будто разлетелись по комнате светлячки. И в тот же миг внутри рождается ощущение соприкосновения с неимоверной силой – всеобъемлющей и всемогущей, не имеющей ни конца, ни начала, не признающей никаких преград на своем пути.
Я будто стою на краю высокой скалы. Достаточно сделать шаг вперед – и передо мной откроются новые горизонты. Проблема в том, что я не знаю, есть ли у меня за спиной парашют.
– Давай сюда свою карточку, – говорю я и замечаю, что у меня дрожит голос. – Быстрее, пока я не передумала.
Я решаюсь на этот шаг не ради сомнительного спасения Эльзы, ведь я вовсе не уверена, что ее нужно спасать. Просто хочу лучше узнать эту силу. Даже если у меня ничего не получится, все равно попробую. Какой иначе смысл в том, чтобы быть v.s. скрапбукером? Главное – не думать. Больше не думать и не рассуждать!
Резким движением я снимаю очки, и кожа сидящей передо мной девицы резко меняет оттенок. Теперь я вижу самое обычное лицо. Может, чуть бледновато, но лето началось не так давно, еще наверстает. На носу веснушки, совсем такие же, как у меня. Причесаться бы ей не помешало – это точно. Я не могу объяснить, почему сквозь поток ее кожа кажется такой серой, и у меня нет времени поразмышлять над этим. Слишком уж боюсь передумать… Она протягивает мне открытку, и я беру ее, случайно задев серый рукав ее халата. В жизни не приходилось прикасаться к более грубому и противному материалу. Неужели это можно носить добровольно?
Без очков открытка тоже выглядит по-другому. Теперь я вижу, что ажурные узоры на самом деле – белоснежные на сером фоне. Все правильно, это у Лилианы поток в линзах очков плещется изумрудной волной, такой же, как в ее бассейне, а для меня поток играет лучами солнца, пропущенными сквозь цветное стекло, отсюда и радужные переливы. От чего она срабатывает? Я наклоняюсь и дышу на карточку, как на снежинку, которая упала на мою ладонь.
Открытка откликается на мое дыхание. Кружева оживают и начинают перетекать друг в друга. Сначала из крупных узоров рождаются другие, поменьше, потом еще более мелкие, потом совсем крошечные. Снежинки выстраиваются в стройную фрактальную структуру, бесконечную и завораживающую, спиралью устремляясь внутрь глубокого серого фона. Я глаз не могу оторвать от игры кружев.
Потом линии сплетаются воедино, словно нитки на ткацком станке, и узоры постепенно укрупняются. Только что я любовалась филигранным переплетением крохотных волокон, а теперь видны жирные, крепкие нити, словно кто-то обвел карандашный набросок толстым фломастером, и ажурное изящество узора потерялось в грубой обработке. Головокружительная игра длится недолго, и вот уже перед моими глазами – одна-единственная снежинка, примитивная настолько, что ее мог бы легко вырезать по контуру первоклассник.
Повинуясь спонтанному импульсу, я еще раз дышу на снежинку и проваливаюсь не то в картинку, не то в воспоминание.
Летний домик и уютная веранда хорошо мне знакомы. Только круглый стол не накрыт, как обычно, скатертью, гладкая лакированная поверхность – чистая и пустая. Я привыкла видеть веранду залитой солнечным светом, но сегодня по небу плывут взлохмаченные темные тучи, предвещая ненастье, а вместо аромата цветов в воздухе витает запах сырости, как в заброшенном доме. И повсюду – на лужайке вокруг дома и на полу веранды – валяется мусор: рваные газеты, конфетные обертки, яблочные огрызки, будто кто-то перевернул мусорное ведро, и порыв ветра разбросал его содержимое.
Он стоит, повернувшись ко мне спиной. Его фигура никогда раньше не казалась мне сутулой.
– Эмиль? – бросаюсь я к нему. – Где ты пропадал? Я везде тебя искала.
– Здравствуй, Софья. – Голос звучит приглушенно, будто нас разделяет стена.
Я не слышу обычного «привет, Чудо», он не целует меня в щеку, и самое главное – не вижу взгляда его огромных глаз. Мне хочется положить руку ему на плечо, заставить повернуться, но я отчего-то чувствую себя смущенной, как в нашу первую с ним встречу здесь, в его визитке.
– Я всегда относился к тебе по-особенному, – говорит он, не поворачивая головы. – Я делал для тебя исключения.
– О чем ты говоришь?
– Ты знаешь, что такое для куратора – сделать исключение? А что такое не подписать очередной годовой контракт?
В его интонации нет упрека, в ней грусть с детским оттенком обиды, как у ребенка, который узнал, что Деда Мороза не существует. Я не знаю, что ему ответить. Никогда раньше он не говорил мне ничего подобного.
– Не ожидал от тебя такого. – Он наконец-то поворачивается ко мне, и от его взгляда мне становится больно.
Я невольно отшатываюсь. Никогда еще не видела его лицо опухшим. Море, которое всегда плескалось в его больших серых глазах, стало болотом. У меня подкосились ноги, я рухнула в плетеное кресло и закрыла лицо рукой.
– Эмиль, я не понимаю… – Собственный голос кажется мне жалким и жалобным.
– Эльза… Разве ты уже забыла о ней? Я доверил вам – тебе, Инге и Надежде Петровне – свою единственную дочь, уникальную девочку с такими способностями, каких нет больше ни у кого, даже у тебя, Софья. А ты нашла самую опасную в мире открытку и отдала ее Эльзе.
Если бы сейчас он орал на меня, если бы говорил жестко, как он умеет, если бы выдал гневную тираду, мне было бы легче. Но в его словах слышатся только боль и грусть. И это так же непохоже на Магрина, как если бы он запел фальцетом.
– Неправда, Эмиль! Она уже взрослая, она сама взяла эту открытку, она меня шантажировала! Я была вынуждена!