Час-другой, и двести строк готовы; листок лежит несколько дней, за это время приходят в голову изящные парадоксы, вставляются в текст, и публика с удовольствием читает, чтобы через день забыть. Я много раз думал: дело это или не дело? В Додонске мне казалось, что – вздор. Теперь – наоборот… Опять тема.
Я переживаю чисто теннисное наслаждение, покрывая листки блокнота заметками: мысли замшевыми планетами описывают плавные дуги, пружинно отталкиваясь от струнного овала ракеты:
Слишком дряхлы струны лир:
Золотой ракеты струны…
Думаю, что если б явился поэт, работающий по методам журналиста, у него был бы потрясающий успех… Тема!
И еще тема: в тактике теперь главенствует принцип “короткого удара”; не этот ли принцип породил новеллу, “поэмы для чтения в трамваях”, мои очерки? Не в этом ли – дух времени?..
Стук в дверь. Кого это черт несет? Хозяйка?
– Войдите.
Входят двое парней. Один в хорошо пригнанном костюме туриста, чистенький и подтянутый, со сверкающим пенсне на ироническом носу. Другой в матросских штанах, в пиджаке с чужого плеча, из слишком коротких рукавов торчат большие красные пятерни; нечесанные патлы лезут в умные серые глаза.
– Простите: здесь такой-то?
Такой-то здесь; но с кем он имеет удовольствие говорить?
Мой тон приспособлен для обоих: первому он сигнализирует: “мы люди общества”, второму: “будь корректнее”. Мне почему-то кажется, что второй обязательно будет некорректен.
А в глубине души мне жутко: как “эти” меня нашли? И кто они? Агенты разведки?
– Позвольте представиться, – иронически водит носом первый, – поэты: Александр Красовский и Эдуард Кардан.
Он делает жест в сторону второго.
Эту фамилию я уже слышал от Танцфельда.
Я не вру, говоря, что мне “очень приятно”.
– Но как вы меня нашли?
– А мы проследили за вами, – хриплым басом говорит Кардан. – Фимка Танцфельд описал вашу бороду, мы вас повстречали час назад со свертками, пошли по пятам, увидали, куда вы вползли, навели справки, оказалось, что “какой-то бородач” снял здесь комнату. Сашка пожелал сначала побриться. От этого и запоздали. Как поживаете?
– А отчего вы просто не подошли на улице?
– Я ж говорю, что Сашка был небрит.
Усаживаю гостей на диван, расспрашиваю.
Кардан весело сыплет именами, захлебываясь, читает стихи, свои и чужие, головокружительно острит и хрипло хохочет, когда Красовский вставляет коротенькие ядовитые характеристики.
Через час я уже в курсе всех местных дел, знаю, кто что пишет, кто с кем живет, какой с кем случился скандал, как кого можно позлить.
– Вы знаете Бэрмана? – хрипит Кардан.
Лично я его не знаю, но мне известны его тонкие статьи в “хороших” журналах, я слыхал, что это человек с большой эрудицией.
– Ну, так это Сашкин враг. Сашка его называет “троянским человеком”; снаружи деревянный человек, а внутри живые лошади. Сашка редактирует газету “Перо в спину”: лучшая литературная газета в мире. Так он там написал в отделе “Паноптикум”, что у Бэрмана под лопатками растет грива. Сашка, изобрази.
И Красовский, охотно поднимаясь с дивана, закидывает голову, выдвигает подбородок и прохаживается, тряся задом и произнося нечленораздельные важные звуки.
Хотя я никогда не видел Бэрмана, я сразу чувствую, что шарж похож.
– Хотите, я вам прочту трагедию “Бэрман и Доротея”? – летит, вдохновляясь, Кардан. – Мы с Сашкой сочинили.
И отваливает двести или триста великолепных александрийцев, где чудесно пародирован торжественный и сладкий стиль Расина и где фигура несчастного Бэрмана переживает все насилия трагедийной композиции.
У меня колет в боку от смеха. Что за чудесные парни. Сколько у них чисто пушкинской щедрости в слове, сколько темперамента и остроумия. Мне, привыкшему к петербургской литературной диете, к важности поэтов, к аптекарскому взвешиванию стихов, кажется, что я приехал в деревню и играю в горелки.
Решительно, мы будем друзьями…»
В ближайшее время этот роман должен будет выйти из печати в России, его уже готовит к изданию известный литературовед Вадим Гершевич Перельмутер. До этого он успел подготовить и выпустить в 1997 году в московском издательстве «Совпадение» книгу Шенгели «Иноходец», в которую помимо его лучших стихов вошли поэма «Повар базилевса», а также литературные статьи и воспоминания. Стихи в ней есть просто замечательные:
И снова – видение улиц горбатых
И раннего вечера с быстрым дождем…
Лиловый булыжник мерцает на скатах,
И в старой кофейне сидим мы и ждем.
Чего – неизвестно, кого – непонятно;
Быть может, – откинутой шторы в окне
В том доме напротив; быть может, – невнятно
Лепечущей песни о нежной волне;
Девчонки, быть может, с глазами, как вишни,
На дальнем бульваре мелькнувшей вчера;
Иль попросту – радости, легкой и лишней,
Как эти, под летним дождем, вечера…
Никто нас не ждет, никуда нам не надо;
Мы тихо сидим, говоря ни о чем;
Но странной тревогой ночная прохлада
Встает и сгущается там, за плечом.
Или же вот еще одно стихотворение, которое просто жаль не привести здесь полностью, настолько оно рвет собой душу читателя:
Здравствуй, год шестидесятый!
Здравствуй! Ты ль убийца мой?
Чем удавишь? Гнойной ватой?
Тромбом? Сепсисом? Чумой?
Разом свалишь? Или болью
Изгрызешь хребет и грудь,
Не дозволив своеволью
Шнур на шее затянуть?
Но ведь я – из тех, кто вышел
В жизнь в двенадцатом году,
Кто в четырнадцатом слышал
Мессу демонов в аду,
Кто в семнадцатом, в тридцатом
Пел громам наперебой,
Не сдаваясь их раскатам,
Оставаясь сам собой.
Кто на крыше в сорок первом
Строчкам вел – не бомбам – счет,
Так моим ли старым нервам
С дрожью твой встречать приход.
Подползай с удавкой, с ядом,
Дай работу лезвию׳, —
Не боюсь! Со смертью рядом
Я шагал всю жизнь мою!
Но были рядом с ним не только те, кто приближали ему смерть, но и просто отравляли жизнь, осыпая его путь клеветой и ругательствами. Летом 1921 года Валентин Катаев выступил в Одессе на вечере Шенгели с «совершенно неприличными выпадами» по поводу некоего «подозрительного» стихотворения из книги Георгия Аркадьевича «Раковина». Затем в харьковской газете «Коммунист» появилась статья об этом творческом вечере, которая была опубликована под псевдонимом «В.», довольно сильно напоминая своим стилем манеру написания писателя Валентина Катаева, который уже не раз довольно дерзко наезжал на Шенгели через эту же газету:
«Книга “Изразец” является именно плодом такого вдохновения, если это последнее определение может быть вообще применимо к поэзии Шенгели. Читая его холодные, вылощенные строки, безукоризненные как по форме, так и по содержанию, невольно поддаешься уверенности, что все это не “сотворено”, а “сделано”. Правда, трудолюбиво, искусно, гладко, но все же – сделано. И оттого, что это не настоящее, что это лишь прекрасная подделка под настоящее, никак не избавиться от беспокойного чувства – вот-вот лопнет тончайшая “умственная” пленка, облекающая в плоть художественный суррогат, и из зияющей прорехи выпрется скрученный, чучельный жгут соломы.
Как старая кокетка, выставляющая напоказ свои искусственные локоны, манерничает Шенгели славянизмами или просто грамматическими искажениями всей той рухлядью, которой некогда щеголяли, но скоро сдали в архив и Брюсов, и Вячеслав Иванов, и Сологуб, и многие другие… Шенгели – прилежный поэт… но он… поэт, о котором говорить не стоит…»
На протяжении всей жизни Георгия Шенгели его литературное творчество вызывало крайне противоречивые впечатления у читателей и критиков, расходясь в его оценках от головокружащего восторга до крайнего неприятия и саркастического хихиканья. Еще в 1918 году харьковский журнал «Колосья», выступая под инициалом «Р.» (под которым прятался сам редактор этого журнала Валентин Рожицын), писал о стиховедении Георгия Шенгели в журнале «Камена»: «Г. Шенгели вместо теории поэзии дает какую-то сплошную алгебру, геометрию и тригонометрию стиха, в которой неученые люди ничего не поймут. Может быть, статистические подсчеты 165 тысяч модуляций Боратынского и Пушкина кому-нибудь нужны, но для нас, простых любителей поэзии, эта вивисекция живого стиха совершенно непонятна. Такие трактаты надо издавать для внутреннего употребления в какой-нибудь академии стихотворчества, а для массы читателей – они пустое место».
А в статье «Осмысление звука» Аркадий Меримкин, рецензируя книгу Константина Бальмонта «Поэзия как волшебство» (М.: Задруга, 1922), с ерничаньем писал: «В одном из новых исследований этого рода (Георгий Шенгели. Два “Памятника”. Сравнительный разбор озаглавленных этим именем стихотворений Пушкина и Брюсова. Издательство “L’oiseau bleu”, Петроград) с обескураживающей неопровержимостью доказано, что трудность прочтения брюсовского “Памятника” в 1,35 раза более таковой “Памятника” Пушкина. А в поэзии что труднее читается, то и ниже – не так ли? Мы, правда, и раньше смели думать, что поэзия Пушкина выше поэзии Брюсова, но во сколько раз выше – не знали; теперь это нам ясно, и число 1,35, обретенное проницательным г. Георгием Шенгели, раскрывает пред нами всю бездну нашего былого невежества. Обретено это число, правда, способом не слишком хитрым. Ученый исследователь подсчитал, сколько букв в каждом слове стихотворения у Пушкина и у Брюсова, сколько гласных звуков и сколько согласных. Получилось: “В среднем на слово: П у ш к и н – 4,58 буквы, Б р ю с о в – 4,91. В среднем на одну гласную у Пушкина 1,33 согласной, у Брюсова – 1,44”. Отсюда с чарующей простотой и бесспорностью следует совершенно ясный и математически безукоризненный вывод: “Язык Пушкина более прозрачен, чем таковой Брюсова: слова, заключая вообще менее звуков и в более благоприятном отношении между согласными и гласными, произносятся горазд