Гулко звучат шаги. Неподалеку загрохотали выстрелы. Сани летят Спиридоновкой. Извозчик приостанавливается и предупреждает:
– Никитской не ходите. У Никитских ворот стрельба.
Но Никитскую нужно пересечь.
Настороженно пережидаешь встречного. Кто знает, какие у него намерения. Может, этот набросится снимать шубу. А прохожий, верно, побаивается тебя.
Из-за угла выныривает автомобиль. Фонари потушены. Стремительный черный корпус. Может, Гуго это промчался мимо на одну из своих загадочных операций. Тишина. Неметеный снег под ногами. Огромные, словно вымершие дома.
И только прекрасный многоколонный особняк сияет на Новинском бульваре, как длинный фонарь. Кажется, что внутри бал. Тени скользят за желтыми высокими стеклами. Вчера особняк был темен и пуст. Значит, сегодня им завладели анархисты.
И снова узкие ущелья переулков. Иногда расступаются они, образуя площадь со сквериком. Все это районы недавних боев. Стены исколупаны пулями. Снаряды выгрызли облицовку и кирпич на фасадах. Стреляли вот отсюда, из-за угла, оперев винтовку о выступ подоконника. А здесь стояла в то же время очередь за продуктами и разбегалась, когда снаряды рвались вблизи. Тут над головой моей звякнуло фонарное стекло, и мелкие осколки упали на тротуар. И бои еще предстоят.
У Смоленского рынка вздрагивал костёр. Сгрудились люди. Красные отблески на лицах, на папахах, на ружейных стволах. Это красногвардейский патруль. Здесь можно остановиться и передохнуть.
Глава пятая
Кафе закончило свое существование. Последнее время все начали им тяготиться. Бурлюка потянуло на Урал, где привык он трудиться над холстами. Маяковскому надоела ежевечерняя повинность. Был устроен последний закрытый вечер, со стихами, танцами, разговорами до утра.
Однако кафе породило потомство. Почти сразу же после его закрытия начались выступления поэтов в кафе «Трамбле» на углу Петровки и Кузнецкого переулка. Затем в кафе «Десятая муза» в Камергерском, в кафе «Элит» на Софийке. Впоследствии в кафе «Бом» на Тверской. Образовавшийся осенью восемнадцатого года Союз поэтов на долгое время осел на той же Тверской в кафе «Домино».
Бумажный кризис, прекращение деятельности ряда издательств, разруха типографского дела в годы гражданской войны – причины усиления такой «устной» литературы. Но все эти новые предприятия сильно отличались от первого образца. Дух импровизации в них исчез, был снят лозунг «эстрада – всем». Исполнялась твердая программа, сборный литературно-музыкальный концерт. Выступали писатели разных направлений и возрастов, помещение ни для кого не было своим. И расчет в этих развлекательных заведениях был явно на другую аудиторию.
В кафе футуристов, при всей смешанности состава, господствовала революционная молодежь. Представители буржуазии жались к сторонке. Они терпелись там, поскольку еще в Москве имели они условное право жительства. Не к ним обращался Маяковский, читая свои оды революции. Их искусство и сами они ни в какой мере не были там хозяевами. Их громили, над ними издевались.
Иное дело в «Музыкальной табакерке», как стало называться кафе «Трамбле». Круглая комната с плотно опущенными шторами наглухо отделена от улицы. На столиках лампочки под цветными шелковыми абажурами. Полумрак, уютная тишина. Перед началом программы тихое позванивание пианино – «Музыкальная табакерка» Лядова. Публика одета изысканно, – все так, «будто ничего не случилось». Певица исполняет «интимную» песенку об арлекине, отравившемся на маскараде. Актриса рассказывает фельетоны Тэффи с дамскими довоенными остротами. «И остров мой опустится на дно, преобразись и жемчужные сады», воркует маленькая, вернувшаяся из Парижа, поэтесса. Напудренный поэт читает с кафедры в полумраке: «Поверх крахмальных белых лат он в сукна черные затянут. Его глаза за той следят, за той, которою обманут». Артист Раневский мелодекламирует о маркизах. Программы носят экзотические заглавия, увенчиваясь «вечерами эротики». Кроме бесцеремонной московской публики, здесь появлялись петроградские акмеисты. Впервые в «кафейной» обстановке выступил здесь и Брюсов.
Он держался в кафе точно так же, как и в апартаментах «Свободной эстетики». Прежний замкнутый литературный быт кончился. Брюсов был дальнозорок и умен. Его пригласили, он аккуратно приехал. Встреченный почтительными учениками, он прошел к одному из столиков. Сидел, помешивая кофе в стакане, в черном сюртуке, склонив голову набок. Слушал, как читает молодежь. Легким кивком выражал одобрение прочитанному. Сам поднялся на деревянную кафедру, сообщил свое новое стихотворение. Четко переписанное на небольшом листке, вероятно, приготовленное сегодня. «Ведь стихи надо писать ежедневно, как пианисту упражнять свои руки», – такова была одна из его заповедей.
Профессор поэзии, он и в кафе работал точно и добросовестно.
Он был таким же, каким видели мы его у черной школьной доски в студии поэтов. Эта студия, образовавшаяся тою же весной, вела случайное свое существование на Молчановке. Кажется, там находилась гимназия, и вечерами она пустовала. Поэты, большинство которых перезнакомилось зимою в кафе футуристов, рассаживались за низкими, не по росту, партами. Лекции читались Белым, Гершензоном, Вячеславом Ивановым. Брюсов преподавал метрику и ритмику.
Это было скучновато и беспощадно. И строго, как изучение математики.
Стук мелка. Брюсов выводит формулы. Строчки разрезаны по слогам. Четкие дужки, восклицательные значки, отмечающие ударные и неударные. Высокий гортанный голос лектора. Повернутое в профиль желтоватое неправильное лицо с темной бородкой. Ни одного лишнего слова. Невольная боязнь – вдруг вызовет к доске повторить. Казалось, это не имеет отношения к поэзии. К «вольному искусству», о котором говорит пушкинский Моцарт. И в то же время такие занятия представлялись необходимыми. Создавалась трезвая и чистая атмосфера труда. Возникало чувство: поэзия – труд. Счастливое ремесло – высокое и сложное. Искусство – профессия, не терпящая дилетантизма.
Атмосфера честности окружала Брюсова.
Та же атмосфера, которая, при всем различии внешних обликов, всегда ощущалась вокруг Маяковского. И странно сближаются через много лет в моем представлении эти люди.
Так вот таким практическим преподавателем «науки о стихе» оставался Брюсов и на эстрадах кафе.
В «Десятой музе» был устроен «вечер импровизации». Затея, рассчитанная больше на производство курьезов, чем на получение толковых результатов. Публика заранее подшучивала над «импровизаторами». В вазу на сцене опускались записки. В зале со столиками выключен свет.
Поэты действительно тонули на глазах. Вот поэтесса сбилась с размера и запнулась. Беспомощным жестом и обворожительной улыбкой пытается возместить она недостающие слоги. Поэт начинает развязно, но плетет распадающуюся на строчки бессмыслицу. Другой, обычно бойкий и едкий, после каждого слова застревает на мели. Из публики несутся остроты, мало способствующие творческому процессу.
Дело доходит до Брюсова. Он на сцене. Разворачивает записку. Тема – что-то вроде «любви и смерти» – слишком отвлеченна и обща. Брюсов подходит к рампе. Произносит первую фразу.
Медленно, строка за строкой, не запинаясь, не поправляясь на ходу, он работает. Тема ветвится и развивается. Строфа примыкает к строфе. Исторические образы, сравнения, обобщения, куски лирических размышлений. Вдобавок он импровизирует октавами, усложнив себе рифмовку и умышленно ограничив возможности композиции. Нельзя сказать, чтобы это давалось ему легко. «Вперед, мечта, мой верный вол». Запавшие глаза сухи и сосредоточенны. Зал примолк, люди боятся двинуться, чтоб не нарушить напряженную собранность поэта. Брюсов продолжает. Удивление переходит в восхищение. И вот облегченный жест рукой.
– Я дал вам девять правильных октав, – бросает он гортанным, картавым голосом все закругляющие последние строки. Смолк. Резко дернулась голова. Мгновенная улыбка и обычная серьезность в ответ на бешеные аплодисменты.
Продемонстрировав высокую степень словесного мастерства, профессор искусств сходит с подмостков.
В этих кафе Маяковский не выступал. Он был непреклонно тверд в своих литературных позициях. Он мог сохранять хорошие отношения с отдельными несогласными с ним поэтами. Но это не заставляло его итти на уступки. Человек, даже к нему расположенный, оставался его литературным врагом. Без всякой скидки на личные отношения, Маяковский его беспощадно громил. А в какой-нибудь «Музыкальной табакерке» и среди читавших и среди публики были и явные политические враги.
Иногда он заходил с улицы, громко здоровался и разговаривал со знакомыми. Он умел держаться хозяином среди молодежи, добродушным или резким, смотря по людям. Однажды на большой вечер в Колонном зале он пришел с опозданием. Читал поэт, близко знакомый Маяковскому. Маяковский медленно пересек зал. Публика оглянулась. Поэт остановился. Добродушным театральным жестом Маяковский протянул руку младшему товарищу. И, поздоровавшись, сел в первый ряд, разрешая чтение дальше.
Если в кафе публика подбиралась не враждебная и настойчиво требовала стихов Маяковского, он вставал и читал среди столиков.
Только на «вечере эротики» он разрешил себе подняться на кафедру. Он не слушал специально сервированной программы «от классиков до наших дней». Войдя с улицы, не снимая кепки, он занял место, вклинившись в номера. Сообщил, что прочтет экспромт, заглянул в записную книжку. Спокойно и неторопливо он обратился к тем, кто с вычурными жестами «тоненьких ручек» собрался сюда, чтобы славить наперебой таинства соитий и случек.
Голос его издевался, хотя Маяковский был совершенно невозмутим. И только к концу выступления он отчеканил несколько громче свое заключительное пожелание:
Ни любви не знать,
Ни потомства вам,
Импотенты и скотоложцы!
Бурлюк собирался уезжать. Весна. Пора браться за кисть. Тщательно запаковывает он увесистую корзину, наполненную книгами, закупленными для семьи. Туда же погружаются газетные вырезки, афиши, всевозможные свидетельства о протекшем сезоне. И большие запасы красок, которые обильно переложит он на холсты.