Я не умею брать твердыни.
Боюсь поддаться рифм лавине,
Тем более, что муж – пиит,
Не знает: по какой причине
Не остывал аэролит?
Сегодня полная луна
Задумчивого цвета дыни.
Мечтаю, сидя у окна,
О «фернампиксах», о дельфине,
А тут поэты в мрачном сплине
Шагают – и вопрос открыт:
Когда и где, в какой пустыне
Не остывал аэролит?
А я другим удручена:
Алеют губы – все в кармине,
Рояль звенит, словно зурна!
Ах! Диспут не помог кручине:
Фокстрот запретнее святыни
Манит миражем, кровь бурлит.
Кой черт мне в том, что и доныне
Не остывал аэролит?!!
И пусть в неведомой пучине
Не «фернампикс», а «пес» на вид,
Совсем не интересный Нине
Не остывал аэролит!..
(«Фернампикс» – это на коктебельском жаргоне означает прозрачный халцедон, а «пес» – простая галька.)
О поэте Нине Манухиной Варвара Бутягина говорила, что она вся «растворилась в поэте Георгии Шенгели», с которым – не только, как с поэтом, но прежде всего, как с человеком – были связаны ее лучшие стихи, причем не только такие веселые, как приведенное выше стихотворение об аэролите, но некоторые и весьма горькие. К примеру, как стихотворение «Пенаты» из коллективного сборника «Новые стихи», изданного Всероссийским Союзом поэтов в 1927 году. Пенаты – это домашние божества, боги и хранители очага, а стихотворение это было написано 10 апреля 1926 года:
У нас в дому не прижились пенаты,
Им не хватило масла и вина,
Их облекла наплывшая когда-то
И отстоявшаяся тишина.
Они искали радости крылатой,
Уступчивого смеха в темноте
И нежности, прозрачной и богатой
В ее неповторимой простоте.
Нашли они дозорное молчанье,
Случайных ласк случайный дар скупой
И обреченное безожиданье,
Сердец безлюбых восковой покой.
Они ушли… Я знаю: лепет звонкий,
Ребячий смех их удержать могли.
Но нам ли, скудным, благодать ребенка?..
Пенатов нет. Их уголок в пыли.
«Несмотря на эти и другие многочисленные упреки в адрес любимого, Нине Леонтьевне по большому счету повезло, – отмечает Варвара Бутягина. – Георгию Аркадьевичу, кстати сказать, тоже. И оба это понимали».
Нина Леонтьевна как-то рассказывала своим друзьям такую притчу: некий узбекский властитель любил и был страстно любим своей женой. У него не было гарема. Но франкский царь подошел к стенам его города и сомкнул кольцо осады. Осаждающий сказал: я уведу свои войска, если ты сочетаешься браком с моей сестрой, которая уже давно мне досаждает. Спросив у жены разрешения изменить ей, узбекский бохадур принял условие победителя. И на следующую ночь он вошел в шатер сестры победителя. Но первая жена его стояла у шатра, прислонясь спиной к стволу осины: она слышала вздохи и поцелуи и дрожала, прижавшись спиной к коре; с той поры дрожь ее дошла до сердцевины осины и дерево непрестанно дрожит осинной дрожью…
Вот что значит идти по жизни любящей женой.
И понимая это, Георгий, стараясь внести в их жизнь хоть какую-то долю своей теплоты и радости, одаривал Нину все новыми и новыми стихами, одно лучше другого. Хотя и в них неизбежно присутствовала доля потаенной тоски и печали, как, например, в посвященном Нине стихотворении «Нам всегда хотелось «иначе»:
Нам всегда хотелось «иначе»,
Нам сквозь «это» виделось «то»;
Если жили просто на даче,
Улыбались: «живем в шато».
Каждый дом на горе – «закрополь»,
«Монтезума» – каждый цыган;
Называется: Севастополь,
Ощущается «Зурбаган».
В мире все, «как на той картине»,
В мире все, «как в романе том», —
И по жизни, серой пустыне,
За миражем вечным бредем.
И прекрасной этой болезни,
Удвояющей наши дни,
Мы кричим, исчезая в бездне:
«Лама, лама, савахфани!»
Во время смертной казни на кресте последние слова Иисуса Христа были произнесены на арамейском языке: «Элои, Элои, лама савакфани!» – что означает: «Бог мой, Бог мой, зачем ты оставил меня?» (Матфей. 27, 46), (Марк. 15, 34). По-еврейски эта фраза звучит несколько иначе: «Эли, Эли, лама азавтани?»
Зимой 1930 года в Доме Герцена (нынешнем Литинституте) был объявлен творческий вечер Георгия Шенгели, на который впервые в жизни абсолютно никто не пришел, ни один слушатель. Были только Липкин, Тарловский со своей женой, Софья Парнок и сам Шенгели с Ниной.
Вот как рассказывает об этом несостояшемся вечере Семен Липкин:
«Через 20–30 минут, когда стало ясно, что ждать слушателей уже не имеет смысла, Шенгели, гордо и зло улыбаясь, сказал:
– Пойдем, поужинаем. Угощает герой несостоявшегося вечера.
Шенгели сорвал в парадной афишу со своим именем. Мы спустились вниз, в полуподвал. Скудно освещенный длинный и узкий зал ресторана был пуст. Большие мягкие люстры низко озаряли сервированные столики. Мы уселись. Подошел официант с записной книжечкой в кожаном переплете. Шенгели заказывал, не заглядывая в меню, как завсегдатай. Названия некоторых блюд я услыхал впервые.
– Что будем пить? – спросил герой несостоявшегося вечера. – Я, как всегда, “Кюрдамир”.
Три наши дамы пожелали водки. Тарловский и я к ним присоединись.
Пили, закусывали, болтали, смеялись, у всех на душе было тяжело…
И вдруг появилось новое лицо. Маяковский. Он вошел в пальто, в кепи, с тростью. Не глядя на нас, на единственный занятый столик, он двинулся в конец зала. Мы слышали, как он шумно снимал пальто, усаживался. К нему устремился бородатый важный мэтр. В затихшем зале раздалось: “Бутылку моего вина, пачку моих папирос”.
Не в другой, а именно в этот позорный для него вечер Шенгели оказался под одной ресторанной крышей со своим заклятым врагом. И когда? За два месяца до самоубийства Маяковского. Как не поверить в эллинский Рок?..
…И вот он сейчас один, за бутылкой «своего» вина, а рядом – чужие, неинтересные люди.
Он покинул ресторан довольно скоро. Нина Леонтьевна сказала:
– Вы знаете, он был сегодня какой-то особенный. Мне даже стало его жаль. Мне кажется, что у него горе. Будет беда…»
И через два месяца Маяковского не стало.
…Однажды летом Шенгели с Ниной и Семеном Липкиным оказался в Крыму в гостях у Волошина, и в один из вечеров жена Марка Тарловского Лада Руст сказала, что сейчас будут выбирать Короля и Принца поэзии, а тайком сказала всем, что Королем здесь обычно избирают Максимилиана Волошина.
В итоге результатов получилось: Королем стал – Макс Волошин, а Принцем – Марк Тарловский.
Как описывает потом Семен Липкин: «Шенгели не сумел и не хотел скрыть обиду, ушел с Ниной Леонтьевной. Никто ему не посочувствовал, пили отузское вино. Король поэзии читал стихи, то повышая голос до женского, то понижая и громокипя, как Зевс…»
Георгий Шенгели напишет потом, что у Макса «вместо личности – пасхальное яйцо… Откроешь – в нем второе; откроешь второе – в нем третье…» И добавит еще: «Своеобразный и богатый, он в каждой строке переливается по-иному, в точности соответствуя всем изгибам логического рельефа».
А через два года после незабвенного Коктебеля, – 11 августа 1932 года, – на Малый Ржевский к Шенгели пришел молодой Семен Липкин. Георгий, и без того всегда смуглый, был на этот раз как-то весь темен, даже черен. Нина Леонтьевна плакала.
«Умер Волошин, ушел Макс», – вздрагивающим голосом сказал ему Шенгели.
Все умерли: Татьяна и Наташа,
Людмила, Анна, Бэла и Рэнэ…
Кого любить мне, если не умею
Их отыскать среди живущих ныне?
О нет: я не ищу Прекрасной Дамы, —
Не знал бы я, что делать мне с Марией,
Себе земную я хочу подругу,
Покорную и радостную мне.
Но книги!.. Зажигательным стеклом
Они сгущают легкое сиянье
В огонь, в клинок, – и кровяным рубцом
Их вечное горит очарованье.
И вот уже я не хочу другой,
Чем та, о ком мне Пушкин спел небрежно,
Чем та, кому бубенчик под дугой
Звенел про жизнь сквозь визги вьюги снежной…
<…>
Но нет их, нет, не для меня они!
Да, все они родились слишком рано,
Все умерли, – и Бэла, и Татьяна,
И нищая Рэнэ. И предо мной
Их слезы, их улыбки, их дыханье
В словах привычно-дорогих встают…
Неизгладимо книг очарованье,
Но жить они мне больше не дают!
Больше всего Георгию и Нине не хватало именно Максимилиана Волошина, его замечательной дачи и теплого Черного моря. Они много раз вспоминали свои поездки к нему в Коктебель, веселые вечера и разговоры с Максом, но все это как бы отъехало в какую-то бесконечную даль и укрылось там за туманной розовой дымкой…
В течение долгого времени Нина Манухина с Георгием крепко дружили с переводчиками английской литературы Евгением Львовичем Ланном и его женой Александрой Владимировной Кривцовой, и на всю жизнь она запомнила такую печальную их историю:
«Они поклялись, что если кто-то из них смертельно заболеет, то второй тогда тоже обязательно покончит с собой. Об этом все вокруг знали. Своих детей у них не было. И вот однажды врач обследовал жаловавшуюся на боли в животе Кривцову и обнаружил у нее рак. Тогда они оба решили отравиться. Морфием – в вену… Кривцова умерла от этого сразу, а на Ланна морфий почему-то быстро не подействовал. Пришедший утром врач нашел остывшую Александру Кривцову и в беспамятстве Евгения Ланна. В больнице он пришел в себя и просил не возвращать его к жизни. “Я все равно уйду, это мое единственное желание”, – произнес он.