Не верь – и не люби стихов:
Они как манифест обманут;
Они до черных потрохов
Наскучат, сморщатся и свянут.
Возможно пережить всегда
Любой лирический отрывок
В кафе – над сельтерской со льда,
Над сладкой пеной сбитых сливок.
А строить строфы – нет нужды:
Всего милее в жизни отдых,
Зачем же плугом борозды
Вести в элегиях и одах?
Язык придуман мужиком,
Тысячелетним полит потом, —
На самолете на таком
Мечте ли буйствовать полетом?
Положим, – разозлить врага,
Сманить бабенку в пух постели,
Тогда – пожалуй: цель блага,
Я уступаю этой цели.
Но если очень уж свербит,
Зудит, гудит, поет и ноет, —
Прими еще пяток обид
И сядь к столу: стих успокоит.
Но после – встань, и прочь швырни,
И плюнь в концовку и в запевку,
Как ты плюешь на простыни,
Прикрывшие тверскую девку!
В своей книге «Тринадцатый апостол», посвященной Владимиру Маяковскому и его современникам, писатель Дмитрий Быков утверждал: «У Георгия Шенгели есть блистательные стихи – например, “Жизнь”, или поэма “Повар базилевса”, или “Мы живем на звезде. На зеленой”. Он прекрасный поэт, но ставить его в первый ряд, по-моему, совершенно невозможно». Однако, как мне кажется, выносить подобные оценки творчеству каких бы то ни было поэтов нельзя вообще, так как значение каждого стихотворца очень сильно меняется от того времени, в котором происходит взгляд на его стихи со стороны текущей эпохи. Вот, скажем, одинаково ли воспринималась нашим обществом поэзия Владимира Маяковского в 1950-е годы и – в 2010-е? Конечно, нет! Сегодня, к примеру, его поэма «Владимир Ильич Ленин» уже почти никого не интересует, тогда как в 1960-е или 1970-е годы она притягивала интерес довольно многих людей, пытавшихся постичь образ великого вождя пролетариата. Так происходит и со многими другими авторами, которые в один из периодов истории всплывают на самый верх читательского внимания, а через несколько десятилетий вдруг опускаются на дно, ускользая надолго из-под взглядов их любивших недавно читателей… Куда, скажите, исчезли с горизонта такие поэты, как Сурков, Прокофьев, Тихонов, Мартынов, Наровчатов, Антокольский, Асеев, Кирсанов, Щипачев, Орлов и многие, многие другие, когда-то широко известные в народе и уважаемые многими любителями поэзии? Да никуда они не делись, их просто отодвинуло время куда-то во второй, а то и в третий и даже более дальний эшелон, словно затолкав их в пыльный чулан до какого-то нового времени. Возможно, когда их там однажды случайно обнаружат и увидят, насколько близки эти стихи их душам… Так пятьдесят лет ожидал своего выхода на сцену Георгий Аркадьевич Шенгели, и когда я стал читать его появившиеся в журналах и интернете стихи, я был просто поражен, насколько они оказались глубоки, метафоричны, искренни, правдивы. Невозможно понять, почему их так долго не пропускали к читателям. И кто именно их не пропускал – власть, партия, органы госбезопасности?.. Я думаю, что все обстояло намного проще. Затирали его все эти годы не кто-нибудь, а свои же «друзья» по литературе, «коллеги» по Союзу писателей, которые смертельно завидовали его таланту и делали все, чтобы он не выносил свои произведения к массовому читателю. А его произведения стоили того, чтобы люди их читали, ведь его книжки разлетались еще в 1916–1918 годах, когда он только начинал выступать перед полными залами, хотя первые его стихи и не отличались особенной философичностью:
В граненой проруби, в крутых отрезах льда
Сапфиром залегла тяжелая вода.
И пар, чуть розовый, слегка зарей облитый,
Восходит облачком и чистой Афродитой,
Оплотневает там, в полярных небесах.
От белых риз ее летит к нам белый прах.
И замирает взор, лебяжьим пухом нежим,
И любят девушки умыться снегом свежим.
Но уже буквально в следующие годы стихи Георгия начали наполняться глубокой, осмысленной философичностью. Чем глубже он проникал в основы стихосложения, тем увереннее наполнялись его стихи емкого смысла, открывающего читателям бездны не только литературы, но и окружающей жизни. Как писал о нем поэт и переводчик Наум Исаакович Басовский: «Ритмические ходы Шенгели всегда выверены, рифмы (если это не белый стих) точны и неординарны, звучание стиха выразительно, но не нарочито, содержание не затуманивается преднамеренно, чтобы создать иллюзию бездонной глубины, которая на деле частенько оборачивается очередным новым платьем короля. Поэт проясняет мир – в этом его настоящее призвание. При этом Шенгели избегает политических банальностей, на которые были так падки многие очень популярные и вовсе не бесталанные советские поэты. Его реакция на злободневность, если таковая имеет место, всегда пропущена не только через себя, через свое существо, но и через историческое видение истинно культурного человека, который ощущает себя своим и в древней Элладе, и в средневековой Византии.
Быть честным в своей поэзии, писать не для рыночного успеха, а для того, чтобы попытаться разобраться в себе и в окружающей действительности, надеясь на резонанс в душе предполагаемого читателя, – вот кредо, которому был верен Георгий Шенгели.
Обладателем высокой профессиональной дисциплины, рыцарем классической поэзии без страха и упрека, хранителем ее огня предстал передо мной Георгий Шенгели.
Разрушать легко, строить – тяжело. Георгий Шенгели был среди строителей, более того, он был далеко не рядовым строителем в русской поэзии, его наследство – грандиозно…»
Шенгели своими стихами постоянно строил окружающую реальность, все время «проясняя мир», не боясь ежедневных банальностей. Из них-то и состоит весь мир, в котором мы существуем, – вместе со всеми нашими городами, дорогами, лесами, полями, морями и распахнутым над головами небом:
Навзничь лег. А там, в кастрюле неба,
Синий пунш дымится и мерцает.
В жизни надо лишь вина и хлеба,
И еще – чего никто не знает.
Может быть, оно во сне являлось —
Только сна припомнить не умею;
Может быть, им бритва нагревалась,
Щекоча податливую шею.
Может быть, оно в Крыму случится…
Боже мой, зачем гадать напрасно?
Звездный пунш мерцает и клубится,
И оно так близко и так ясно.
Георгия Шенгели иногда называют «ученым поэтом», подразумевая нечто редуктивное, как пишет Ольга Обухова, некую «поэтическую узость», неспособность охватить и выразить глубокое лирическое переживание. Думается, что это неверно, так как шенгелиевская «ученость» (кстати, она роднит его с Бодлером), точное знание законов поэзии не уменьшает его возможностей, напротив, способствует построению сложного, многослойного и многогранного поэтического мира, проникнуть в который непросто именно из-за его конструктивной выверенности. Неспроста Георгий одно время принадлежал к «Цеху Поэтов», которым руководил Николай Гумилев, в статье «Наследие символизма и акмеизм» провозгласил четыре эстетических принципа, каждый из которых связан с тем или иным классиком: соединение внутреннего мира человека (Шекспир) с «мудрым физиологизмом» (Рабле) и безоговорочного жизнеприятия (Франсуа Вийон) с совершенством художественных форм (Теофиль Готье). Во время революции «Цех поэтов» распался, а в 1921 году его снова воскресил Гумилев. Как отмечал Георгий Шенгели: «Волевой закал гумилевских стихов быстро сделал его одним из любимых поэтов молодежи». Таковы же и стихи Шенгели, в частности – как его стихотворение «Клик», эпиграфом к которому выбраны строки из древнерусской поэмы «Слово о плъку Игореве» – «Дивъ кличетъ връху древа, велитъ послушати земле незнаеме»:
Полна полынью степь. Латунная луна
Над гребнем черных скал стоит совсем одна,
Непроницаема, как маска гробовая.
Невидимый залив гудит, не уставая;
Безгромной молнией вонзаясь вдруг в глаза,
Ползет из Турции в громаде туч гроза;
А мне уютно тут под древнею стеною,
Чьи глыбы тяжкие нависли над спиною…
Тут Золотой Курган. Тут был босфорский форт,
Оплот античности противу скифских орд;
Отсюда, с этих глыб, вытягивая шеи,
Громили плащники гоплитов Гераклеи;
Тут буйствовал Помпей, и понапрасну яд
Глотал затравленный, как кошка, Митридат.
Лет тысячу спустя монахиню Елену
Фавн заманил сюда – с ним лечь под эту стену —
И заласкал ее. Лет тысячу спустя,
Здесь Пушкин проезжал, болтая и шутя,
А через день всего послушное ветрило
Тоской гарольдовой над ним прошелестило…
Теперь тут пусто все. Порой среди отар
С герлыгой медленно пройдет старик-овчар;
Порой присядет в тень охотник утомленный,
Да юркнет ящерка извилинкой зеленой,
Да смелый мальчуган, как я, тайком удрав
Из дому, ляжет здесь меж горьких душных трав
И будет слушать ночь в томленье непонятном
О тайном, горестном, любимом, невозвратном…
Лежу. Вдруг издали таинственный возник,
Меняя высоту, необъяснимый клик,
Раскат серебряный, – сирена ль заводская,
Безумный ли фагот, – до сердца проникая…
Див кличет! О, какой сумятицею полн,
Я слушал этот вопль, – прибой кристальных волн.
О, скалы верные!.. Незнаемые земли!