«Издание поэм Байрона в новом переводе, стоящем на уровне современных переводческих достижений, восполняет очень существенный пробел в нашей переводной литературе… Нужно признать: эта большая и ответственная работа проведена Шенгели в целом на высоком уровне, является его бесспорной удачей. Соблюдение всех значимых образов подлинника, сохранение благородной строгости тона подлинника и его эмоциональной энергии, тесно связанной со всеми идейно-социальными устремлениями поэта, передача разнообразия стилистических и образных оттенков оригинала, прекрасная версификационная техника, воспроизводящая сложные метрические и строфические ходы Байрона, – все это важные достоинства его переводов… Перевод его оказывается порой слишком точен именно в деталях. Это и похвала, и упрек…»
Нельзя не учесть то обстоятельство, что немалая часть переводчиков считала школу И. А. Кашкина более верной по сравнению с переводами Г. А. Шенгели. Так, например, А. Г. Азов обошел стороной основной принцип И. А. Кашкина, который расценивает перевод как искусство. Согласно И. А. Кашкину нельзя противопоставлять точный перевод переводу художественно-реалистическому (творческому). При должных мастерстве и таланте переводчика его точный перевод всегда будет художественно-реалистическим. Но при отсутствии мастерства и таланта переводчик не сможет (при всем желании!) оправдать своего предназначения – не сможет добиться усвоения перевода нашей литературой и русскими читателями. В этом случае перевод неизбежно останется на ремесленном уровне, каким бы формально точным он ни казался [10].
Но поэт и переводчик Всеволод Александрович Рождественский с уверенностью писал: «утверждение, что переводчик “исказил образ Суворова и русских солдат”, лишено оснований».
Вот что пишет в своем письме о работах Шенгели знаменитый синолог, академик Василий Михайлович Алексеев, изумительно владевший английским языком и знавший Байрона почти наизусть:
«…Ваши переводы сразились с трудностями, которые мне, как влюбленному в Байрона человеку, яснее, чем, может быть, другим. Вы всюду вышли победителем. Я пробовал вчера читать семье вслух “Мазепу” в оригинале и в Вашем переводе: звучало конгениально весьма. Позвольте поздравить с успехом, который, кроме меня, вероятно, констатируют и все другие ценители…»
Вот что писал профессор литературы и театра Михаил Михайлович Морозов, известный шекспирист, редактор «News», недавно скончавшийся:
«Как лектору по истории английской литературы и как руководителю переводческого семинара мне пришлось подробно изучить перевод “Шильонского узника” Шенгели. Не может быть двух мнений о том, что этот перевод дает очень много нового и ценного в отношении раскрытия смыслового содержания и образности поэмы Байрона. В целом ряде мест Шенгели удалось замечательно передать Байрона и значительно в этих местах превзойти вольную передачу Жуковского».
А вот что писал известный поэт, прозаик и переводчик Евгений Львович Ланн, давний друг Георгия Шенгели:
«Я читал твоего Байрона с английским текстом слева, но скоро захлопнул английский том – мне не нужно было сверять больше, чем я сверил… Ты добился совершенно предельной точности… “Шильонский узник” сделан выше, чем у Жуковского… победил ты Жуковского и всех других переводчиков Байрона, идя линией самого большого сопротивления… “Гяур”, “Абидосская невеста” в первом томе, “Узник”, “Беппо”, “Данте” во втором – это в самом деле великолепное, блистательное мастерство».
Вот что пишет известный, награжденный орденом историк литературы и искусства, прозаик и переводчик, профессор Борис Александрович Грифцов:
«Только недавно, читая лекции о Байроне, я занялся Вашим переводом… В Вашем переводе впервые зазвучал голос Байрона, и в этом огромная Ваша заслуга; Вы попытались восстановить и резкость, и перебои Байрона, столь типичные. Несмотря на краткость английских слов, Вам удалось нисколько не удлинять байроновский текст. Это немалая победа… Было бы хорошо, если бы Вы восстановили все поэтическое наследие Байрона».
Известный поэт Всеволод Рождественский говорил следующее:
«Для русского читателя это, пожалуй, впервые прозвучавший голос Байрона, и старые переводы этой вещи отныне не существуют…»
Анна Ахматова уже позже, после смерти Шенгели, написала его вдове, Нине Леонтьевне Манухиной-Шенгели, 25 октября 1956 года: «На днях перечитывала его “Дон-Жуана”. Какая огромная и благородная работа!»
«Заслуги Георгия Шенгели в области стихотворного перевода чрезвычайно значительны, – признавал хорошо знавший Георгия Аркадьевича поэт и историк литературы Игорь Стефанович Поступальский. – Тем досаднее, что многолетняя и успешная работа этого выдающегося мастера все еще не имеет надлежащей оценки…»
«Успех Г. Шенгели является успехом всей школы советского перевода», – отмечал Эзра Левонтин.
«Шенгели правильно понял и прекрасно выполнил свою задачу: дать не гладкие стихи, а воспроизвести те особенности переводимого поэта, которые отличают его в веках», – писал поэт Вадим Шершеневич.
Высоко оценивал переводы Георгия историк литературы, критик и переводчик Константин Григорьевич Локс, историк-востоковед, этнограф Илья Николаевич Бороздин, библиотечный работник В. А. Петров…
Директор «Гослитиздата», историк литературы и издатель Федор Михайлович Головенченко даже намекал на возможность присуждения Георгию Аркадьевичу за перевод «Дон Жуана» Сталинской премии…
Шенгели неоднократно говорил, что он всю жизнь работает для людей, для русских читателей. О том же писал и составитель сборника его поэм «Вихрь железный» поэт и историк литературы Михаил Анатольевич Шаповалов, утверждавший, что: «По воспоминаниям современников, Георгий Аркадьевич Шенгели был честным, бескомпромиссным человеком, до конца дней своих оставшимся верным рыцарем Поэзии».
Но Кашкину никакие положительные отзывы о работе Шенгели были не нужны, он сам раздавал те характеристики, какие считал нужными. Слишком уж он считал себя единственно решающим из тех, кто заслуживает похвалы, а кто нет. Да и тем, кто постоянно третировал и затирал Шенгели, не нужны были реальные и весомые причины для оценки его деятельности. Как бы он ни переводил зарубежную поэзию на русский язык, а они все равно отыщут в ней повод для унижения и придирки. Хотя это именно им был необходим серьезный контроль, чтобы не распускать безумствующих.
Макс Немцов написал: «Безусловно благородная попытка восстановить историческую справедливость и хотя бы посмертно отстоять оболганных и ошельмованных Ланна и Шенгели – но бог мой, какая же это была отвратительная помойка. Я буквально болел эти несколько вечеров, читая книжку Азова (каково ему было, пока он ее составлял и делал, не знаю; видимо, я слишком впечатлительный)».
«Кашкин нуждался в нравственной узде, – говорил переводчик Николай Михайлович Любимов. – Кашкин был человек психически больной, неуравновешенный, мнительный, подозрительный. Вместо того, чтобы беречь силы Кашкина, вместо того, чтобы охлаждать пыл этого сбивчивого и далеко не всегда чистоплотного полемиста, некоторые его “оруженосицы”, как показало время, мнимые, подзуживали и навинчивали его то против Шенгели, то против Ланна. Талантливый человек, Кашкин растрачивал себя на недостойные выпады против тех, кого он избрал постоянной своей мишенью. На любом сборище переводчиков Кашкин с маниакальной привязчивостью бубнил одно и то же, одно и то же… У меня в зубах навязли эти фамилии. Как будто не было других тем, не было новых переводов, плохих и хороших!.. Идя на сборище, я уже представлял себе нелепую фигуру Кашкина в серой или синей толстовке, размахивающую руками не в лад речам, которые, кстати сказать, его противникам в послесталинские времена были уже, что об стену горох…»
Вот что пишет о Кашкине известный переводчик Евгений Витковский на своем сайте «Век перевода»: «Андрей Сергеев записал слова, которыми Михаил Зенкевич, постоянный соавтор Кашкина по американским поэтическим сборникам, поминал своего коллегу: “Кашкину ничего нельзя было говорить. Скажешь, что у Вэчела Линдзи “Конго” – хорошее стихотворение, а он: “Я его перевел”. И через два дня перевод готов. Робинсона я ему, можно сказать, так и подарил…»
Шенгели признавал, что он тоже не без заблуждений, есть у него и собственные ошибки, которые он признает за собой. В статье «О моей работе» Георгий пишет: «Учитывая свои и чужие ошибки, я в первую очередь стараюсь “докопаться” до точного смысла выражения, как в его существе, так и в его связях. Иногда, однако, приходится терпеть поражение. В “Дон-Жуане”, в шутливом перечне англичан, служивших якобы в войсках Суворова, Байрон говорит: “…там были Вилли, Джилли, Билли”, – что я полностью внес в перевод. Но, увы: я не обратил внимания на то, что Джилли – женское имя, и вовсе не знал, что эта полустрочка – цитата из популярной песенки; таким образом, комический эффект пропал; а можно было бы поставить “Джерри, Мэри”, где второе имя читатель ощутил бы как женское… В этих поисках точного смысла приходится иногда ворошить десятки справочников, разыскивая историю какой-нибудь дуэли или парламентского скандала, или карту местности для уяснения позиции двух замков; приходится искать консультации у провизоров или цирковых шталмейстеров, чтобы узнать дозировку лекарства или термин, относящийся к сбруе…»
Не лишне отметить, что, переводя байроновского «Дон-Жуана», Шенгели носил старомодный, просторный, шумящий складками плащ и отращивал длинные волосы, – то есть отчасти, насколько удавалось ему, переводчику, становящемуся актером, в странноватом спектакле играющему, превращаться на время в Байрона, чтобы проникнуться духом его времени и его творчества.
Но жизнь редко принимала поступки людей за веселую игру и часто заставляла их жить по своим жестоким правилам. Этому содействовали то неугомонный Иван Кашкин, то бесконечно влезающие в жизнь людей органы безопасности. В личном деле Георгия Шенгели хранилась анкета, собственноручно заполненная им 13 марта 1953 года без единой помарки каллиграфическим почерком – по-видимому, она была приготовлена по требованию КГБ, который за всю жизнь так и не отстал от Георгия. Анкета сообщает, что Шенгели родился в 1894 году в городе Темрюк, сын адвоката, окончил юридический факультет Харьковского университета, русский (дед по отцовской линии – грузин), первый поэтический сборник вышел в 1914 году… Далее шли однообразные ответы: нет, не состоял, не был… Затруднения начались где-то на 3-й странице с вопроса: находился ли он или его ближайшие родственники на временно оккупированной территории? Шенгели добросовестно отвечал: «Я – не находился. Мой дядя по матери В. А. Дыбский, старейший профессор Харьковского университета, оставался в Харькове, где умер от голода, о чем сообщалось в “Правде”. Возможно, там находились и его дети и внуки, о которых я сведений не имею…» На вопрос, есть ли у него за границей родственники, сообщил: «Да. Мой племянник Игорь Шенгели, которого я видел лишь младенцем, живет в Бейруте, откуда прислал мне в 45 г. через редакцию “Правды” письма, оставленные мною без ответа». Чистосердечно ответил на вопрос: лишался ли он или его ближайшие родственники избирательных прав? Ответил: «Я – нет. Моя теща, М. В. Косоротова, 1870 г. р., в конце 20-х гг. на несколько месяцев была лишена избирательных прав в связи с административной высылкой ее сына…»