Естественно, что в таком положении из моего письма Вы не усмотрите ничего, кроме просьбы.
Дней 12 назад я послал в Правление Союза Писателей заявление о пособии на болезнь с прилож<ением> доктор<ского> свидетельства о здоровье моем и Н. Н.
Н<ина> Н<иколаевна> незадолго перед моей поездкой в Москву перенесла очень опасную болезнь, воспаление желчного пузыря, пролежав около месяца, теперь она хронически больна, а я остро.
В моем заявлении еще содержится просьба о назначении мне персон<альной> лит<ературной> пенсии за выслугу 25 лет. 22-го ноября 25 лет. Мой юбилей, т. ч. это в сущности пенсия на старость и ее болезни.
Ответа не получил. Не откажите лично навести справку в Прав. С.П. (у А.А Богданова), дан ли ход моему заявлению и когда будет ответ.
Мы бедствуем, – болеем, нуждаемся и недоедаем.
Пока – все. Впрочем, если бы Вы могли присоединить к старому долгу стоимость четвертки чая и ее прислать, был бы я Вам по гроб жизни обязан.
С нетерпением жду ответа. Сердечный привет Нине Леонтьевне. Ваш А. С. Грин» (9 сентября 1931 года).
Р.S.
А.С. сильно тает и слабеет, нервность и недоедание доканывают его. Будьте добры, скажите в Союзе, чтоб они поторопились. Так трудно. Жму у Вас обоих руки. Н. Грин».
Шенгели передал это письмо Грина в Правление Союза писателей, присоединив от себя несколько строк:
«Правлению Всероссийского Союза Советских Писателей
Товарищи – направляю Вам письмо, полученное мною от Александра Степановича Грина.
Из письма Вы с несомненностью усмотрите тяжелое положение, постигшее одного из оригинальнейших русских писателей.
Не может быть двух мнений о том, что экстренная и радикальная помощь необходима. Я не сомневаюсь, что ВССП эту помощь может, должен и захочет оказать. Помощь по двум линиям: 1 – единовременное пособие; 2– энергичное ходатайство перед правительственными органами о назначении А. С. Грину персональной пенсии. В этом ходатайстве, между прочим, должно быть отмечено революционное прошлое А. С. Грина, его пропагандистская работа, его тяжелая ссылка.
Товарищи, – время не ждет, наш товарищ голодает – и я призываю Вас к спешным практическим мерам.
Георгий Шенгели. 18 сентября 31 года».
Бюрократические препоны в сочетании с равнодушием литературных чиновников мешают своевременно реагировать на эти крики о помощи. Лишь в декабре Союз писателей отправляет письмо Грину с требованием прислать медицинскую справку для оформления пенсии и с предложением путевки в Ялтинский санаторий. Заведующий старокрымской амбулаторией Ковалев осматривает в этом же месяце Грина и оформляет справку о III группе инвалидности. В апреле 1932 года Союз писателей требовал еще одну медицинскую справку – для получения «туберкулезного пайка». И лишь 1 июля принимается решение о назначении А. С. Грину персональной пенсии в размере 150 рублей, которую он так и не успел получить.
А через 8 месяцев писателя Александра Степановича Грина не стало. Георгий Шенгели откликнулся на его уход пронзительным стихотворением «Памяти Грина», написанным 13 ноября 1932 года:
Спишь, капитан? Блистающего Мира
Вокруг тебя поникла тишина,
И в синеве зенита и надира
Тебя колышет звездная волна.
Из края, где в болотах гибнут бури,
Где в слякоть вырождается туман,
Ты, наконец, отплыл в свой Зурбаган
Взглянуть на голубой каскад Теллури.
Над шлюпкою, бегущей по волнам,
Задумавшись на старом волнорезе,
Ты вымечтал несбывшуюся Фрези
Как вечную надежду морякам.
Но все мечтанья подлинного мужа
Сбываются. Они сбылись – твои:
И стала солнцем мировая стужа,
Тебя качая в вечном бытии.
О, доброй ночи, доброй ночи, старый!
Я верю: там, где золотой прибой
На скалы Лисса мчит свои удары,
Когда-нибудь мы встретимся с тобой.
В дивных местах, которые упомянул в своем стихотворении Георгий Шенгели и которые были обозначены в сказочных книгах Александра Грина под названиями Зурбаган, Теллури, Лисс и другими волшебными именами, стремились побывать многие из российских поэтов и прозаиков, бывших знакомыми если не с самим Грином лично, то хотя бы с его необыкновенными историями. Прототип каждого из этих сказочных городов находился в солнечном Крыму, поэтому он и был местом неудержимого притяжения, который привлекал к себе творцов всякого вида, едва только начинало приближаться лето.
«…Когда белых в первый раз выбили из Крыма, туда решено было направить агитпоезд, – рассказывал однажды Рюрик Александрович Ивнев, отпивая из стакана и тихонько посмеиваясь. – В Харькове мы – Мандельштам, Шенгели и я – пошли на прием к одному комиссару, чтобы он разрешил нам поездку с выступлениями. Это был матрос в духе Маяковского: в кожанке, на столе по правую руку лежит маузер. Условились: говорить будет Шенгели…
Шенгели начал издалека: о задачах советской власти в области образования и культуры, о революционной поэзии… Мы переглянулись с Мандельштамом, и он стал дергать Шенгели за полу сюртука, стараясь вернуть его с небес на землю. Но тот уже не мог остановиться, тем более что успел назвать Верхарна, которого переводил. А матрос хмурится и внимательно разглядывает нас.
“Что делать?” – тревожно шепнул мне Мандельштам. Но тут, уловив в речи Шенгели знакомое слово “Крым”, матрос как стукнет кулачищем по столу! Шенгели умолк, а Мандельштам подскочил на месте. “Я так понимаю, – сказал матрос, – поэты захотели к морю и к бабам. Не возражаю…”».
Так началось совместная поездка Шенгели с Мандельштамом по Крыму.
В самом начале двадцатых годов в «Доме Герцена» (нынешнем Литературном институте) в большом и тогда еще нарядном зале второго этажа два или три раза в неделю собирались литературные объединения. По понедельникам проводился «Литературный особняк», по средам «Литературное звено», а по четвергам объединение «Лирический круг». В большинстве на всех этих мероприятиях собирались, как правило, одни и те же лица. Регулярно бывали молодой Илья Сельвинский, тогда еще в студенческой фуражке, а также Николай Адуев, Сергей Клычков, Георгий Шенгели, Эмилий Миндлин и многие другие. Бывал и Осип Мандельштам. Он не очень серьезно относился к этим собраниям, да и вообще в литературной Москве, истый петербуржец, он, видимо, чувствовал себя одиноко.
Вот что рассказал в своей книге воспоминаний «Необыкновенные собеседники» об одном из таких писательских заседаний Эмилий Львович Миндлин:
«На одном собрании “Литературного особняка”, когда все сидели за громадным, покрытым синим сукном столом, Мандельштам скучал, слушая стихи какого-то очень неинтересного поэта. В руках у него была папироса. Он не столько курил, сколько вертел папиросу. Я сидел напротив него. Наши взгляды встретились. Мандельштам показал мне глазами на своего соседа. Это был Георгий Шенгели. Он держал на веревочке розовый воздушный шар – эти детские шары только появились тогда в Москве после многолетнего перерыва. Я не сразу понял, что хотел сказать мне Мандельштам своим взглядом. Его лицо в этот момент было полно торжественного покоя, словно он собирался священнодействовать. Он не спеша поднес зажженную папиросу к детскому воздушному шару в руках Шенгели. Раздался взрыв, мгновенный переполох. Шенгели в ужасе подскочил. Поэт, читавший стихи, так и не кончил их, обиделся, академически серьезный Шенгели очень рассердился на Мандельштама. Слово было предоставлено другому поэту. Мандельштам стал слушать его с бóльшим вниманием…»
Несмотря на приятельские отношения, царившие между Шенгели и Мандельштамом, дружбой в полноценном смысле этого слова назвать это было нельзя, хотя Шенгели, похоже, все-таки считал его своим другом по-настоящему. Мандельштам же хоть и принимал дружбу со стороны Георгия благосклонно, но сам же щедрость своих душевных чувств по отношению к нему особо не раздаривал. Скорее уж к вечно агрессивному Маяковскому, беспрерывно выступавшему против Шенгели, он относился с гораздо большей симпатией, чем к своему другу Георгию. Ну, кто бы мог подумать, что именно Мандельштам кинется защищать Маяковского – и от кого! От Георгия Шенгели, который, исходи хоть из эстетических, хоть из политических критериев, был ему, уж во всяком случае, намного ближе, чем Маяковский. Однако, обидевшись за Маяковского, политически ему абсолютно чуждого, Мандельштам «влепляет» политически близкому ему человеку символически «звонкую пощечину», презрительно именуя Шенгели рьяным «гонителем» Маяковского и другими презрительными кличками. Да вот она, эта самая злая эпиграмма, показывающая, что отношение к Шенгели со стороны Мандельштама на дружбу очень не похоже:
Кто Маяковского гонитель
И полномочный представитель
Персидского сатрапа Лахути?
Шенгели, господи прости —
Российских ямбов керченский смотритель.
Странно, почему Георгий отнесся к этому оскорбительному стихотворению так спокойно. Может быть, он ему, как другу, прощал все – и его глупую шутку с прожженным папиросой шариком, и с этой грубой эпиграммой? Удивляет еще и то, что Мандельштам с Маяковским относятся друг к другу как товарищи, объединенные, можно даже сказать, породненные принадлежностью к одному общему родовому гнезду – российской поэзии. У Мандельштама это чувство кровного родства и братской ответственности друг за друга проявилось уже в его реплике, сказанной в кабаре «Бродячая собака»: «Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр!» И недаром Маяковский, который, как известно, за словом в карман не лез, тут не нашелся, что ответить.
Однажды Осип Мандельштам написал небольшое стихотворение «Я пью за военные астры», которое хоть многим и понравилось, но сам он считал несерьезной шуткой. Он провозглашал в нем тост за все то, что уже было упомянуто им в его стихах и за что его корили критики, но сам он при этом так и не решил еще, что же ему лучше провозглашать – праздничный тост или заупокойную молитву: