«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович, я отваживаюсь обеспокоить Вас следующей просьбой:
1. ознакомиться с моей поэмой “Сталин”, рукопись которой я прилагаю;
2. сообщить о ней И. В. Сталину, – если она покажется Вам достойной того.
Поэма эта, крупнейшее и значительнейшее мое произведение, написанное 11 лет назад, и до сих пор не только не издана, но и не заслушана в Союзе писателей. О причинах я говорю в особом приложении.
Я вынужден искать у Вас, – именно у Вас, ближайшего соратника т. Сталина и автора блестящей книги о большевиках Закавказья, – того внимания к моей работе, которого я не встретил там, где следовало бы.
Я знаю, что Ваше время драгоценно. И все-таки, 36 лет моей писательской деятельности и семь десятков книг дают мне смелость просить Вас о вышесказанном.
Преданный Вам …
29/V-1950».
К этому посланию Георгий приложил также историю своей объемистой поэмы, в которой он детально описал свои мытарства, связанные с попытками ее издания:
«Закончив поэму, я предложил ее к изданию в “Гослитиздат”, возглавленный тогда т. Чагиным. Ознакомившись с поэмой, т. Чагин выразил сомнение в возможности ее напечатать ввиду того, что она очень сложна и “очень остра”, особенно в первой главе, где я говорю о типичных для старого интеллигента идейных блужданиях, в конце которых безвозвратно кристаллизуется коммунистическое мировоззрение, и в предпоследней, где я “ворошу” судебные процессы вредителей. Т. Чагин сказал, что нужна предварительная санкция директивных органов.
Я обратился в Агитпроп ЦК. Тов. Поспелов, тогда возглавлявший это Управление, вызвав меня к телефону, высказался о поэме крайне лестно, оговорив, что желательны некоторые уточнения, и обещая вызвать меня для личной беседы. Последнее не осуществилось, ввиду ухода т. Поспелова в “Правду“, – а спустя длительный срок меня пригласили в ЦК, к одному из инструкторов (фамилии которого я не знаю). Этот товарищ повел со мною чрезвычайно странный разговор: “поэма трудна для чтения”, “колхозник и рабочий ее не поймут”, “поэма совсем не похожа на те, к которым мы привыкли”, “слишком резко говорится о капиталистических странах”, “автомобиль Форда не хуже наших”, “ВКП сравнивается с организацией масонов” (??!!) и т. п. Вывод: печатать пока нельзя, – работайте, упростите».
Мне стало ясно, что этот товарищ мало что понял в поэме и явно был испуган, встретив непривычное по стилю, тону и манере произведение.
Вскоре началась война. В 1942 году мне удалось напечатать в альманахе “Киргизстан”[9] две главы (“Лицо вождя” и “Искусство восстания”). В этой связи интересен следующий случай: ко мне пришел курсант Фрунзенской летней школы Николай Смирнов, сказавший следующее: “Мы в школе читали вашу поэму, рассердились на вас за то, что в ней множество слов, которых не знаем, взяли словарь, разобрались, – и теперь полшколы знает вашу вещь наизусть”. Это бесхитростное и, возможно, излишне любезное сообщение показало мне, что поэма, действительно рассчитанная на высокоинтеллигентного читателя, может дойти и до читателя среднего.
После войны я неоднократно разговаривал в “Гослитиздате” об издании поэмы. Но руководители издательства, тт. Чагин, Головченко, Котов, неукоснительно отвечали мне: “Подождем, пусть выскажется общественность”; “Пропустите через журнал” и пр. Явно было, что эти тт. не желают взять на себя ответственность. Я попытался обратиться в журнал “Октябрь”, послав туда две главы (“Пять шестых мира” – о капиталистическом мире и “Братство народов”); т. Санников вернул мне рукопись, сказав, что “сейчас не время для таких поэм”(!!) и что у меня есть “грубо натуралистическая строчка” (!!). Я хотел организовать чтение поэмы в Секретариате Союза советских писателей или в Секции поэтов, членом которой я состою, но т. Фадеев, и председатели Секции тт. Инбер и Щипачев не пошли мне навстречу: “Хорошо, хорошо, но сейчас все вечера заняты; поговорим потом”. Совсем недавно я обратился к одному из секретарей, т. Суркову; ответ: “Хорошо, я скажу Щипачеву”, – но прошел месяц, и ничего не было сказано.
Таким образом, поэма лежит омертвленной.
Причины? Они просты… Ход мыслей у глушителей поэмы примерно таков: “…лучше ни одобрять ее, ни не одобрять, а отмалчиваться, делать вид, что этой поэмы нет”. Тактика “перестраховки” и нежелания взять на себя ответственность налицо…»
И хотя автор и говорит в заключение своего письма, что «поэма эта не панегирик, а исследование», напечатать такую пугающую вещь во времена Сталина было бы очень опасно, – а вдруг сторонники вождя или же он сам наткнутся на какую-то подозрительную фразу в поэме? – поэтому во избежание наказания от нее постарались откреститься все, к кому он только ни обращался. Представьте, насколько понравится Сталину строка, в которой говорится, что он сидит в Кремле «пером водя» и «глаз лукавый щуря», а глядящее с плакатов его лицо – «простое, резкое, упорное, как брус». Почти в двух десятках поэм о Сталине наверняка обнаружатся и более «колючие» строчки, за публикацию которых могли бы поплатиться не только сам автор, но и те, кто позволил бы довести его поэмы до читателей. Хотя уж в наши-то дни это совершенно никому ничем не грозит, так что хранить в редакционных столах поэмы о такой личности, как Сталин, это просто глупо. Или, по крайней мере – неэкономно, потому что любителям поэзии эти поэмы могут принести глубокие размышления, а издателям реальную прибыль. Вот фрагмент из главы «Искусство восстания», входящей в эпический цикл Георгия Шенгели «Сталин». Эта глава в 1943 году была опубликована в издающемся в городе Фрунзе (ныне Бишкек) литературном сборнике «Киргизстан»:
…Вихрь – только вихрь. Нужны обдуманность, расчет,
Лукавство, выдержка, внезапность. И лишь тот,
Кто по хронометру исчислил дни и миги,
Кто в душах мог прочесть как по раскрытой книге
Их клятву – умереть, но победить! – кто знал,
Где сердце у врага, кто проявил закал
Клинка толедского, кто чуял каждый шорох,
Кто с картой Ленина в туманных шел просторах, —
Лишь тот восстание по верному пути
Мог до мечтаемых триумфов довести!
Ars consurgendi! Да! Восстание – поэма:
Как жребий вынута единственная тема,
И нет иных: пиши и вычерпай до дна,
Иначе – смерть. Следи, чтоб разом подана
В центральную главу была вся сила слова,
Вся мощь фантазии. Веди опять и снова
В атаку – строй стихов. Хватай врага врасплох
Нежданной выдумкой, чтоб удивленный вздох
Смял в горле критику. Напором неуемным
Моральный перевес над всем тупым и темным
Бери, копя успех…
…Шесть правил для восстанья!
Кто ж не поймет меня, – те страсть и любованье,
С какими я гляжу на день звенящий тот,
Когда, отдав себя, чтобы спасать народ,
Сося из трубочки дрянной матросский кнастер,
Перо восстания взял несравненный мастер
И за строкой строку (в созвучиях штыков,
Равняя топот, стоп и ритм броневиков,
Катя в любой строфе на гребне многолюдий
Орудья лозунгов и лозунги орудий,
Расцвечивая слог в гиперболы гранат,
В метафоры костров, в шрапнельный звездопад,
Героев выводя и надвигая хоры
От клекта гочкисов до выгромов «Авроры»)
Вел несравненную поэму, – в первый раз
Дав эпосу звучать железным кликом масс!
О, как все дрогнуло! О, на каких карачках
Прочь поползла вся мразь, на древних кровокачках
Покинув рычаги! Как, с комом в горле, мир
Увидел въяве то, что вымечтал Шекспир:
Святейший кафарсис грознейшей из трагедий, —
Когда гнуснец-Макбет, уверенный в победе,
Стоял среди знамен, привычной кровью пьян,
И вдруг Бирманский лес пошел на Донзинан!
О, дни Октябрьские! Венец тысячелетий,
Зачин других поэм, что грянут на планете —
Земле!.. И в храм Искусств войдут, в руке рука,
Перчаточника сын и сын обувщика!..
Если хорошо помнить нашу историю, то «перчаточником» был не кто иной, как отец упомянутого выше Уильяма Шекспира, а «рабочим обувной мастерской» (то есть – сапожником) был отец самого Иосифа Виссарионовича Сталина. Так что это именно о них говорит так витиевато Георгий Аркадьевич, сообщая, что они «в храм Искусства войдут, в руке рука», руководствуясь в пути «картой Ленина в туманных просторах» – и так прямо «до мечтаемых триумфов». Надо сказать, что Шенгели практически постоянно обращался к имени Владимира Ильича – где напрямую, как это видно в строчке с «картой Ленина», а где – так и опосредованно, но так, что сквозь туманные образы проглядывает лицо нашего вождя революции. Просто удивительно, что современные литературоведы и другие исследователи поэм Георгия Шенгели не смогли увидеть в половине из них образ Владимира Ильича Ленина, прямолинейно утверждая, что речь в них идет исключительно о Сталине.
Так, например, в 1937 году журнал «Новый мир» (№ 9) напечатал поэму Шенгели «Ушедшие в камень», о которой все пишут, что последние полсотни строк в ней – о Сталине. «Но ни в черновом, ни в беловом автографах, ни в авторской машинописи на присутствие этой концовки, которая появилась тут вне всякой уследимой связи с текстом поэмы, нет даже намека», – писал известный литературовед Вадим Перельмутер, да и журналист Надя Кеворкина тоже написала в журнале «Твердый знакЪ», что завершающие эту поэму 50 строчек – именно о Сталине. «Говорят, их приделали в редакции», – говорит она, вторя Перельмутеру.
«Шенгели стремился здесь, вероятно, искупить грех прославления Сталина в “эпическом цикле” из 15 поэм, одна из которых – “Ушедшие в камень” – была опубликована в 1937 году в журнале “Новый мир”», – писал в унисон всем литературовед Михаил Федорович Пьяных.