– Инга, пьяный мужик в трусах – это даже для меня чересчур радостно, от такой радости я и устать могу, – рассмеялась она, заметив мой взгляд. – Может быть, хватит?
Мужик в трусах?
«Сколько в нем все-таки прекрасности!» – отозвался голос внутри меня. Или снаружи?
На экране суфлерша с Аркадием мчались вслед за мной через вестибюль театра, а у меня в голове взорвалась тонна мыслей сразу. Звучали знакомые голоса, проплывали незаданные вопросы, мелькали в лупе крошечные буквы и подмигивал через монокль кот в шляпе.
Моя радость никогда не называла меня по имени. Интересно, почему?
«Слушаю его и не слышу, поэтому называю его неслышимым».
«Карусель подберет для тебя самое безопасное место».
«Называют его формой без форм, образом без существа».
«Кем вы были в прошлой жизни?»
«Переход от безымянного к имеющему имя – дверь ко всему чудесному».
«Посоветуй ей поменьше думать».
Меньше думать! Куда уж меньше! Я не могла больше думать, еще одна крохотная мысль – и моя голова переполнится и взорвется, как яйцо в микроволновке.
В груди стало больно. Я ощущала каждое движение воздуха, плотного, как вода, – на вдохе и на выдохе. Моя рука вдавила красную кнопку: я видела это словно со стороны.
– Яблочко, покажи мне еще раз воспоминание о том, как Аркадий помог мне взять ножницы. Покажи мое воспоминание моими глазами.
Яблочко покатилось, и блюдце опять показало скрюченные пальцы. Аркадий взял мои руки в свои большие ладони, осторожно разогнул указательный палец – и я снова увидела поток. Невесомый, переливающийся радугой, словно солнечный луч, преломленный сквозь брызги фонтана, он сразу напомнил мне детские воспоминания Софьи.
И тут я наконец-то поймала ту простую и очевидную идею, что давно крутилась в моей переполненной мыслями голове, но никак не находила себе места. Я поклялась, что если Софья все еще в Меркабуре, то сделаю ей какой-нибудь хороший подарок, снова схватила микрофон и попросила:
– Яблочко, покажи мне воспоминание Софьи, тот момент, когда я вхожу в комнату для чаепития на Маяке Чудес. Покажи мне, что она помнит об Аллегре.
– Зачем? – выдохнула Аллегра-незнакомка.
Она сказала что-то еще, но я не расслышала ее слов. Я замерла и перестала дышать, слилась со своим креслом и не видела ничего вокруг, кроме блюдца. На экране появился знакомый зал с балками под потолком, огромными окнами и длинным столом посередине. Софья смотрела на дверной проем, в котором вслед за манулом появилась я. Никогда раньше мне не доводилось посмотреть со стороны, как я выгляжу на Том Свете. Я вообще никогда не видела себя такой, какой меня видела Софья. В ее воспоминании краски были ярче: на моих щеках играл румянец, глаза, которые я всегда считала просто карими, наполнялись десятками оттенков, а брови и волосы, наоборот, были чернее самой черной краски. Я никогда не думала, что у меня такая яркая улыбка. Софья видела какой-то улучшенный вариант меня, но не застывший, глянцевый, а живой, изменчивый. В окна врывался, словно ветер, радужный поток, и такой же свет излучали два кошачьих глаза в спинке кресла Серафима.
Я не сразу разглядела Аллегру. Малышка пряталась за мной, как ребенок – за юбкой матери. Поблескивали на шляпе бубенцы, подол коричневого платья колыхался, когда она вприпрыжку догоняла меня, задержавшись у окна, ладошки она сложила на груди в довольном жесте и радостно улыбалась Софье. Вокруг нее светился мягкий солнечный ореол.
Я «экранная» подошла ближе. На моих джинсах красовалось черное пятно. Конечно, измазалась на пожаре и со всеми этими событиями забыла проверить, как выгляжу в Меркабуре. Коротышка поплевала на ладонь, сжала кулачок, хихикнула и резко, с силой, расправила пальцы. Пятно исчезло, и Аллегра состряпала физиономию – хитрую и довольную.
О, а почему у меня стало такое кислое лицо, когда Софья узнала, как на самом деле зовут Неужели? Вот я морщусь и что-то объясняю Софье, а моя Аллегра подпрыгивает, будто мячик, смеется и хлопает в ладоши. Кристофоро Коломбо, мячик! Она похожа на разноцветный тряпичный мячик с моей первой настоящей открытки – открытки с радостью: словно он ожил, у него выросли руки, ноги, он научился болтать, и смеяться, и дарить самого себя, дарить столько раз, сколько потребуется.
Я нажала красную кнопку и повернулась к ней, к моей малышке. Она улыбалась мне, а я смотрела на нее, и все никак не могла оторвать от нее глаз, и, как тогда с Сашей, понимала, что впервые смотрю на мою радость по-настоящему, без единой мысли о себе или о ней, целиком превратившись в созерцание, и в этом созерцании скрыта невообразимая глубина, которая никогда не открывалась мне прежде.
Я смотрю на нее – и вижу ее как в первый раз.
Лицо Аллегры было идеально круглым и румяным, как лучший из маминых блинчиков. Нос задорно смотрел вверх, по щекам густо рассыпались веснушки. Из-под шутовской шапки с бубенчиками виднелись рыжие волосы, слегка волнистые и неровно подстриженные. Надо лбом к шапке был пришит дурацкий маленький бантик, как на подарочной коробке с конфетами. Маленькие ручки с короткими пальчиками украшал отличный маникюр с темно-красным лаком в тон шапки. В складках пышного платья, похожего на раздутую школьную форму, тоже прятались колокольчики. На конкурсе на самую широкую улыбку моя Аллегра легко победила бы самый большой смайлик в мире. Глаза ее, немного навыкате, обрамленные густыми рыжими ресницами, придавали лицу поразительное выражение: на нем читались сразу удивление, восторг на грани с наивностью и непосредственное любопытство. Так смотрит по сторонам ребенок, попавший на шоколадную фабрику. Дио мио, какая же она красивая! Неповторимая радость, другой такой никогда не было и никогда больше не будет.
– Радостная моя, – сказала я. – Красивая моя, Аллегра… Спасибо. Спасибо тебе.
– Йохоуууу! – завопила она.
Я протянула руку и попыталась дотянуться до моей малышки. Кресла были слишком далеко, но между нашими ладонями вспыхнула маленькая радуга, которая соединила нас, – радуга, сотканная из потока.
Я и Аллегра, я и моя радость – мы с ней всегда были одним целым. Но чтобы понять это, нам надо было разделиться. Мне нужно было слышать ее голос, раздражаться, ворчать на нее, затыкать ей рот, видеть ее в этом нелепом костюме, в панталончиках и шутовской шапке… Нужно было посмотреть на нее чужими глазами, услышать, как она поет голосом Шаляпина, почувствовать, как она пахнет ванилью и корицей, и вслушаться в звон ее бубенцов, нужно было понять, что она для меня значит, и что она вообще такое.
Иначе я бы никогда не смогла принять ее как часть самой себя.
– Она сорадуется истине, – произнес тихий голос из ниоткуда.
– Аллегра, – прошептала я. – Allegria vera. Радость.
Радуга втекала сквозь руку в мое тело, заполняя меня изнутри разноцветным светом. На мгновение возникла сладкая боль в груди, но тут же исчезла. На смену ей пришла легкость, а потом ощущение необыкновенного простора. Радость вечна и радость бесконечна. Это была не мысль и даже не убежденность, а изначальное, абсолютное понимание, незыблемая точка опоры, то, в чем невозможно сомневаться, как в том, что у меня две руки и две ноги, как в том, что солнце греет, а ветер дует.
Если бы не родившаяся еще душа спросила меня, ради чего стоит появляться на свет, я бы ответила: ради таких моментов, как этот.
Если бы кто-то спросил меня, ради чего стоит становиться v.s. скрапбукером, я бы ответила: чтобы пережить то, что со мной произошло в тот миг.
Радость вечна и радость бесконечна. Аллегра – проводник между нами, она – мой связной и мой разведчик, она – переводчик с несуществующего языка, на котором говорит со мной радость.
Я поймала себя на парадоксальном ощущении: в одном только понимании вечной природы радости крылась неимоверная, неиссякаемая сила, но меня с ней связывала лишь тонкая, слабая нить. Я хотела спросить у моей Аллегры, почему так, и как сделать эту связь прочнее, но тут нас с ней накрыла огромная тень, в один миг погасившая волшебную радугу.
Я заморгала, пытаясь понять, что происходит. Спустя бесконечно долгое мгновение тень отступила, но далекий свет стал тусклее. Стены будто сдвинулись ближе, ритм их пульсации ускорился. Снизу тянулся дым, едва заметный, но наполненный нестерпимой вонью, будто где-то жгли старые тряпки.
Я совсем забыла про незнакомку, про фальшивую Аллегру! Когда же повернулась к ней, вместо кресла увидела птичью клетку с распахнутой дверцей. На клетке висел кусок ткани цвета морской волны. Не успела я толком разглядеть ее, как комнату снова накрыла тень.
– Наверх посмотри, – сказала Аллегра и задрала голову, зазвенев бубенчиками.
Над нами раскинула крылья гигантская черная птица. Ее тело покрывали плотные перья, в которых не было жизни, словно их потеряло какое-то другое пернатое существо, они умерли и потемнели, а эта черная птица подобрала их и сделала своими. С каждым взмахом крыла меня обдавал тяжелый запах. Из-под крыльев птицы торчали отвратительные руки: суставчатые, покрытые темной кожей и редкими перьями. В ее уродливости было что-то притягательное: то ли своеобразная красота, то ли ощущение родства, словно я знала эту птицу много-много лет, будто она всегда была где-то рядом, и взмах ее крыла много раз накрывал меня черной тенью. Птица повернула ко мне голову, и я вздрогнула. В изгибе ее блестящего клюва можно было узнать улыбку прекрасной незнакомки, влажные глаза светились изумрудно-зеленым, звали за собой, приглашали куда-то.
Я все поняла в один миг.
Волшебный вкус моей радости рождался там, где не имели значения ни победы, ни достижения, ни квартиры, ни успешные переговоры. Моя радость жила в другом измерении, в бесконечно чистом пространстве, а спрятанная в груди боль была болью его утраты.
Как же я могла так обманываться!
Птица протянула ко мне руки. Суставчатые пальцы, обтянутые дряблой темной кожей, сомкнулись над самой головой.