Были давно
два певца у нас:
голос свирели
и трубный глас.
Хитро зрачок
голубой блестит —
всех одурманит
и всех прельстит.
Громко открыт
беспощадный рот —
всех отвоюет
и все сметет.
Весело в зале
гудят слова.
Свесилась
бедная голова.
Легкий шажок
и широкий шаг.
И над обоими
красный флаг.
Над Ленинградом
метет метель.
В номере темном
молчит свирель.
В окнах московских
блестит апрель.
Пуля нагана
попала в цель.
Тускло и страшно
блестит глазет.
Кровью намокли
листы газет.
…Беленький томик
лениво взять —
между страниц
золотая прядь.
Между прелестных
нежнейших строк
грустно лежит
голубой цветок.
Благоговея, открыть
тома —
между обложками
свет и тьма.
Вихрь революции,
гул труда,
волны,
созвездия,
города.
…Все мы окончимся,
все уйдем
зимним
или весенним днем.
Но не хочу я
ни женских слез,
ни на виньетке
одних берез.
Бог моей жизни,
вручи мне медь,
дай мне веселие
прогреметь.
Дай мне отвагу,
трубу,
поход.
Песней победной
наполни рот.
Посох пророческий
мне вручи,
слову и действию
научи.
Жил на свете Есенин Сережа,
С горя горького горькую пил,
Но ни разу на горло Сережа
Песне собственной не наступил.
Вся Россия была на подъеме,
Нэп катился отчаянно вспять.
Где же кроме, как в «Моссельпроме»
Было водку ему покупать?
А великий поэт Маяковский
В это время в Акуловке жил
И, не то что «особой московской», —
Муравьиного спирту не пил.
Он считал, что эпохе подперло —
Без него не помрет капитал.
Песня плакала — он ей на горло
То и дело ногой наступал.
Это было и грубо, и зримо,
Как сработанный водопровод,
А потом на трубе на любимой
Наш Сережа висел без забот.
Ну, а песня, а песня, а песня,
Овдовевшая песня жива,
И поет ее Красная Пресня,
И Акуловка вся, и Нева.
Знать, недаром, вскочив с катафалка,
Спел Сережа, развеяв печаль:
— Вот себя мне нисколько не жалко,
А Владима Владимыча жаль!
Выпив утренний свой кофе
Шли Москвой, как через луг,
Маяковский в желтой кофте
И с лорнеткою Бурлюк.
Лица тверды, как медали,
И надменно весел взгляд.
Эпатируют? Едва ли,
Просто мальчики шалят.
Обойдем чванливый Запад
На полкорпуса хотя
И Толстого сбросим за борт
Вместе с Пушкиным шутя.
Пошумели, заскучали.
Там война. А там она,
Чьи жестокие скрижали
Примут многих имена.
Там и ты расправишь плечи,
Там и ты получишь слово,
Не заленится рука.
И далеко ей, далече
До того, до спускового,
До злосчастного крючка.
На эстрадах, на собраньях
Живу душу жжешь дотла.
Только что там — кольт иль браунинг
В нижнем ящике стола?
Хоть примериваясь к бездне,
И не лез ты на рожон,
Но не стать на горло песне
Тоже было не резон.
И легла в патронник пуля,
Как лежит в стихе строфа,
Где Азорские мелькнули
И пропали острова.
И огромного мужчину
Положили люди в гроб.
И ведет Кольцов машину,
И в холодных каплях лоб.
Не твоих ли дней начало
Было городу к лицу?
Не твоя ли трость стучала
По Садовому кольцу?
Не такою ли весною
Ты шатался с Бурлюком,
Звонкой силой и тоскою
Непонятною влеком?
Но свинцом рванула сила,
Кровью хлынула тоска.
И сожгла, и схоронила
Маяковского Москва.
А весна идет с окраин,
А народ молчит, глазаст,
А в Кремле сидит хозяин,
Он тебе оценку даст.
Красят скамьи и киоски
В белый цвет и голубой…
Маяковский, Маяковский,
Первая моя любовь.
Сколько лет прошло! А все то же…
Та же горячая, нестареющая, молодая влюбленность в Маяковского у Константина Левина. Та же жестокость, непримиримость, суровая бескомпромиссность выбора, та же невозможность любить двоих (Маяковского и Есенина) у Смелякова и Юза Алешковского.
«Все то же, Сережа! — Все то же, Володя!»
Но ведь и Смеляков, и Константин Левин, и даже самый молодой из них Юз Алешковский, все они тоже — не потомки Маяковского, а младшие его современники.
А меня Маяковский влюбил не только в стихи, ставшие на всю жизнь самыми моими любимыми, но и в женщину, ставшую моей первой любовью.
В первой книге своих воспоминаний я рассказал, как в 15 лет влюбился в свою одноклассницу, которая объявила мне, что может полюбить только верного сына коммунистической партии, а я, наверно, организую какую-нибудь другую, свою партию. Рассказал и о том, чем кончился этот наш детский роман: в конце концов эта девочка стала моей женой.
Все именно так и было. Но сейчас я должен сделать одно признание: та девочка была не первой моей любовью.
Первой была Лиля Брик.
В Лилю я влюбился раньше, чем познакомился с будущей своей женой. Влюбился, конечно, заочно: по-моему, я даже фотографий ее тогда не видал — разве только первое издание поэмы Маяковского «Про это», на обложке которого была фотография Лили работы Родченко.
Обложка эта тоже, наверно, произвела на меня впечатление. Но влюбился я не в этот портрет Лили, в другой — словесный:
Если я
чего написал,
если
чего сказал,
тому виной —
глаза-небеса,
любимой моей
глаза.
Круглые
да карие,
горячие —
до гари…
Моя жена утверждает, что и в нее я влюбился только потому, что мне померещилось, будто у нее тоже глаза — «круглые да карие, горячие — до гари». И доля истины в этом ее утверждении, пожалуй, есть.
Впрочем, в моей любви к Л. Ю. трудно было отделить одно от другого. Трудно — и даже невозможно — было провести границу, отделяющую мою потрясенность его стихами, посвященными Лиле, от мгновенно вспыхнувшей влюбленности в ту, которой эти стихи были посвящены.
Все стихи Маяковского, которые я любил, были о любви. И все они были о любви — к ней, к Лиле. Но было среди них одно, которое сразу заслонило все другие. С первого чтения оно навсегда врезалось в мою память: и сегодня, шестьдесят лет спустя, я могу повторить его от первой строчки до последней, и не собьюсь, не ошибусь ни в одном слове, ни в одном звуке, хотя с тех пор ни разу его не перечитывал: зачем мне было его перечитывать, если оно всегда было со мной, во мне, если оно сразу впечаталось в мою память с такой силой, «как будто бы железом, обмокнутым в сурьму, его вели нарезом по сердцу моему».