У Верлена в этом «офорте» – ажурные башни (tours à jour, букв. «башни с просветами»), стрелы силуэта притушенного города (d’une ville… éteinte) и финальное свечение (luisent), а в середине – не просто фон и сажа, а сажистый беспорядок в глубине наброска (le fuligineux fouillis d’un fond d’ébauche).
А вот как выглядит этот стихотворческий «офорт» Поля Верлена «Ночной пейзаж» в переводе на русский язык Георгием Шенгели (1945) с выделением некоторых слов, подчеркивающих глубину и фон «офорта»:
Ночь. Дождь. Высь мутная, в которую воздет
Зубцами, башнями ажурный силуэт
Фобурга старого, что меркнет в далях стылых.
Равнина. Эшафот. Ряд висельников хилых,
И каждый клюв ворон их треплет всякий час,
И в черном воздухе безумный длится пляс,
Пока им голени обгладывают волки.
Кой-где терновый куст и остролистник колкий
Листвою жуткою торчат со всех сторон,
Кой-где насажены на сажи полный фон
И взвод копейщиков высоких, в латах медных,
Трех узников ведет, босых и смертно-бледных,
И копья, ровные, как зубья бороны,
Со стрелами дождя, сверкая, скрещены.
Переводивший Поля Верлена в Советском Союзе Георгий Шенгели точно подметил, что французского поэта полюбили именно за «умение лирически влюбляться в любой пустяк», о чем свидетельствует стихотворение Верлена «Весь день льет слезы сердце», в котором, на первый взгляд, нет ничего особенного, но столько чувствуется грусти:
Весь день льет слезы сердце,
Как дождь на город льет.
Куда от горя деться,
Что мне проникло в сердце?
О, нежный шум дождя
По камням и по крышам!
И, в сердце боль будя,
О, песенка дождя!
И слезы беспричинно
В истомном сердце том.
Измена? Нет помина!
Томленье беспричинно.
Но хуже нету мук,
Раз нет любви и злобы,
Не знать: откуда вдруг
Так много в сердце мук.
Не лишне для разговора об этом французском классике будет привести здесь фрагмент из вступительной статьи Георгия Шенгели к однотомнику стихов Верлена, изданному в 1996 году в «Московском рабочем». Статьи, о которой уже было упомянуто несколько выше – «сверкающей неожиданными и парадоксальными формулами» (Ефим Эткинд). Вот, например, как он описывает тот удивительный фон, на котором возникла по-своему странная, необычная поэзия Поля Верлена:
«Франция привыкла к похожим на парад наполеоновской гвардии поэмам Гюго, с их изумительно четкой и победоносной поступью, с золотыми эполетами сверкающих рифм, в медвежьих киверах головокружительных метафор. Франция любовалась строфами Готье, похожими на ювелирные витрины, где эмаль, золото и самоцветы в брошках, браслетах и парюрах имитируют бразильских бабочек и провансальских стрекоз. Франция почтительно зябла на мраморных форумах Леконта де Лиля и слегка задыхалась в оранжерейном тепле его тропических пейзажей…»
Получается, что эта великолепная, «золотая» книга не могла выйти в свет целых 50 лет! Почему? Да потому, похоже, что как раз тогда, когда работа над переводом этой книги была завершена, «грянуло печальной памяти августовское Постановление ЦК ВКП(б), началась травля Ахматовой, Зощенко и иже с ними, натурально перешедшая в борьбу с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом – под скрежет железного занавеса» (Е. Эткинд).
О Верлене Георгий Шенгели писал как о герое романтического романа:
«Невысокий, с лохматой бородой, какую французы называют inculte (т. е. косматая), с обвисшими усами, скуластый, с монгольской прорезью глаз, он мало походил на француза, на “европейца”. Его непочтенная жизнь – расточительство, скитальчество, пьянство, взрывчатость, приведшая к стрельбе в Артюра Рембо и к тюрьме, – также ничуть не соответствовала требованиям буржуазной респектабельности, – и об академическом кресле он, первый лирик своей эпохи, не смел и мечтать. И стихи он писал странные… Когда молодежь конца восьмидесятых годов вдруг нашла его, влюбилась в него, провозгласила его “королем поэтов” и своим вождем и мэтром, он весь уже был в прошлом, сломленный своей жизненной катастрофой, сбитый с толку клерикалами, отравленный “зеленоглазым дьяволом“, полынною водкою. И он сознавал, что “кончен”. Он спросил однажды у одного из своих молодых друзей и поклонников, как ему нравятся последние его, Верлена, стихи. И выслушал жестокий ответ: “Мэтр, вы так много написали для нашего удовольствия; вы вправе писать теперь для своего”. Но именно удовольствия Верлен уже не получал, он лишь мечтал о “настоящих стихах”».
Теория поверяется практикой, и только ею. А «практика» Шенгели огромна: по собственным подсчетам, за тридцать с лишним лет им переведено свыше ста сорока тысяч поэтических строк. И хоть не все среди этого равноценно, но явных провалов, пожалуй, нет, а процент удач среди них весьма высокий, например, традиционно считающийся «непереводимым» Верлен.
В его творчестве действительно было много необыкновенных стихов с фантастическими персонажами, такими, например, как парочка призраков, гуляющих в стихотворении «Чувствительное объяснение» по пустынному холодному парку:
В старинном парке, в ледяном, в пустом,
Два призрака сейчас прошли вдвоем.
Их губы дряблы, взор померк, и плечи
Поникли, – и едва слышны их речи.
В старинном парке, в ледяном, в пустом,
Две тени говорили о былом.
– Ты помнишь ли, как счастье к нам ласкалось?
– Вам нужно, чтоб оно мне вспоминалось?
– Все ль бьется сердце моему в ответ?
Все ль я во сне тебе являюсь? – Нет.
– Ах, был же миг восторга небывалый,
Когда мы губы сблизили? – Пожалуй.
– О, блеск надежд! о, синева небес!
– Блеск в небе черном побежден, исчез.
Так в бурьяне они брели устало,
И только полночь их словам внимала.
Еще более мистическая сценка представлена в другом стихотворении Поля Верлена, в котором он описывает встречу двух воинов с валяющимся в канаве обглоданным скелетом. Сонет так и называется «Скелет», вот он:
Два пьяных рейтара, на стремена привстав,
Увидели во рву, в грязи, костяк безмясый,
Добычу волчьих стай, – презрения припасы,
Где избежал зубов едва ль один сустав.
Но череп, уцелев, осклабился меж трав,
Да так, что мы такой не вынесли б гримасы.
Но, чужды мистике, отважные Фракассы
Решили (вздрогнул бы при этом сам Фальтаф),
Что это винный пар в них бродит: нахлестались!
И что мертвец во рву, завистливо оскалясь,
Пожалуй бы, не прочь и сам винца хлебнуть.
Но так как это грех – смеяться над могилой,
Скелет, вдруг выпрямясь в своей постели стылой,
Махнул им, чтоб они свой продолжали путь.
В 1870 году Верлен женился на семнадцатилетней Матильде Мот. Шла франко-прусская война, страну переполнял дух сражений, а Верлен писал о своих личных переживаниях. Однако под влиянием всеобщего воодушевления он записался в ряды национальной гвардии, но скоро покинул военную службу по состоянию здоровья. Он мало смыслил в политике. А когда правительственные войска вошли в столицу, он увидел и осознал весь ужас гражданской войны. И им овладел страх до безумия, так что он даже прятался в темной комнате и умолял горничную побыть с ним, потому что вдвоем ему не так страшно.
Затем он с женой покинул Париж и вернулся туда только осенью. У него родился сын. Казалось, жизнь налаживается; но неожиданно в жизнь Верлена вторглось влияние молодого, приехавшего из провинции поэта Артюра Рембо. Приятели Верлена всегда утверждали, что в этой дружбе не было ничего предосудительного, Верлен был просто околдован Рембо и называл его «чудо-ребенком». Ничего нет удивительного в том, что отношения его с женой ухудшились, возвратилась его любовь к спиртному. А пьяным он становился невыносимым.
Летом 1872 года Верлен с Рембо уехали сначала в Бельгию, а потом в Англию. Отношения с Рембо не были безоблачными: они ссорились, расходились, снова сходились, а в одно из таких бурных объяснений Верлен выстрелил в него из револьвера и ранил в руку. Это случилось в Бельгии, он был арестован и помещен в тюрьму. Рембо отказался от обвинения; но против Верлена было общественное мнение, и его приговорили к двухгодичному заключению. Парижский суд утвердил развод Верлена с женой, а сам он был переведен в тюрьму в Англии и срок своего наказания отбыл полностью.
В одиночной камере совершилось его обращение: он читал Библию и писал стихи, которые позже вошли в его известную книгу «Мудрость», которая была посвящена памяти матери…
Не меньшую мудрость несут в себе также стихи Омара Хайяма, которые с удовольствием переводил Георгий Шенгели:
Живи хоть триста лет, а все же будь готов
Сей караван-сарай освободить без слов.
Будь падишахом ты, будь нищим – безразлично:
Обоим вам цена – одна, в конце концов.
Их вместе жарили. Сказала рыба: «Горе!
В арыке нет воды, изнемогу я вскоре!»
А утка ей в ответ: «Вот станем мы – кебаб,
Не все ль тогда равно: мир – марево иль море!..»
Одним из первых, кого начал переводить в своей молодости с французского языка Георгий Шенгели, был французский поэт Жозе Мария де Эредиа (1842–1905), участник группы «Парнас». В 1893 году он выпустил в свет свой единственный сборник «Трофеи», над которым работал тридцать лет – так велика была его требовательность к себе. В сборник входят 118 сонетов, объединенных в циклы, посвященные разным векам и странам, начиная от мифической античности, а также поэма «Завоеватели золота» об испанской колонизации Америки.