Идейных возражений я не слышал и не читал… Моя поэма своеобразна? не похожа на другие? Вероятно. Но ведь это, насколько я понимаю, не минус, а плюс.
Поэма “не для широкого читателя”? – Да! Но “не широкий читатель” (миллион инженеров, миллион учителей, полтора миллиона студентов, два миллиона старшеклассников средней школы, сотни тысяч офицеров, десятки тысяч профессоров и доцентов) достаточно широк и достаточно культурен, чтобы освоить философскую поэму. “Василия Теркина” (при всех достоинствах этой вещи) ему недостаточно. Кроме того, в моих шкафах стоит “Божественная комедия” и “Фауст”; вещи явно не для “широкого читателя”, но они изданы (я конечно, не сравниваю свою вещь с этими произведениями, а лишь сопоставляю по признаку популярности); на моем столе лежит Тодор Павлов “Теория отражения”; книга, несомненно, “не для широкого читателя”, но она издана; тут же лежит Гильберт и Аккерман “Основы теоретической логики”, книга, которую я “разгрызаю” (не без труда) при помощи моего друга академика Векшинского; и эта книга напечатана тиражом в 10 тыс. экземпляров… Не ясно ли, что забота о “широком читателе” – только отговорка.
Поэма моя не полна; законченная в 1939 г., она, естественно, не могла включить грандиозные картины Отечественной войны и обрисовать великую роль Сталина в этой эпопее. Я написал бы “вторую часть”. Но, не зная, чем грешит первая, я не могу взяться за перо. Второй раз затратить 5 лет на работу и 12 лет на ожидание «решения» я не в силах, да и… некогда: не доживу.
Поэтому я делаю последнюю попытку пробиться сквозь стену.
Я думаю, что поэму должна заслушать квалифицированная авторитетная и беспристрастная аудитория.
Поэтому естественно, что с поэмой о Сталине, с документом о Сталине я обращаюсь в Институт Маркса, Энгельса, Ленина, – тем более, что Вы, глава этого Института, с поэмой в свое время ознакомились и признали ее произведением значительным…»
К сожалению, несмотря ни на какое напоминание о признании Поспеловым несколько лет назад шенгелиевской поэмы «значительной», никаких положительных результатов со стороны Института марксизма-ленинизма так и не последовало. Такая поэма и не могла рассматриваться работниками издательских кругов с точки зрения личных взглядов, ведь Шенгели и сам обращался в Институт Поспелова со своей поэмой именно как с документом, а документы требуют гораздо более серьезного отношения, чем просто художественные произведения. Известный поэт Илья Львович Сельвинский не мог не признать силу таланта Георгия Шенгели, когда он прочитал рукопись его поэмы «Сталин». «Читая отдельные места, особенно в конце поэмы, чувствуешь, что просто шерсть встает дыбом! – написал он о своем впечатлении. – Колоссальная эрудиция, огромная широта кругозора соперничают в поэме с каким-то чуть ли не библейским пафосом. Такое произведение должно было возникнуть. Страна вполне созрела для такой могучей оды.
Но наряду с этими гигантскими достоинствами поэма страдает, однако, чудовищным пороком, очень для Вас характерным. Порок этот заключается в невероятной старомодности стиля, отвергнутого еще Пушкиным и так и не вошедшего в русскую традицию… Стих этот пахнет нафталином… Читать поэму трудно, местами просто мучительно. На кого она рассчитана?.. Наша общественность такой поэмы не примет, даже если и не сразу разберется, в чем тут дело. Все будут кряхтеть и жаться, мямлить, что-то такое обещать, но поэма не глотается, понимаете? – не глотается, как переваренная печенка. Как выйти из положения? Не знаю… Уберите сравнение лица вождя с брусом: это до последней степени бестактно… Уберите слово “охлократия”. Вычеркните “бога баррикад у телефонной трубки”. Умоляю!!!».
Как написал в своей книге о Шенгели Василий Молодяков, «остававшийся авангардистом и романтиком, Илья Львович не принял “Эпический цикл” совершенно искренне, хотя оценил масштабность замысла, затраченные усилия и талант автора». Но переделывать свою поэму под другой стиль для Шенгели уже было невозможно, поэтому 17 февраля 1953 года он написал секретарю Сталина Александру Поскребышеву следующее письмо:
«Эта работа – первый в советской поэзии опыт большой историко-философской поэмы. Необычный ее характер, видимо, и был причиною того, что она до сих пор не напечатана… Отчасти, возможно, сыграло роль и опасение издательств и журналов дать место произведению совершенно нового типа со столь ответственной темой… Только теперь мне удалось добиться, чтобы мою поэму заслушали и обсудили в секции поэтов Союза советских писателей. Обсуждение произойдет на днях…»
25 февраля 1953 года в секции поэтов ССП прошло долгожданное для автора широкое обсуждение его поэмы «Сталин», на котором он, к его сожалению, был всеми «дружно изруган». Но если бы на этом обсуждении Шенгели был даже до небес всеми присутствовавшими расхвален, его «Эпический цикл» о вожде все равно в итоге не был бы издан. Потому что 5 марта на своей Ближней даче в Кунцево скончался Иосиф Виссарионович Сталин…
Анализируя все, что было сделано Георгием Шенгели за его активную творческую жизнь в русской литературе, Василий Молодяков так говорит о его так до сих пор и не изданном в полном объеме грандиозном «Эпическом цикле»:
«“Пятнадцать поэм о Сталине” – такие слова более двадцати лет кочуют из текста в текст, вызывая ужас одних и восторг других. Вероятно, и те, и другие представляют себе нечто подобное поэме Георгия Леонидзе “Сталин. Детство и отрочество”. Произведение Шенгели называется “Сталин. Эпический цикл”, хотя автор называл его просто “Эпический цикл”. Поэм, называемых “темами”, в нем не пятнадцать, а восемнадцать плюс одна “интерлюдия”, добавленная в 1944 году. Все они говорят о событиях русской и мировой истории второй половины XIX и первой половины XX в., но лично Сталину посвящены всего три. Таковы факты.
Оглавление цикла: “Личная”. – “Неопровержимо о детях”. – “Пять шестых мира”. – “Две евгеники”. – “Война и они”. – “Война и мы”. – “В конце концов – партия”. – “Голос неотомщенных”. – “Проблема вождя”. – “Лицо вождя”. – “Слово вождя”. – “Искусство восстания”. – “Гражданская война”. – “Философия машины”. – “Воскресшая земля”. – “Братство народов”. – “Интерлюдия: Проект письма”. – “На весах жизни”. – “Пространство и время”.
Каждая “тема” из этих – самостоятельное произведение, имеющее собственное значение. Вместе они образуют новое целое, но автор готов был публиковать их и по отдельности. При этом все “темы” доведены до такой степени законченности, что нет смысла цитировать их “нарезкой”».
Но так хочется дать читателю хотя бы небольшие фрагменты из его потрясающих «тем», открыть людям «толк слова», помочь проникнуть в «толщу речи всей»! Но, приоткрыв хотя бы край разворачивающегося перед взглядом глубочайшего произведения, остановиться уже невозможно, и поэма разматывает себя перед взором читателей абсолютно сама, как катящийся с холма распутывающийся на ходу моток вязальной шерсти:
…Я в этом знаю толк. Поэт – я изучал
Строй цицероновых финалов и начал,
Архитектонику главы, абзаца, фразы, —
Распевы Гарсия и Гоголевы сказы;
Я Хризостомом был, как ветром, упоен;
Чеканом логики меня пьянил Платон,
Я жадно выхлебал яд гейневского глума,
И пиво Лютера, и брагу Аввакума.
Я знаю в слове толк. И вот, когда гляжу
В страницы стенограмм, – одну я нахожу
Его достойную метафору: я разом
Его конструкции назвать готов алмазом,
Что выгранен в брильянт. Здесь «комплимента» нет.
Закон гранения – подмять летучий свет,
Замкнуть его в глуби кристалловидной плоти,
Заставить биться в грань на каждом повороте,
Дробиться в легкости, ливень и семицвет
Блаженством радуги метнуть со всех фацетт.
Гранильщик опытный расчистит на экране —
Углы падения, наклоны каждой грани,
Надломы, россыпи и выбрызги луча,
Ярь благородную, как лошадь горяча!
Здесь – то же. Вижу я каноны симметрии,
Члененья четкие, антитезы́ крутые
И пронизавшие всю толщу речи всей
Скрещенья строгие незыблемых осей.
И мысли ясный луч, летя в граненом слове,
Как боевой клинок, все время наготове,
Дробится в радугу, и семь цветов ее
Прекрасной полнотой объемлют бытие!
Вот фиолетовость: то чудная динамо
Сгущает капли масть и так парит упрямо
По медным проводам – чтоб молния в плену
Нетленной силою наполнила страну.
Вот синева: то цвет, то холст комбинезона
Рабочего, то хмель прохладного озона,
Которым дышит труд: «жить стало веселей».
Вот голубой разлив: то блеск и звон морей,
Куда мы шлем суда, глуби воздушной сферы,
Где самолетам вслед чертят круги планеры.
Вот зелень: то леса, луга, сады, поля, —
С двойною силою родимая земля,
Неиссеченная враждебными межами.
Вот жемчуга, – то ширь, пшеницами и ржами
Заплеснутая, даль, где золото парит
Шарами цитрусов на ветках Гесперид.
Вот луч оранжевый – то сполох на огромных
Мартенах яростных, на исступленных домнах
Той стали огневой, ликуя и спеша,
Чтоб солнце вспомнила крылатая душа.
Вот алость, наконец, чистейший блеск сиропа,
То революция, вино, каким Европа
Еще упьется всласть, что каждый день и час
Во всех артериях пульсирует у нас.
Семь цветов радуги, раскованной в алмазе,
Переливаются, плетя взаимосвязи.
И алого луча тончайшую иглу
Встречаешь прописью в любом его углу.
Здесь диалектика – не росчерк на бумаге,