…А песня волынки была сильней,
Чем струна и стрела,
И, замки одолев, поплыла она,
Над кроватками поплыла.
И Джонни, и Вилли, и Кэт, и Маргрэт
Глаза раскрыли вдруг,
Привстали – и слышат странный звук,
Никогда небывалый звук.
И, тихо спрыгнув с кроваток своих,
Вышли они во двор,
Скользнули на улицу, а там
Им засиял простор.
И пела волынка его о том,
Как сладко покинуть дом
С его обедом в положенный час,
С молитвою и трудом.
Как сладко уйти навсегда в поля
И петь, и плясать, и петь,
И, светлякам улыбаясь в траве,
С ними о звездах жалеть.
И дети спокойно к нему подошли,
Сияя глубью глаз,
И, за руки взявшись, сомкнули круг,
И начали мерный пляс.
И волынщик пошел, продолжая играть,
Пошел в поля, в никуда,
И дети и крысы пошли за ним
Из города навсегда.
Прочитав поэму «Искусство» и другие поэтические произведения Шенгели, нельзя не заметить, что все его поэмы в высшей степени отличаются от поэм соперничавшего с ним Владимира Маяковского. Не тем, что они лучше или хуже их, а тем, что они максимально другие, разные, не повторяющие друг друга, как повторяют себя в содержательном и идейном плане поэмы Владимира Владимировича. Вспомним его «Облако в штанах», «Про это», «Владимир Ильич Ленин», «Человек», «Флейта-позвоночник», «Летающий пролетарий», «Хорошо!» – мы не можем не видеть, что главной темой всех этих поэм являются исключительно любовь и революция. Поэмы Маяковского замечательны и полны смысла, несмотря на разгромную статью Шенгели о его творчестве, но все эти поэмы предельно однообразны, бесконечно дублирующие одни и те же оттенки – любовь и революция, революция и любовь.
А вот поэмы Георгия Шенгели открывают в себе безбрежные просторы бытия, в которых пульсирует практически все – борьба, революция, история, легенды, фантастика, война и главное – жизнь, жизнь. И в этой жизни есть не только прошумевшая революция и идейное направление, но и все разнообразие существования человека, включая и иронический взгляд на литературу, на жизнь и на искусство. Таким является баллада «Замок Альманах», посвященная жизни переводчиков в 1930-е годы, которая впервые была напечатана в антологии «Строфы века – 2» в 1998 году. Шенгели в 1930-е годы привлек к работе «на своей делянке» десятки поэтов, тем самым давая им жить литературным трудом. Жизнь «Госиздата» запечатлена им в пародийной балладе, где вместо замка Смальгольм (по Жуковскому) воздвигается «Замок Альманах», директор коего, Н. Н. Накоряков, превращается в «короля Накоряка», вместо барона фигурирует «переводчик Бродский Давид» и так далее. Составитель антологии сто раз подумал, прежде чем включить эту балладу в книгу: «Альманах» не состоялся, Георгий Пиралов («граф Пирал»), хотя и переводил с усердием «Цветы зла» Бодлера, но до уровня «включаемых» не дотянул, тем более ни к чему поминать по имени «героиню». Но не напечатать эту балладу – просто невыносимо. Потому что Д. Бродский, В. Бугаевский, С. Липкин, М. Талов, М. Тарловский, В. Парнах – все они есть на страницах этой книги. «Там жили поэты…» – сказал Блок. А тут переводчики кормились. Так что я позволю себе привести здесь эту балладу целиком. Она называется «Замок Альманах»:
На рассвете поднявшись, пиджак натянул
Переводчик Бродский Давид
И уныло зевнул, и уселся на стул,
Хоть исподний убор позабыт.
Позабыт сей убор: за спиной договор, —
Перевод двести тысяч строк.
Но лежит в стороне переводный топор,
Хоть давно уж просрочен срок.
И могучий Давид перманентно сидит,
До полудня сидит он с утра,
Но лишь полдень пробьет, – в руки брюки берет
Надевает и прочь со двора.
Он не с Маркишем грозным бороться спешит,
Не Гофштейна повергнуть во прах, —
Пред могучим, в мечте, возникает, парит,
Новый замок манит – Альманах.
В этом замке жила, в этом замке была
Молодая его госпожа,
Точно строчка стройна, точно ставка скромна,
Как Парнах (извините!) рыжа.
Там в ущельях скалистых король Накоряк
Тайных кладов зарыл без числа,
И туда собираются тучи бродяг
Безо всякого рукомесла.
В этих мирных ущельях не нужно в борьбе
Мозговой напрягать полушар:
Только жилу нащупать, и сразу тебе,
Словно ключ, забурлит гонорар.
Но с тех пор, как в скалах поднялся Альманах
С молодой госпожою внутри,
Этот мирный народ только в замок и прет,
В два часа заходя раза три.
Ведь и там гонорар, но с прибавкою чар,
С премиальными смеха и глаз.
(Я и сам там бывал, трех редакций вассал,
Но об этом молчи, мой рассказ!)
Да, сходилась туда трубадуров орда, —
Бугаевский был, костная боль,
Сема Липкин, упырь, Талов Марк, нетопырь,
Марк Тарловский, ушная мозоль.
И порой госпожа, мелодично взвизжа,
Выставляла героев за дверь
И садилась, без слов, за семь смертных грехов,
Где царапалась рифма, как зверь.
Имя Дины ей Феи внесли в колыбель
(В паспорт нечего лезть, грубиян!)
Эта Дина, как льдина, хладела досель,
Хоть пожаром был всяк обуян.
Все ж за дверью у моста немало толклось
Трубадуров и всякой шпаны,
Тут Давид проницал их скопленье насквозь,
Как игла проницает штаны.
Тут могучий Давид, родовит, плодовит, —
Хоть и мало стихов наплодил, —
В грубошерстных штанах, как монах, в Альманах
Стопудовой стопой проходил.
Вдохновенно сутул, он садился на стул,
Говорил он, что ямб – это вещь,
И при этом краснел, и пыхтел, и потел,
Словно отрок, заброшенный в пещь.
Говорил: я силен, говорил: я умен,
Говорил: я умею спрягать;
Говорил: я один на земле семьянин,
Ой, какая ж вы будете мать!
Но положено людям в их скорбной судьбе,
Их обвившей, как мощный боа, —
Что проблеять любому приходится «б»,
Кто осмелится вымолвить «а».
Да, положено людям в их скорбной судьбе,
Окружающей их, как боа, —
Что уж если кто вынужден молвить «бе-бе»,
Тот обязан прибавить «а-а».
Перспективой такой усладив свой кумир,
Проспрягав, просклоняв, приманув,
Уходил он, сияя, а вслед, как зефир,
Раздавалось хрустальное «уф!»
Трубадуры бряцали на грозном мосту,
Трубадуры гремели во мгле, —
А уж в замок стучал на маху, на лету
Граф Пирал, проскользнув по скале.
Он не очень Поддубный, чтоб Лурих – так нет,
Перед ним и Давид – Голиаф,
Но он взял в лотерею счастливый билет,
Ни единожды не проспрягав.
Этот хитрый Пирал не зевал – напирал,
Переводы слагая на стол,
И сокровище замка спокойно забрал
И на имя свое перевел.
Вот вбегает Давид – мелинит, динамит! —
И за шиворот Липкина – цоп!
«Слушай, Сема, мой паж, брось излишний трепаж
И скажи: неужели мне гроб?»
«Уй, пусть будет для вас беспросветный Манас,
Если вам я, Давидчик, совру.
Граф Пирал не зевал, он-таки напирал.
Не давите, а то я умру.
Эта Дина – не льдина, не так холодна.
Я прошу: не давите, Давид!
Что вам нужно? Идите, там есть Колчина,
Что на вас, как на пряник, глядит.
Ах, пусть будет для вас утешеньем Манас,
Заключайте скорей договор.
Граф Пирал напирал, он совсем не спрягал,
И, конечно – дурак он? – упер!»
И поплелся Давид, не спрягая, без слов,
И висел за могучей спиной
Не готов, не готов, не готов, не готов, не готов
Перевод двадцатипудовой.
Опустел старый замок, заглох Альманах
(Ну и черт с ним, – я в скобках скажу),
Но зато мы встречаем в семейных домах
Молодую его госпожу!
Шенгели, как мы видим, не чурался иронических и сатирических вещей, и время от времени позволял себе забредать на эти «чужие» территории. Другим образцом едкой сатиры, помимо «Замка Альманаха», можно назвать шуточную оду Георгия Шенгели, посвященную издательству «Academia»:
…Там переводчики собрались,
Румеровы гейноеды,
«Танцуя вперед и взад», твердят
Про творческие победы…
…И Гейне, опять в окно заглянув,
Поняв, что редактор – Румер,
Отпрянул, несчастный, и на десять лет
Для читателя нашего умер.
Так что Шенгели был вовсе не лишен чувства сатиры и юмора, и иной раз владел ими даже, можно сказать, с избытком, настолько, что это в какой-то мере отравляло его отношения с коллегами. Но вообще он больше любил серьезные, глубокие вещи, такие как «Пиротехник», «Ушедшие в камень», «Гарм», «Повар базилевса», «Эфемера», «Тайна кавторанга», не говоря уже об огромном эпическом цикле «Сталин». В 1935 году Шенгели читал поэму о французском революционере «Пиротехник»