Пожелание поклонницы йоги «Будь гибкой!» имело мерзкий паукообразный вид. Тельце паучка больше всего походило на колючку перекати-поле, длинные суставчатые лапы заплетались и цеплялись одна за другую. В воздухе там и сям болтались стодолларовые купюры. Под трагические аккорды из «Лебединого озера» паучок пытался совершать изящные пируэты, но выходил у него танец недоделанного Буратино. Когда тельцу удавалось допрыгнуть до очередной купюры, в нем открывалась пасть, которая с хрустом пожирала банкноту.
«Заводной моторчик» оказался совсем не моторчиком, а стройными рядами весело прыгающих оранжевых шаров, заполненных жидкостью и радужно переливающихся, как мыльные пузыри. Глубокий бас где-то в высоте проникновенно выводил: «Ээээйй, ухнем!» В ответ шары дружно надувались, а потом хором выдыхали тоненькое жалобное «Уууууиииих» с присвистыванием, будто кто-то проткнул воздушный шарик. Голос подзадоривал: «Еще рааазик!», шары взволнованно подскакивали и снова отзывались жалким «Уиииииих».
Пожелание врача быть всем мамой ничего общего не имело с младенцами. Оно выглядело как ярко-желтая поверхность с запахом лимона, утекающая куда-то за горизонт. Упругая и пористая, по фактуре она напоминала беруши. Желтая масса вылезала из гигантской медной кастрюли на манер сбежавшего теста. Вместо ручек из кастрюли торчали механические руки на шарнирах. Обеими конечностями кастрюля изо всех сил пыталась натянуть на себя крышку. Воздух гудел от напряжения, словно над головой проходила мощная линия электропередач. В целом же картина напоминала иллюстрацию к сказке «Горшочек, вари!», нарисованную в лучших традициях современного искусства.
«Стань звиздой!» больше всех себе соответствовало. Сочный фон имел непередаваемый меркабурский цвет, отдаленно напоминающий оттенки летнего неба в час после сумерек. На «небе» ослепительно сияло созвездие, которого не увидишь в реальном мире: изящные округлые формы женского зада нельзя было перепутать ни с чем другим. В воздухе стоял характерный аромат хвойного освежителя, который отличается от настоящего лесного запаха так же, как жвачка со вкусом клубники – от свежих ягод. Слышалось тихое шуршание, как будто кто-то мнет бумагу. Я поспешила отложить эту записку куда подальше.
Больше других мне понравилось пожелание почтальонши Лины. Я увидела огромного розового слона, пушистого и невесомого, словно он был сделан из облаков. На ногах он носил довольно изящные белые туфельки-лодочки. Пахло от него сахарной ватой, а из живота у него раздавалось дикое хихиканье, как из мешочка со смехом.
Я тогда спросила у Магрина:
– Значит, вот так выглядят желания? Эмиль, почему они все такие безумные и нелепые?
– Потому что иллюзорные, – рассмеялся он. – Не соответствуют внутренней природе, понимаешь? Природа перца – быть острым, природа лимона – быть кислым. Конечно, можно запрячь в сани десяток котов, но далеко ли на них уедешь?
Мне живо представились упитанные коты, уютно устроившиеся в санях на теплом одеяле, надменно-презрительные морды и человек в телогрейке, волокущий за собой сани сквозь пургу. Я даже поморгала, чтобы прогнать картинку.
– Ты обратила внимание, как сочетаются в этих записках потенциальные энергии и материальные желания? – спросил Эмиль. – По записке докторши очень хорошо видно. Желтая масса имеет вид, типичный для меркабурской энергии, а кастрюля – исключительно материалистическая штука.
– Угу, с руками, – усмехнулась я. – У меня дома таких десять штук, сами себя моют.
– И это тоже материальное желание, – рассмеялся он.
– Эмиль, а почему человек хочет того, что ему не подходит?
– Воспитание, реклама, пропаганда, обработка населения средствами массовой информации, – Магрин пожал плечами. – У всех разные причины, но все хотят соответствовать одним и тем же стереотипным образам. У людей даже мысли не возникает, что можно заглянуть внутрь себя. Они так вживаются в свои образы, что им страшно посмотреть на себя настоящих.
– Им в самом деле есть чего бояться?
– Есть, – кивнул он и тут же мягко улыбнулся. – Меняться всегда страшно, потому что никогда не знаешь, что из этого получится. Поэтому мы подталкиваем, пробуем разные варианты, наблюдаем – в том числе с помощью очков, помогаем человеку делать шаг за шагом.
– И вот этим всем занимается куратор? Никогда бы не подумала.
– А ты что, думала, я беру готовеньких скрапбукеров и цинично их использую, пока свежие? – рассмеялся Магрин.
Ох, Эмиль… Как же трудно мне теперь о нем думать. Как мне его не хватает и как страшно представить, что никогда у нас больше не будет вот таких душевных разговоров.
В тот раз я упустила одну очень важную вещь. Можно было бы даже сказать, что сделала эту открытку зря… Но то, что связано с Меркабуром, никогда не бывает зря. Просто тогда еще не наступил подходящий момент. А сейчас, похоже, самое время.
Беру карандаш и открытку. «Надень скафандр!» – выводит моя собственная рука на пожелтевшем листке бумаги.
Я отрываю листок и уже собираюсь положить записку в бумажный карманчик, но в последний момент останавливаюсь. Я понимаю, что мне это не нужно. Я вижу свою карточку как сквозь спецочки, хотя их и нет на мне. Она выглядит огромным теплым шерстяным покрывалом в коричневую клетку, под которым что-то прячется, копошится и шуршит. Пахнет оно почему-то ржавым железом, как старые качели в детстве. Покрывало похоже на подаренный Лилианой плед, тот самый, в который я сейчас кутаюсь, несмотря на теплый летний вечер. Я вспоминаю объяснения Магрина и догадываюсь: меркабурские энергии – там, под покрывалом, а само покрывало – это мое глупое желание спрятаться от них. Я уже успела почувствовать, что плед и в самом деле помогает избавиться от тоски и страха, и тут же спроецировала этот образ в Меркабур.
Если сейчас положу этот листок в карман, то на два часа избавлюсь от своей уникальной чувствительности. Тогда больше не будет казаться, что у меня есть огромные прозрачные крылья и каждый, кто проходит мимо, больно задевает их. И я тут же потеряю связь с потоком, а заодно и всякие ориентиры в жизни, как кошка, которой оторвали усы. Мне не нужно экспериментировать, чтобы понять это, я же v.s. скрапбукер.
А что меня удивляет-то? Всегда ведь считала, что особая восприимчивость – это то, что больше всего мешает мне жить!
Но если я – v.s. скрапбукер и человек, излишне чувствительный от рождения, значит, в этом есть какой-то смысл. Что, если так и должно быть? Похоже, я подбираюсь к правильному ответу.
Вот в чем моя первая и самая главная ошибка. Нельзя отказываться от своей чувствительности – это все равно, что отказаться от самой себя, признать, например, собственную почку чужой и враждебной субстанцией, пересаженной от инопланетянина.
Почему я всегда воюю с собой? Почему хочу стать жесткой, твердой, перестать различать нюансы, почему завидую Инге?
Почему я уверена, что вот это самое качество – чувствительность – помешает мне разобраться с Тварью? Что, если совсем наоборот? Может быть, тут нужен особо тонкий подход?
«Маммона отомстит», – вспоминаю я слова девицы, и в груди у меня застревает холодный комок, словно я проглотила целиком шарик мороженого. У Твари есть имя – Маммона.
Это же отговорка. Просто удобная заслонка. Ах, извините, я такая чувствительная, что ничего не могу! Чуть что, падаю в обморок и на улицу без скафандра не выхожу.
Может, это – не минус, может, это – плюс! Ведь именно благодаря чувствительности я нашла выход из лабиринта, только благодаря ей увидела платье, познакомилась с Лилианой, и теперь у меня есть защитные очки.
Тогда чувствительность – это моя потенциальная энергия. А что тогда не дает ей проявиться?
То, чего я не знаю о своем предназначении, – самая важная его часть, самая суть. Я сапожник без сапог. По иронии судьбы, мне доступны все тайны, кроме одной. Но что мешает мне узнать мою собственную тайну? Я же v.s. скрапбукер! Я могу задать вопрос и получить на него ответ там, где ответы находятся чаще, чем в обычной жизни, – в пространстве Меркабура. Руки сами тянутся к альбому. Пусть у меня нет хранителя, но это еще не значит, что я не смогу получить в альбоме подсказку?
Задвигаю шторы и включаю свет во всей своей небольшой квартирке – в крохотной спальне, куда вмещается только кровать, в комнате, на кухне, в совмещенном санузле и в прихожей. Отключаю оба телефона – городской и мобильный.
Быть такого не может, чтобы главная часть моей специализации не оставила никакого следа в моей жизни. Я беру в руки корзинку и мысленно прошу поток помочь мне. Брожу по дому и складываю в корзинку все, к чему тянутся руки. Я достаю из мусорного ведра жестяную крышку от бутылки нарзана, я сыплю в нее несколько красно-оранжевых бисеринок, отодранных от коробки конфет, нахожу в ящике кухонного стола крохотную стеклянную баночку, а в ящике комода в прихожей – гайку и ключ неизвестно от чего. Следом в корзинке оказываются: крышечка-пульверизатор, которую я сняла с дезодоранта в ванной, собачка молнии от старой кофточки, какой-то камушек, валявшийся возле балкона, гайка и шайба, половинка одежной кнопки, советская монета в десять копеек, пружинка от автоматической ручки, какая-то круглая резинка и несколько пуговиц разного размера.
Все это я высыпаю перед собой на стол и достаю белую акриловую краску.
Это еще не все. Теперь мне нужен ключевой элемент – символ чего-то нового, неизведанного. Я перебираю собранный хлам. Бисеринки пересыпаю в прозрачную баночку. Они похожи на икру. Икра – это хорошо, это рождение новой жизни, но еще не центральный образ.
Я прошу помощи у Меркабура. Поток играет со мной, я чувствую его присутствие, но он не хочет втекать в мои ладони. Я что-то должна понять, что-то рассказать ему.
Мучительно размышляю. Нахожусь на какой-то невыносимо трудной грани – одновременно пытаюсь рассуждать логически и вместе с тем почувствовать нечто очень тонкое в глубине себя.
Я перебираю хлам на столе, накрываю крышкой гайку, и вдруг мои руки застывают. Минуту назад я была уверена, что должна быть истинная причина, по которой от меня скрыто мое собственное предназначение. Но как только меня касается дыхание потока, его ласковый радужный свет, я понимаю, что никакой истинной причины нет.