Позднее Евгений Николаевич Ковский описывал еще некоторые подробности из жизни Георгия Аркадьевича во время его пребывания в дни эвакуации во Фрунзе:
«Жизнь не обтесала характера Шенгели, не согнула его непримиримости к компромиссу. Союз писателей Киргизии поручил ему составить и отредактировать сборник рассказов, очерков и стихов о Москве. Он взялся за это с большим рвением, затратил на него много времени энергии. И вот, наконец, сборник готов. Георгий Аркадьевич понес его к некоему товарищу, партийному работнику, на утвержденье. Он готов был к возможным возражениям по содержанию сборника, к полемике, к “драке” за каждую вещь, отобранную им с сознанием своей высокой ответственности. Но того, что произошло, он не ожидал. Товарищ оказался не из очень умных – свои права и обязанности понял несколько своеобразно: прочитать сборник не нашел нужным – просто пробежал глазами по оглавлению и, ухватив увесистый карандаш, вычеркнул две фамилии.
– Этих авторов мы не знаем. Они здесь ни к чему.
– Позвольте! – удивился Георгий Аркадьевич. – Ведь я составлял сборник не по чинам. Хороший очерк и хорошие стихи. Оба автора – литераторы, часто печатаются…
– Не надо. Тут и без них достаточно материала. Останутся только члены писательской организации.
Георгий Аркадьевич встал и церемонно поклонился – церемонность всегда появлялась в нем, когда он приходил в ярость:
– В таком случае, прошу не считать меня составителем и редактором сборника. Всего хорошего…»
Шенгели начал рваться в Москву – во-первых, надо было сохранить его квартиру на 1-й Мещанской улице, во-вторых, обеспечить себя работой и гонорарами для жизни, и, в-третьих, оформить себя и Нину Леонтьевну в качестве стиховеда и переводчика. Поэтому в марте 1943 года Шенгели выехал из Фрунзе в столицу. Там состоялись его переговоры с Петром Ивановичем Чагиным по вопросу издания переведенного им «Дон Жуана», который завершился положительным результатом. А кроме того, в мае этого года Высшая аттестационная комиссия присвоила Георгию Аркадьевичу звание профессора, хотя от получения докторской степени он решил отказаться, потому что дело это будет очень сложным и займет не менее полугода. Зато Манухину приняли в Союз писателей легко, правда, никакой работы ни ей, ни ему не пообещали.
16 мая в письме своей Нине Леонтьевне он из Москвы писал: «Молодежь переписывает мой “Норд” (за невозможностью достать книгу: она изредка попадается у букинистов и продается по 75–80 руб.); Антокольский на днях, как мне рассказывали, устроил громовой скандал Казину, составителю “Антологии русской советской поэзии” за то, что он не поместил там моих стихов, и грозился писать этом в ЦК; куча белорусских поэтов вчера в клубе подошла ко мне знакомиться и именовала меня мэтром и учителем, говоря, что мои учебники и “Избранные <стихи>” являются у них настольными книгами; в библиотеке ССП мне сказали, что “Маяковский во весь рост” усиленно читается, равно как и последние сборники. Удивительно. Прямо – верленовская судьба».
В один из дней Георгию принесли его книжечку «Избранных стихов», насквозь пробитую немецкой пулей и залитую кровью. Ее нашли в вещмешке одного из наших бойцов, погибшего под Уманью, и Шенгели говорил потом жене, что «это – мой орден, единственный; но будь их у меня десятки – им я гордился бы больше всего» [7]. Солдат, читавший этот сборник, перекладывал странички цветами и листьями – и этот невольно получившийся гербарий бережно хранится в книге еще и сегодня…
Но работы в Москве для Георгия и Нины все не находилось и не находилось, поэтому он очень обрадовался, получив телеграмму от председателя правления Союза писателей Туркмении Берды Мурадовича Кербабаева, который сообщал: «Возможна штатная работа в Союзе. Кроме того, неограниченно большая переводческая. Квартиру, питание с семьей обеспечим». Обрадованный, Георгий Аркадьевич Нине писал: «Это очень соблазнительно: за строку там платят 7 и 8 руб., вдвое больше, чем в “Гослитиздате”. Тысяча строк в месяц (пустое дело: 35 строк в день) и заработок огромный. А переводный материал много интереснее, чем в Киргизии. Будет работа и для тебя. Климат? Несколько жарче, чем в Самарканде. Тяжко, конечно, но если учесть сытость, обеспеченность и, значит, спокойствие, то этим, пожалуй, компенсируется тягость…»
Однако Нина Леонтьевна была вынуждена остаться со своей больной матерью во Фрунзе, а Георгий тем временем отправился в Ашхабад, где его, помимо новой работы, ожидала еще и 42-градусная «пещь огненная».
Но, судя по хранящемуся в его архивах стихотворению «Возвращение», под которым стоит дата: «26.VI.1943–8.VII.1943, г. Фрунзе», – он все-таки сделал приличный крюк и заехал на несколько дней по пути в Ашхабад к Нине Леонтьевне во Фрунзе, о чем остались запечатлевшие это событие строки:
Я в окошко стукнул пальцем,
Под окошком пес лайнул,
И твой оклик нежным жальцем
Каплю меда протянул.
И как тучка голубая,
В пенной пряже серебра,
Ты ко мне, плащом порхая,
Полетела из двора.
Легкий стан твой, как бывало,
Дрогнул у моей груди, —
И желанное настало,
И былое – впереди!
Ожидать встречи с Ниной, судя по всему, для Георгия (с его бесконечными разъездами) было участью постоянной, потому что его фамилия Шенгели в переводе с грузинского языка означает дословно – жду тебя, так что ждать встреч со своей любимой – это сущность его судьбы.
Расставшись с Ниной Леонтьевной, Георгий отправился дальше в Ашхабад, но 8 августа 1943 года заехал на один день в Ташкент для встречи с находившейся там в эвакуации Анной Андреевной Ахматовой, которая прочитала ему свою «Поэму без героя». Там «в память неожиданной встречи в Ташкенте» Анна Андреевна подарила ему свое новое «Избранное», а он говорил ей, что ее новая поэма «похожа на большие старинные башенные часы со сложным механизмом».
После дня, проведенного им в Ташкенте у Ахматовой и слушания ее поэмы, он отправился дальше к своему новому месту жительства. Позже, вспоминая их встречу с Анной Андреевной и ее «Поэму без героя», он написал большое стихотворение об этой литературной встрече на фоне проходящей эпохи: «Гудел декабрь шестнадцатого года. / Убит был Гришка. С хрустом надломилась / Империя. / А в Тенишевском зале / Сидел, в колете бархатном, юнец, / Уже отведавший рукоплесканий, / Уже налюбовавшийся собою / В статьях газетных, в зарисовках, в шаржах, / И в перламутровый лорнет глядел / На низкую эстраду. / На эстраде / Стояли Вы – в той знаменитой шали, / Что изваял строкою Мандельштам…»
Жизнь в Ашхабаде, до которого он потом все-таки доехал, начала налаживаться гораздо лучше, чем это было во Фрунзе, о чем Георгий с радостью рассказывал в письме своей Нине: «Получил пропуск в правительственный (замнаркомовский) распред: два кило сахару, полкило табаку, десять картошки, два масла, пять мясорыбы, четыре риса, три литра аквавиты, четыре вина и пр., и пр. Такой же пропуск будет и для тебя. На днях подписываю контрактационный договор, где эти блага, плюс квартира, тонна саксаула, подъемные для перевозки семьи и т. д. За переводы мне и тебе будут платить по 6 р. за строку… Сверх этого мне предложили… чтение лекций (согласился). Затем в «ТуркменФАНе» затеяно составление словаря к Махтумкули под моим дирижерством…»
«Завтра, – сообщал он Манухиной, – мне привезут дынь из колхоза: чествует редакция туркменской газеты, где у меня есть поклонники. Вообще я попал в другой мир, и Фрунзе кажется гнусным болотом».
Мне других наркотиков не надо:
Для меня достаточны вполне
Бешеное солнце Ашхабада,
Демонские ветры при луне, —
Сине-золотой предбанник ада,
Видимо, обещанного мне.
И брожу по уличным теснинам;
Все теперь неважно и не в счет;
Я за зовом следую змеиным,
Мне сулящим некий тайный плод,
А покуда – сладким пластилином
Воспаленный заливаю рот.
Время – только знаки циферблата;
Миг висит, как белый шар луны,
Сам собой. И нет уже возврата:
Все пути кругом отсечены, —
И легко мне, смело и крылато
Под веселым свистом сатаны!
В то время в Ашхабаде находилась целая группа виднейших деятелей культуры из Москвы, Киева, Ленинграда, Одессы и других городов – это были певцы, художники, актеры, ученые, поэты. Писавший книги об ирригаторах Туркмении Александр Аборский оставил такую запись о встрече Георгия Аркадьевича с Юрием Олешей:
«Чопорный и бравый не по летам, поэт Георгий Шенгели живет поблизости на частной квартире, переводит в огромном количестве стихи классиков Туркмении, старинную дестанную и современную поэзию. Выполнив утренний урок, отглаженный, в модной чесуче, Шенгели, размахивая тростью, приходит к Олеше – передохнуть, отвлечься от подстрочников.
Все, конечно, приносят новости – из Москвы, с фронта. Делятся творческими планами, глубоко личными переживаниями. Однако обилие визитов дурно отражается на работе. Олеше впору было скрываться от друзей – где-то на окраинной улице, в предгорьях Копет-Дага или в тихой, давно обжитой «своей» комнате в писательском союзе…»
Но люди не могут не встречаться друг с другом; находясь вдали от своих родных городов, им нужны встречи и разговоры друг с другом, информация о событиях на фронте. А для занятий литературой приходилось им выкраивать часы от своего и без того короткого ночного сна, и они их для творчества не жалели…
В фондах Харьковского литературного музея хранятся две рукописи Георгия Шенгели, относящиеся к 1943 году – то есть ко времени пребывания его в эвакуации в столице Киргизии городе Фрунзе. Обе рукописи переданы в музей вдовой харьковского поэта А. Ф. Кравцова (1915–1983) после его смерти. Первая из этих рукописей – лист стандартного размера, снизу доверху заполненный четкими, идеально ровными строками письма в ЦК ЛКСМ Киргизии. Послание написано темно-лиловыми, близкими к оттенку красного, и до сей поры яркими, чернилами – весьма «пушкинским» по начертанию почерком Георгия Шенгели. Это, по сути, рецензия на рукопись поэмы Александра Федоровича Кравцова «Бессмертие», посвященной героической теме краснодонской «Молодой гвардии», и по сути – шенгелиевская рекомендация этой поэмы к печати.