Кто в сердце времени всем существом проник!
И это будет – Вождь! В нем Жизнь кипит и бродит,
Как Гегель говорит: «В нем новый мир восходит».
А разорви ту связь – и тотчас под уклон
Громадным оползнем начнет валиться он;
Наполеонова тогда звезда блистала,
Когда он сам «парил в просторах идеала»
(По гетевским словам), – когда он мысли мчал
Валить феодализм в разверзшийся провал.
Когда ж династию он стал крепить, отведав
Лакейских почестей, когда великих дедов
В архивах королей сыскать велел опал
И яркий свой сюртук, где дым боев опал,
Сменил на мантию со шлейфом златопчелым,
Когда он гнет понес испанским нищим селам
И, жестам выучась изящным у Тальмо,
На русский навалить решил народ ярмо, —
Тогда – все рухнуло… На острове скалистом
Он, кто скрижаль ваял, – опять мемуаристом…
И мне понятен путь, как взмах крыла простой,
Каким, войдя в эпические были,
С недосягаемой сдружился высотой, —
Стал Сталиным Иосиф Джугашвили!..
Чудесный сплав огромного ума
С огромною и безвозвратной волей…
Вот – «личное». Средь мировых раздолий
Созревших гроз уже бегут грома;
Вот – «внешнее». Стихия со стихией
Перекликаются. И, слыша бури свист,
Идет навстречу ей, чтобы тряхнуть Россией,
Тифлисский худенький семинарист.
Рабочие кружки в литейных и кожевнях, —
Раскоп ключей живых средь наслоений древних, —
Размет всех глупостей и лжей,
Всех болтунов разгром, изгнанье их – взашей,
Проникновение в любые боли будней,
И через год, глядишь, средь пламенных полудней
Батума, и Тифлиса, и Баку
Размеренным и неуклонным шагом
Гуриец и лезгин идут под красным флагом
Навстречу изумленному штыку!
И страстный юноша, крещенье пулевое
Деля с рабочими, ведет их в каждом бое,
Всегда в передовых рядах,
Не зная одного: что значит слово «страх».
И вот – шестнадцать лет
Подполья, тюрем, ссылок;
И каждый раз неукротимо пылок,
Неодолим и несогбен,
Немедленно бежит из ссылки он,
К Нарымам обратя насмешливый затылок.
И снова – на посту, и закатав рукав,
Так просто мудр, так дружески лукав,
С товарищем, так тверд и беспощаден
С противником, – за главное звено
Хватается, и вверх идет оно,
Всю увлекая цепь. Средь каменных громадин
Кавказа, средь полночных пург,
Запорошивших Петербург,
На водопадах Траммерфорса, —
Везде мелькает тень стремительного торса,
И слово точное, всех прочих слов точней,
Почтовым голубем во всякий ум влетает,
Как собственная мысль, – и каждый понимает,
Что надо действовать, все согласуя с ней…
Всегда на линии огня, всегда в окопах, —
Будь то участие в пропавших нефтью скопах
Тартальщиков и копачей,
Будь то борьба с национальной сварой,
Что раздувал «проконсул» старый
На узких улицах Баку,
Будь руководство думскою Пятеркой
Иль юной «Правдою» —
Всегда с железной теркой
Он шел к эсеру и к меньшевику,
К мусаватисту и к дошнаку
И скреб его, – и горе лаку,
В котором красовался тот,
Чтобы сиянием обманывал народ:
Как в логике, так и в боях столетий,
Быть исключенным должен третий!..
Вот так он рос, авторитет вождя,
Бойца бесстрашного, кто побеждает всюду,
За что б ни взялся он: под пули выходя
Иль вороша рабочих писем груду…
И грянул год семнадцатый. Страна,
Горящей бечевой войны окаймлена,
Вся судорогой шла. Ей в уши свиристели
Керенского заученные трели,
Ей, дани требуя кровавой мужиком,
Сэр Бьюкенен грозил японским тесаком;
Гуляли прапоры в «солдатских депутатах»;
Из позумента на фуражках мятых
Ударники (в тылу) нашили черепа;
Согласно истине, что «кошки ночью серы»,
Вся мразь поперла сплошь в эсеры
От лавочника до попа.
Рукою голода грозился Рябушинский,
Сверхприбылей мильоны волоча;
За голенище сунув ножик финский,
Боролся Савинков за должность палача;
А в Ставке, постепенно свирепея,
Смельчак безмозглый портупею рвал
И в прорву Кулуща, в тарнопольский провал
Валил дивизии, пока свихнулась шея…
Был нужен Ленин тут, чтобы понять, куда
Растет История, куда несутся бури,
И, в охлократии, звать массы к диктатуре
Освобожденного труда!
И Сталин – первым был, кто с Лениным стал рядом,
Плечо к плечу, рука к руке,
Неодолимо-острым взглядом
Грядущее провидя вдалеке.
Когда Керенский свой «актив» лягавый
Гнал по следам рабочего вождя,
И скрылся тот от юнкерской расправы,
В пастушьем шалаше приют себе найдя,
А трусы и глупцы (а, может быть, и гаже:
Предатели!) вот имя «реноме»
Партийного, на гордой стоя страже,
Взывали к Ленину, чтоб он себя тюрьме
Обрек, явясь на суд остервенелых тварей, —
То Сталин, чуявший, чем пахнет суд такой,
Прикрикнул так, как мог, – и русский пролетарий
Своей не поплатился головой!
Спаситель Ленина, он стал его полпредом
И, проводя партийный съезд,
Прямейший путь предначертал к победам,
На всех сомнениях поставив жирный крест.
И в ночь октябрьскую, в ту ночь пороховую,
Когда менялся мир, летя напропалую,
Спокойно, как за шахматной доской,
Чуть принахмуря бровь, кидал он массы в бой,
Руководя восстаньем, – непреклонный,
Бог баррикад у трубки телефонной!..
Когда ж разви́хрилась гражданская война
И белой петлей горло охватила,
В опаснейших местах являлась вмиг она
И побеждала – сталинская сила!
И удивительно ль, что в самый черный день, —
Когда на ленинское тело
Осиротелая глядела
Страна, окутанная в тень, —
У гроба Сталин встал и, клятвой бесподобной
Всех Ромулов и Туллиев затмив,
Дал всем уверовать, сквозь плач и стон надгробный,
Что Ленин – жив!..
Говоря в своем капитальном труде «Георгий Шенгели: биография» о его «Эпическом цикле» (он же – поэма «Сталин», а точнее – супер-поэма, состоящая из 18 самостоятельных поэм), историк Василий Элинархович Молодяков говорит, что приведенная выше глава, в которой речь идет непосредственно о самом Сталине, выделяется на фоне всей необъятной эпопеи как самая яркая и содержательная. «В ней отразились важнейшие черты остальных, – говорит он об этой поэме. – Это написано абсолютно искренне и серьезно, без грана конъюнктуры и цинизма. Написано “во весь голос” – вот где это название наиболее уместно». К тому же надо сказать, это написано абсолютно без оглядки на читателя из «рабочих и колхозников», а также без оглядки на редактора и цензора. И плюс – это написано без учета не только уже существовавших в нашей литературе эпической и лирической «сталинианы» и «ленинианы», но и всей русской традиции «одических ратей» вообще. Георгий написал то, что считал написать нужным, и так, как он это считал нужным. «Я двадцать лет молчал, противоречьями язвим и разрываем», – такое право он выстрадал за свою жизнь и прямо заявил об этом:
Как трудно было мне! Как часто наугад
Я брел, тревогою и смутою объят,
И каждый встречный враг, двурушник и предатель,
Чекистский прихвостень, но консульский приятель,
Меня в подполье гнал: назад! назад! назад!..
<…>
«Многое в “Эпическом цикле” Шенгели шокирует современного интеллигентного читателя: не только восторг перед Сталиным и оправдание процессов “врагов народа» (“мразь в маске маршала», “трус на посту посла”), но, скажем, и памфлетная характеристика Марселя Пруста – “великий рукоблуд искусства”, – написал в своей книге профессор Василий Молодяков. – Можно сказать, что литературные симпатии Шенгели остались в прошлом…»
Надо понимать, что Георгий Аркадьевич создавал свою огромную эпическую поэму не только для себя одного, а для всего народа; он откровенно хотел донести свой труд до людей, но только не знал, где это можно напечатать. Для этого он посылал свое полотно и в редакцию «Гослитиздата», и даже самому Лаврентию Берии, прося его прочитать это произведение и по возможности сообщить о нем Иосифу Виссарионовичу Сталину.
По свидетельству жены поэта – Нины Леонтьевны Манухиной, – рукопись его «Эпического цикла» была послана на отзыв самому герою «эпоса» еще и издательством, и он, по доходящим до автора отзывам, принял его благосклонно, хотя и не настолько, чтобы она тут же сделалась книгой. Вместо нее издательство довольно быстро выпустило другую книгу Георгия Шенгели – «Избранные стихи» с предисловием, написанным «в духе времени» старинным его другом – академиком, филологом-энциклопедистом Александром Ивановичем Белецким.
После многолетней переписки с «Гослитиздатом», в конце концов отклонившим его поэмы о вожде, Георгий Аркадьевич Шенгели 29 мая 1950 года отправил свое письмо Лаврентию Берии, написав ему следующее: