Тридцатые годы были невероятно жестокими по отношению к русским поэтам, особенно крестьянским – Клычкову, Васильеву, Приблудному, Клюеву, Орешину… В своем «Венке поэтам» Ольга Демченко напишет: «В тюрьме убит невинный Петр Орешин – / поэт крестьянский, русский до корней. / Скажите, в чем же был он грешен, / в чем провинился перед Родиной своей?» Скорее всего, вина этих поэтов именно в том и была, что они в своих стихах воспевали крестьянский образ жизни, противоречащий собой становлению нового государственного строя. Но даже оказываясь в заключении или ссылке, русские поэты не отрекались от своего поэтического творчества или от поэзии своих братьев по перу. Вот как описывал на сайте «Русское поле» дни жизни известного поэта Николая Клюева во время его пребывания в сибирской ссылке писатель Вадим Семенович Михановский:
«Есть свидетельства, что и на поселении в Томске поэт Николай Клюев, больной, с парализованной рукой, принимал у себя студентов местных вузов, читал им стихи Есенина, Ширяевца и даже Георгия Шенгели. Последний никак не относился к когорте новокрестьянских, но отдельные отрывки из его поэмы “Пиротехник”, опубликованные в их общем сборнике под названием “СТЫК”, куда вошли стихи Анны Ахматовой, Клюева и Веры Инбер (племянницы Троцкого, вскоре открывшего гонения на всех новокрестьянских), читались на квартире, которую снимал Клюев в городе. Появлялся он перед слушателями, одетый в косоворотку, подпоясанную тонким ремешком, пальцы засунуты под него, прилизанные волосы лоснились от лампадного масла… Все-таки эпатаж этот своей внешней стороной сразу же заставлял окружающих завладеть вниманием, надолго оставаясь в их памяти. Это они, новокрестьянские, умели! Необычное поведение, своеобычное чтение стихов (у Клюева – обязательно с глубоким ударением на букву “O”) заинтриговывали аудиторию.
Инструмент пиара, как сейчас сказали бы мы, оружие древнее. У племенных костров наши предки, потрясая дубинами, имитировали перед собравшимися способы охоты… На подмостках «Поэзо – Концертов» (так писалось в афишах), выходя с балалайками и дудочками, новокрестьянские поэты тоже старались понравиться публике.
Можно только представить себе, как, окая, читал Клюев небольшой монолог из поэмы “Пиротехника”:
Я боюсь? – Не боюсь!
От моей головы отрубите
Исхудавшее тело. Банально.
И просто – как столб.
Но настанет пора,
И по вашей спокойной орбите
Помелом развернется
Комета пылающих толп!..
<…>
Усмехаетесь? Фразы?
Глупцы и слепцы! Я, как Муций,
В угли бешенства вашего
Руку спокойно кладу.
Значит – правда грядет!
Неизбежен закон революций.
Он – в природе вещей!
Даже в тысячелетнем аду!..
Мудрый мужик, он предчувствовал, наверное, скорый конец свой и, как мог, старался обезопасить тех, кого знал… Он и на допросах не назвал ни одной фамилии, если ее первым не озвучивал следователь.
К сожалению, этого не скажешь об отдельных представителях интеллигенции и профессуры вузов. В протоколах они охотно подтверждали, что Клюев является вражеским агентом, получающим за свои труды деньги из Англии и Японии, и что он чуть ли не главный заговорщик, специально оставшийся в Сибири для свержения советской власти… Но это им все равно не помогло: все были “выстрижены” под одну гребенку. В таких играх с НКВД никакие партии надолго не откладывались и ходы обратно не брались…»
Так что новокрестьянские поэты были истреблены под корень. Да и разве только одни – новокрестьянские?..
Ахматова, Грин, Мандельштам и другие
«Отсутствие одиночества при полной почти одинокости», – вот как писал о себе Георгий Шенгели в еще не худшем для него 1924 году. Выражения «круг Шенгели» или «поэты круга Шенгели» – по отношению к нему противоестественные. Хотя у него были и друзья, и ученики. Что было на «лабораторном столе» у Шенгели – можно сказать точно: зримость образа, точность слова, рассчитанность ритма.
Зримость образа: «глаз-алмаз», говорил о нем Макс Волошин.
Точность слова: запасники всех словарей, включая научные и технические – когда будет составлен словарь языка русской поэзии ХХ века, то самые малочастотные слова будут там иллюстрироваться примерами из Шенгели.
Рассчитанность ритма: стиховедением Шенгели профессионально занимался всю жизнь, ученые цитируют его книги с уважением, а поэты с издевательством – разве можно учебниками научить писать настоящие стихи? Шенгели на такие издевательства отвечал четко: есть правильные стихи – те, в которых соблюдаются (или осознанно нарушаются) правила звукового ритма, принятые в данной культуре; и есть хорошие стихи – те, в которых этот звуковой ритм удачно взаимодействует со смысловым и эмоциональным ритмом. Наука о том, что такое правильные стихи, существует две с лишним тысячи лет; наука о том, что такое хорошие стихи (и что такое смысловой и эмоциональный ритм), начинается на наших глазах; Шенгели заложил в нее два-три первых камня, и лингвистика наших дней подтверждает: заложил точно и прочно. Считал ли он свои стихи хорошими? Конечно, считал – иначе бы он их не писал…
Шенгели поддерживал дружеские связи с И. Северяниным, В. Брюсовым, Н. Гумилевым, А. Грином, А. Ахматовой, К. Паустовским, М. Волошиным, О. Мандельштамом, В. Ходасевичем, В. Катаевым, М. Кузминым, В. Нарбутом, И. Рукавишниковым, Ю. Олешей, Э. Багрицким и другими известными литераторами России. И многие из них его высоко ценили – за литературный талант, работоспособность, человеческую теплоту. Его учениками называли себя Марк Тарловский, Арсений Тарковский, Аркадий Штейнберг. Его недругами были РАПП, ЛЕФ и «вся советская власть». Его стихи перестали печатать за двадцать лет до смерти автора. Его первой любовью в поэзии был сонет. Среди тех поэтов, стихи которых он любил, был Сергей Есенин, с которым он неоднократно пересекался на литературных мероприятиях.
24 октября 1925 года в московском Центральном доме работников просвещения (Леонтьевский пер., 4) Георгий Аркадьевич Шенгели читал доклад «О современной литературе». На этом же литературном вечере выступали поэты с чтением своих стихов, в том числе и Сергей Есенин.
Вступительное слово «Поэзия наших дней» Шенгели произнес на литературном вечере в Политехническом музее, который состоялся там 29 ноября 1925 года. Среди заявленных поэтов различных школ и направлений был назван также Есенин – вне всяких групп.
А через месяц, 28 декабря 1925 года, Сергея Александровича не станет, и Георгий Аркадьевич будет проводить под своим председательством вечер его памяти в аудитории Коммунистической академии.
А незадолго до того Шенгели избирался председателем Всероссийского союза поэтов и на вечере Сергея Есенина в Союзе писателей (Дом Герцена) слушал поэму «Анна Снегина». М. Ройзман вспоминал, что Шенгели был удивлен, что эта поэма большого мастерства не была понята слушателями. Предложил Есенину выступить с чтением этой поэмы перед членами Союза поэтов. Есенин начал отказываться, но потом согласился.
Георгий Аркадьевич Шенгели высоко ценил поэзию Есенина. В книге «Маяковский во весь рост» он писал, что его творчество «несоразмерно талантливее, глубже, сложнее, богаче Маяковского». В 1940-х годах он готовил свою книгу воспоминаний, в которую должен был войти также очерк о Сергее Есенине. К сожалению, он так и остался ненаписанным…
Но доставались Есенину от Шенгели не только одни похвалы, а перепадали ему иногда и «сочные» выражения, которые, помимо Маяковского, адресовались и некоторым другим поэтам, к примеру, таким, как Мариенгофу, Пастернаку, Антокольскому, а заодно – и Сергею Есенину. Одним – за их усиленное насаждение приемов имажинизма, а другим – в частности Пастернаку и Антокольскому – за их переводы французской поэзии с довольно откровенной «отсебятиной». В августе 1922 года в петроградском альманахе «Утренники» Георгий Шенгели резко выступил в статье «Да он голый» против поэтического творчества имажинистов. “Их стихи – каталог образов”, – писал он, – их стихи читаемы без ущерба в любой последовательности строк сверху вниз и снизу вверх, и вперемежку. Их ритм “автономен”, т. е. ничего не выражает, отдираясь, как кожа мятого апельсина, от смыслового и эмоционального рельефа. Их созвучия – “приблизительны”, т. е. плохи, ибо легки: ведь уложить в необходимом сцеплении фразу в тесные границы обязательной рифмы, отрепарировать высказываемое, продумать, прочувствовать, взвесить трудновато. Их утверждения нелепы, их нарочитые “совершенные нелепости” – бездарны. Нет ничего легче, как утверждать, что по свету бродят “шарлатан и разбойник”, потому что “колосьям режут горла серпом”, или выкрикивать, что “дважды два пять”. Скудность их домыслов, их тем поразительна… Разврат словесный ширится, укореняется, общественная мысль расшатывается, уменье ясно выражаться, а значит, и ясно мыслить, уменье и не без того невеликое, испаряется. Стихописание захлестывает все новые и новые слои: оказывается – легко! Не пора ли отрезвиться? Не пора ли приклеить голым королям фиговые листки общественного невнимания?..»
Таковы в то время у писателей были методы отстаивания своих принципиальных творческих позиций.
Высказываясь однажды о словах и делах Георгия Шенгели, Юрий Карлович Олеша сказал: «Это рыцарь слова, звука, воображения…» Этими же словами говорит о Шенгели и сегодняшний украинский поэт Сергей Шелковый, написавший красивые очерки о его пребывании в Харькове и Крыму: «“Могучая и гармоничная жизненность”, “глаз-алмаз” по словам Максимилиана Волошина – это совершенно определенно о нем, о Георгии Шенгели. И “киммерийский звездочет”, летописец с “клинописной памятью”, работник-созидатель с “двойным зарядом” энергии, “брат вечной красы и любовник вечной свободы”, все эти титулы, взятые из шенгелиевских стихов разных лет, – это тоже, по сути, самоопределения, правда о нем самом».