Вырвавшись, наконец, на воздух, Алексей Иванович в полной мере оценил и тишину переулка, и свежесть ветерка, и саму возможность оказаться, наконец, наедине со своими мыслями.
«Итак, что же мы имеем в сухом остатке?» — в который уже раз спрашивал сам себя Алексей Шумилов. Получалось нечто совсем уж невообразимое. Некая дама, лечившаяся от постыдной болезни, знакомится с другой дамой, лечившейся вместе с нею, и, по всей видимости, при первом же удобном случае обворовывает её. Ладно, история не нова. Но затем, совершая по городу необъяснимые разъезды, эта неизвестная дама придает себе черты внешности своей обворованной подруги… да, ведь следует допустить, что рыжие волосы на самом деле являлись париком! Варварина прямо сказала, что Верейская была брюнеткой. И смена извозчиков — это ведь тоже элемент маскировки, запутывания следа. Не подлежит сомнению, что разыскиваемая дамочка целенаправленно предпринимала усилия к тому, чтобы максимально затруднить установление своей личности. В книге регистрации дантиста Фогеля она записалась под фамилией совершенно постороннего человека, а это уже само по себе образовывает состав уголовного преступления! Очевидно, что загадочная женщина шла на это преступление с единственной целью: замаскировать другое преступление, более тяжёлое.
Шумилов размышлял о том, что можно было бы, конечно, попытаться отыскать Екатерину Верейскую через адресный стол, но кто мог поручиться, что на сей раз фамилия окажется подлинной?
Один раз эта дамочка уже назвалась Галиной Варвариной. Кроме того, дамочки познакомились в таком месте, о посещении которого даже и упоминать не следовало в пристойном обществе. Смешно думать, будто они представлялись друг другу настоящими именами; скорее всего, «Екатерина Верейская» — всего лишь псевдоним для внутрибольничного употребления.
Но при этом в регистратуре она непременно должна быть зарегистрирована под своим настоящим именем. Калинкинская больница была местом серьезным и работала под плотным контролем Врачебно-полицейского комитета. В ней было двенадцать женских отделений, причем часть из них являлась настоящими тюрьмами, поскольку там содержались принудительно доставленные на лечение. В больнице существовал жесткий контроль за пациентами: так просто туда не придешь и оттуда не выйдешь, паспорт обязателен. Если паспорта нет, то лечить, конечно, возьмут, но привлекут полицию и личность все равно установят.
Главным врачом Калинкинской был Эдуард Федорович Шперк, довольно известный врач, не достигший еще и пятидесяти лет. Шумилов познакомился с ним еще во время работы в прокуратуре. После изгнания из этого ведомства, доставившего Шумилову, впрочем, более славы, нежели позора, отношения их ничуть не испортились. Шперк, много лет проработавший в Амурском крае, не понаслышке знал, что такое чиновничья косность, а потому, видимо, симпатизировал Шумилову. При всем том Алексей Иванович знал: бессмысленно просить Шперка предоставить доступ в больничный архив, для него врачебная тайна была священной. Если Шперк и позволит заглянуть в регистрационные документы больных, то только с санкции судебного следователя, которую Шумилов, разумеется, никогда бы получить не смог.
Итак?
Когда Шумилов добрался в самый конец Фонтанки, туда, где находилось мрачное здание, он примерно представлял, как следует действовать далее.
Расплатившись с извозчиком, Алексей зашел в главный подъезд и, задумчиво глядя себе под ноги, направился мимо больничного сторожа, стоявшего на вахте. Затем, точно вспомнив что-то, остановился перед ним и, щелкнув пальцами, спросил:
— Голубчик, скажи-ка, Эдуард Федорович у себя? Меня ждёт? Никуда не уезжал?
— Простите?.. — не понял сторож.
— Я спрашиваю, главврач в больнице? Шперк никуда не уезжал?
— Да, главврач у себя… Извините.
— Ничего, — Шумилов сунул ему в карман пять копеек. — Ты, главное, не спи, неси службу как должно.
Сторож вытянулся, а Шумилов, все так же задумчиво глядя себе под ноги, двинулся вверх по парадной лестнице. Поднявшись на второй этаж, он благополучно миновал кабинет Шперка и по боковой лестнице спустился вниз, в отделение регистратуры.
Там вовсю кипела работа: двое полицейских передавали больничной охране принудительно доставленную на лечение дамочку. Санитары стояли подле, но пока ни во что не вмешивались, поскольку оформление не было закончено. Дамочка же, растрепанная, с подбитым глазом и притом в стельку пьяная, визжала и ругалась на всех и вся:
— Не трожьте меня, ироды золотопогонные, я сифилитичная, плюну разок — всю жизнь на аптеку работать будете!
— Поговори еще у меня, курва, — вытащив палаш из ножен, гаркнул на нее один из полицейских. — Сейчас как шваркну по башке, не посмотрю, что баба, вот тогда точно на аптеку работать станешь!
Шумилов скользнул мимо и, пройдя вдоль ряда пустых окошечек, подошел к самому дальнему от входа. Там тоже никого не было, и Алексей, дабы привлечь к себе внимание, аккуратно постучал по деревянной перегородке. Видимо, его стук тонул в шуме перебранки, поскольку никто к Шумилову из-за высоченных стеллажей не вышел, и ему пришлось постучать вторично.
Появилась строгая женщина с плотно поджатыми губами и в белом больничном одеянии, недовольно окинула его взглядом:
— Что вы хотите, молодой человек?
Шумилова давно уже не называли «молодым человеком». Видимо, женщина толком его не рассмотрела в маленькое окошечко.
— Извините, пожалуйста, мне нужна ваша помощь. Вопрос очень важен для меня и… моего семейства. Пожалуйста, выслушайте меня, уделите пару минут, — искательно и сбивчиво заговорил Шумилов. Именно так должен был говорить человек, которого он сейчас изображал. — Я сам не из Петербурга, я — из Ростова. В столицу меня привели драматические обстоятельства. Дело в том, что еще полтора года назад моя старшая сестра сбежала из дома с одним… м-м прощелыгой, сенаторским сынком. В общем-то мы её даже не искали, поскольку знали, что побег сей состоялся добровольно. Отец проклял беглянку и, м-м… наверное, был прав. И вот проходит время, и в Ростове появляется дамочка… ну, известного сорта, шантанная певица и рассказывает, что увидела нашу Катеньку… Вы, наверное, догадались, в этой больнице. Сама эта певица родом из Ростова, достаточно хорошо знает нашу семью, так что ошибки тут быть не может.
— Я понимаю вас, — кивнула женщина. Она явно смягчилась, услышав повествование Шумилова. — Назовите, пожалуйста, ее фамилию и время, когда она здесь была.
— Нет-нет, не так все просто, вы меня не дослушали, — запричитал Шумилов. — Катенька сделала вид, будто не узнала эту певичку. Она назвалась явно вымышленной фамилией Верейская, поэтому вам эта фамилия ничего не скажет. Точно так же и настоящая фамилия моей семьи — Ярыгины, тоже ничего не скажет, поскольку в столице под этой фамилией Катя не регистрировалась, на сей счет я уже навел справки… вы поймите состояние нашей семьи: мы были в шоке, когда узнали, что Катя лечилась в такой больнице. Даже отец простил беглянку! Меня послали в Петербург на розыск сестры, а у меня ни одной зацепки, кроме больницы, понимаете? Я наводил справки в адресном столе: не было в столице ни одной Екатерины Ярыгиной с ростовским паспортом, понимаете? Помогите мне, пожалуйста, я в средствах не ограничен, мне дали все деньги, какие были в доме… Хотите, я вам заплачу за помощь двадцать рублей? Хотите, пятьдесят? Только не откажите в помощи, я не знаю, как её искать и куда обращаться, — клянчил Шумилов.
— Вы знаете, молодой человек, — вздохнула женщина. — Это, конечно, против всех правил. Ведь здесь люди лечатся от таких болезней… И они, конечно же, рассчитывают на полнейшую конфиденциальность.
— Я все прекрасно понимаю, я же не соляной столб, но не откажите в помощи, случай-то неординарный. Ну, куда я могу обратиться? Ну, кто же мне поможет! — Шумилов прекрасно понял, что женщина уже сдалась, просто ищет дополнительную мотивацию для самооправдания.
— Опишите, пожалуйста, приметы вашей сестры.
— Рост — 2 аршина, три с половиной вершка, брюнетка, черноокая, телосложение худощавое, волосы стрижет, возраст примерно двадцать восемь лет. Но вы же понимаете, если она не по своему настоящему паспорту регистрировалась у вас, то приметы могут несколько отличаться. В больнице представлялась Екатериной Верейской.
— Это я понимаю, — кивнула врач, — когда ваша шантанная красавица её тут встретила? И, кстати, как зовут артистку?
— Это был апрель этого года, вторая половина. Зовут ее Варварина Галина Яковлевна. Она была у вас недолго — что-то около недели, — Шумилов был уверен, что это именно так, поскольку «Галчонок», рассказывая о больнице, упомянула о том, что пропустила всего два представления.
— Уже хорошо, — кивнула женщина в окошке. — Стало быть, не сифилитичная… Подождите тут.
Шумилов отошел к противоположной стенке, уселся на скамью, выудил из кошелька пять красненьких и положил в карман. На ожидание он потратил минут десять. В регистрационном отделении появились новые люди, вставшие в очередь к окошку у входа, а буйную даму, грозившую плеваться, под руки белые увели вон. Наконец, в окошке появилась та женщина, которую так ждал Шумилов, и поманила его к себе:
— Можно сказать, попадание в яблочко. В апреле в восьмой палате одновременно с Варвариной Галиной находилась только одна молодая женщина по имени Екатерина. Это двадцативосьмилетняя Екатерина Семёнова, зарегистрированная у нас как мещанка, проживающая по адресу: дом Швидленда на Разъезжей улице. Она поступила в больницу по направлению частного врача Диатроптова В. Г. для обследования после попытки суицида. На самоубийство ее толкало якобы функциональное расстройство по женской, так сказать, части. В принципе, никаких венерических или серьезных кожных болезней при осмотре найдено не было, хотя сама Семёнова признала, что болела прежде гонореей. В больнице провела только четыре дня и, не закончив всех полагающихся процедур, покинула лечебницу. От себя могу добавить, что за ней мужчина приехал и забрал её отсюда. Она очень была рада этому, прямо плакала от радости и руку ему целовала.