— Негусто. И многие её видели?
— Я, увы, не знать ни один случай, — с искренним сожалением сказал доктор. — Ваш Кронштадт нельзя заблудиться. Негде! Я пробовать!
— Но откуда-то пошла же эта история, — не сдавался я.
— Я не знать, Ефим, — вздохнул доктор. — Предполагать: это быть пьяный матрос.
Да уж, когда эта публика начинала чудить, куда там какой-то нечисти?! Вон, три года назад матросы чуть по камушку Кронштадт не разнесли. Войска пришлось вызывать.
— То есть, никакой арки нет и быть не могло? — настаивал я.
— Я этого не говорить, — неожиданно возразил доктор. — Легенда быть. Возможно, пьяный матрос заблуждаться и видеть. Но всё остальное — шелуха. Вы говорить, это говорить Мартын? Так я вам говорить — он много сочинять красивый сказка для барышня.
— С него станется, — согласился я. — А скажите-ка, Клаус Францевич: наш покойный был пьян?
Это, по словам доктора, было маловероятно. Однако столь же маловероятной представлялась ему и способность юноши проплыть под аркой. То, что он не пловец, это я заметил ещё когда его из канала вытаскивал, но вдобавок у Андрея не были развиты нужные мышцы. Клаус Францевич вообще удивлялся, как молодому человеку удалось продержаться на воде хотя бы до моего появления. Разве что с перепугу. Тогда — такое в практике доктора случалось неоднократно — человек задействовал скрытые резервы и совершал то, что обычно ему не под силу.
— Я так, Ефим, думать. Юноша потерять свой рассудок, — констатировал Клаус Францевич.
В таком состоянии он, конечно, мог увидеть не то что арку, но и самого Петра Великого.
— Клаус Францевич, — сказал я. — А нельзя ли определить, с чего это он так внезапно с реальностью раздружился?
— Так скоро я сказать не могу, — ответил доктор. — Я могу предполагать. Юноша слаб. Как вы говорить — хилый.
— Так жизнь у него была непростая, — философски заметил я.
Доктор аж фыркнул от возмущения.
— Непростой жизнь?! Как вы можете так говорить, Ефим?! Он жить в красивый город, в небедный семья. Ваша страна быть велик и богат. Он иметь свой молодость. Он жаловаться?! Ох, Ефим. Я быть военный врач. Мы строить новый страна и воевать Австрия, Бавария, Франция, — перечисляя, доктор резко загибал пальцы на левой руке. — Я в его возраст уже идти в битва при Кёниггреце! Вы, Ефим, не видеть война в глаза, и это есть большое счастье. А я видеть, как такие мальчик сражаться и умирать, когда австрийцы хотеть сбрасывать наша дивизия в река! Я лечить один, а рядом страдать и умирать ещё пять. Вот они иметь непростой жизнь! Они, а не он!
— Полностью согласен, Клаус Францевич, — сказал я. — Жаль, что он не понял этого раньше.
Доктор согласно кивнул и проворчал что-то на немецком. От вознаграждения за консультацию он отказался:
— Ох, Ефим, я есть врач. Я не брать деньги здоровый человек. Я брать деньги больной. И я вам сказать прямо: как вы относиться свой здоровье, я скоро получать мой гонорар.
Я заверил доктора, что при таком подходе не видать ему моих денег как своих ушей, и откланялся.
Лавка купца Золотова располагалась в самом конце Осокиной площади. На вывеске значилось: «Магазинъ посуды». Дверь открывалась так туго, словно посетителям здесь были вовсе не рады. Однако за дверью действительно располагался магазин.
Всяческой кухонной утвари тут было просто навалом. Вдоль трёх стен от пола до потолка стояли стеллажи с посудой. Перед ними выстроились прилавки с разной кухонной мелочёвкой. Когда мы с Маргаритой Викторовной вошли, из-за центральной витрины вынырнул приказчик. То, что это не купец, я понял сразу. Слишком неуверенно он держался.
Это был маленький худенький человечек, которого, если бы не бородка, вполне можно было принять за подростка. Поверх белой рубахи на нём была накинута безрукавка — такая потёртая, что я совершенно не представлял её на человеке купеческого сословия. Бросив на меня один-единственный испуганный взгляд, человечек пробормотал:
— Чего изволите?
Он произнёс это таким тоном, будто спрашивал: «бить будете?» Потом, заметив за моей спиной Маргариту Викторовну, малость посветлел лицом. Наверно, ещё и добавил про себя: «Слава Богу, не покупатели».
— Здравствуй, Антип, — сказала барышня и, сразу подтвердив мои предположения, представила нас. — Это наш приказчик, Антип. А это — Ефим Родионович из сыскной полиции.
Приказчик обратно спал с лица, пробормотав в витрину что-то вроде:
— А я что? Я ничего.
Не иначе, приворовывал.
— Дядя ещё не ушёл? — спросила Маргарита Викторовна.
— Ушёл, — отозвался Антип.
Барышня кивнула.
— Может, оно и к лучшему, — сказала она и легко сбросила с плеч пальтишко, которое нашёл ей Семён. — Ефим Родионович, не угодно ли чаю?
— Нет, спасибо, — отказался я. — Некогда нам чаёвничать. Если не возражаете, я бы пока осмотрел комнату вашего брата.
— Да, конечно, — согласилась она. — Сюда, пожалуйста.
Мы поднялись по деревянной лестнице на второй этаж. Ступеньки тихо поскрипывали под ногами. Вдоль второго этажа шёл коридор. Из широкого окна в него падал утренний свет. Окно было забрано решёткой. Справа в ряд выстроились три двери.
— Тут дядина комната, — сказала барышня, проходя мимо первой.
Я подёргал за ручку. Дверь оказалась запертой.
— Тут комната Андрея, — барышня остановилась у второй. — А моя там, дальше.
Она открыла третью дверь, заглянула внутрь и кивнула сама себе.
— Всё пристойно, — доложила мне она. — Проходите, Ефим Родионович.
Я вошёл. Комнатушка была маленькая, а большое количество мебели делало её ещё меньше. У одной стены стояла кровать и, ближе к окну, стол с парой стульев. Стол был завален книгами и бумагами. Над ним висела лампа. С другой стороны выстроились три шкафа: один с одеждой и два с книгами. Я прошёлся взглядом по корешкам. Какая-либо система в расстановке книг отсутствовала. Тоненькие брошюры соседствовали с толстыми томами, а учебники — с беллетристикой.
В бумагах на столе царил такой же хаос. Здесь валялись выписки из учебников и выступлений адвокатов, снабжённые коротенькими пояснениями, расписания занятий и движения пароходов до Ораниенбаума, перечень книг по юриспруденции и даже стихи. Последние все без исключения были о любви и все — отвратительные. Что-то в духе: «Заяц грыз свою морковь, а ко мне пришла любовь». Буквы были мелкие и угловатые. Точь-в-точь такие, как на картинке с аркой.
На всякий случай я уточнил у барышни:
— Это написал ваш брат?
Маргарита Викторовна криво усмехнулась и кивнула.
— Да, он. Нашёл себе зазнобу.
— А кто она? — спросил я.
На этот раз барышня равнодушно пожала плечами.
Я ещё покопался в ящиках стола. Там, тоже без всякой системы, были напиханы тетради, учебники и отдельные бумаги. Предсмертной записки — или даже её черновика — я не нашёл. По всей видимости, Андрей Золотов действительно не планировал утонуть. В дневнике — я обнаружил его в самом нижнем ящике стола — он даже строил планы на будущее. Планы были такие же сумбурные, как и всё остальное вокруг.
А ещё я нашёл между страниц дневника фотографию Катерины Фроловой. Девушка приветливо улыбалась. На оборотной стороне было чисто.
— Вон оно как, — шёпотом отметил я.
А ведь Андрей Золотов полностью подходил под описание Матвеева. Я аккуратно вложил фотографию обратно в дневник и убрал его в ящик стола.
Внизу звякнул колокольчик.
— Полагаю, это ваш отчим, — сказал я.
— Или покупатели, — возразила барышня и, всплеснув руками, добавила: — Ох, Ефим Родионович, простите, я за горем совсем запамятовала. Дядя сегодня собирался по делам отлучиться. Должно быть, уже уехал.
— Вот как, — отозвался я. — Да, жаль, что вы не вспомнили об этом раньше. Но, по крайней мере, мы теперь можем предполагать, что именно означает сегодняшняя дата на рисунке. Кот из дома — мышки в пляс…
Барышня ответила осуждающим взглядом. Я извинился. Она кивнула и сказала, что, если она мне больше не нужна, она бы вышла к покупателям. По её словам, из приказчика продавец как из коровы балерина. Я усмехнулся и ответил, что уже закончил обыск.
По лестнице мы спустились вместе. Внизу я чуть было не споткнулся о чемодан. Рядом с ним стоял саквояж, а поверх обоих лежал зонт.
— Так, а это ещё что? — строго спросил я у приказчика.
По состоянию его духа, меня не удивил бы ответ: «Да вот, магазин грабанул, а вынести вещи не успел», но всё оказалось более прозаично.
— Ах, это дядино, — ответила вместо него барышня. — Неужели вернулся? Может, забыл чего?
— Было бы очень кстати, — сказал я. — Что ж, придётся ему задержаться.
— Это ещё почему? — раздался за моей спиной густой бас.
Я обернулся. Позади лестницы стоял здоровенный мужчина в чёрном пальто. Первый взгляд он метнул на барышню, второй — на меня. Оба они были далеки от симпатии.
— Ну и где ты шлялась? — буркнул он, делая шаг вперёд.
— Дядя… — начала барышня, но он не дал ей договорить.
— Что — «дядя»?! Совсем распустилась! Шляется пёс знает где, пёс знает с кем. Вот сейчас всыплю обоим, да так, что мало не покажется!
Он замахнулся кулаком.
— Не советую, Артём Поликарпыч, — сказал я. — Во-первых, дам сдачи, а во-вторых, само по себе нападение на сотрудника полиции — очень серьёзное правонарушение.
— Полиции? — озадаченно протянул купец; его кулак опустился. — Эво оно как. Чем обязан?
Я собрался было произнести кратенькую речь, которую подготовил по дороге — новость-то из печальных — но барышня меня опередила:
— Дядя, Андрей мёртв.
Готов поклясться! Первое, что промелькнуло в его глазах — радость! Потом он принялся кричать. Мол, как допустили, почему не уследили и тому подобное. Я мысленно отвёл ему на этот концерт пять минут, и купец аккуратно в них уложился. Откричавшись, он шумно выдохнул и спросил, как оно приключилось. Я вкратце обрисовал ситуацию.
— Самоубийство, значит, — вздохнул он. — Нехорошо это. Батюшка наверняка отпевать откажется, в расходы введёт… А ты что же за братом не углядела?!