Субтильную женскую, почти детскую фигурку в клетчатой коричневой юбке он заметил издалека. Она медленно двигалась ему навстречу — бледное лицо, на голове черный платок, глаза устремлены в землю, темные густые брови почти сходились на переносице. Действительно, женщина была очень похожа на еврейку или армянку. Казалось, она была поглощена какой-то неотступной мыслью и совершенно не обращала внимания на Шумилова.
— Семенова Екатерина Николаевна? — официально и строго спросил Шумилов, поравнявшись с ней.
Она вздрогнула, остановилась и оторопело уставилась на него. После того как справилась со ступором, глухо отозвалась:
— Вы нашли меня? Ну, что ж, оно даже лучше. Он бросил меня. Пора прервать цепь событий…
— Рекомендую вам не усугублять собственное положение и не отягощать совесть бессмысленным запирательством, — всё так же строго продолжил Шумилов. Фраза получилась, конечно, не очень осмысленная, но в данный момент был важен тон сказанного, а вовсе не содержание.
— Всё забрал и бросил, — продолжала бормотать Семенова. — Я это чувствовала, я знала, когда он уезжал… Ну и пусть, следует испить чашу цикуты до дна. Да, всё равно. Денег нет, а он не вернется… — в голосе её слышалась обреченность. Неожиданно она спросила: — Вы меня арестуете?
— Это будет во многом зависеть от вас, — уклончиво ответил Алексей Иванович. Было похоже, что дама приняла его за полицейского, не спросив даже подтверждающих документов: — Присядем?
Шумилов указал на большое поваленное дерево на маленьком пятачке на косогоре, с которого открывался чудесный вид на озеро и дачный посёлок.
Они сели. Алексей Иванович боялся неуклюжим вопросом спугнуть едва наметившуюся хрупкую откровенность женщины и потому, немного выждав, сказал просто:
— Рассказывайте.
— Понимаете, я люблю его! Так, как никого и никогда. Это безумная страсть! Мне без него не жить! — она говорила быстро, почти взахлеб. Казалось, слова давно просились с языка и теперь, не сдерживаемые здравым смыслом и воспитанием, вырвались наружу. — Мы сначала очень хорошо и весело жили, он ушел от жены, у меня были кое-какие сбережения, у него тоже. Но потом деньги закончились. А надо было платить за квартиру и вообще — жить. Я пыталась раздобыть… по знакомым…
— Воровали, — уточнил Шумилов, — у подруг, у соседей. Будем точны, обойдемся без эвфемизмов.
Она неуютно поёжилась.
— Меня четыре раза в полицию забирали за кражи. Правда, до суда дело ни разу не дошло, быстро отпускали. Но все это были такие крохи, которых еле-еле хватало на жизнь. Было ясно, что рано или поздно очередная попытка стащить лаковую шкатулку приведет сначала в арестный дом, а потом к высылке. Он сказал, что вернется к жене и опять пойдет на службу — он ведь в полиции служил. И тогда я поняла, что теряю его. Пообещала, что обязательно найду деньги. Он говорит — откуда? Да хоть раздобуду у тех, у кого их много, у ростовщиков или у купцов, например. Я твердо решила. Если надо будет пойти на кровь — значит, пойду. Моим оправданием является любовь, я не для себя. Он согласился. Да, говорит, крупный куш сразу решит все проблемы, можно будет уехать, скрыться, его надолго хватит. Я обрадовалась, подумала, кровь — она покрепче клятвы нас свяжет.
Шумилов боялся поверить своим ушам. Женщина, похоже, собиралась сделать признание в убийстве.
— Как это было сделано? — жестко спросил он.
Ему надо было услышать побольше, пока женщина не опомнилась.
— Купила тяжелый болт в магазине и стала ездить по богатеям. К миллионщику Яхонтову ездила, просила вспомоществование, к банкиру Брайеру. Болт с собой возила — примеривалась. Все думала, смогу ли на кровь пойти? Потом поняла, что болт не годится — слишком слабенькое орудие, здорового мужика одним ударом не завалить. И тогда мы с ним купили в магазине Сан Галли весовую гирю. Я сказала: «Пойдем в Таврический сад, опробуем на скамейке, как она бьет». Пошли, нашли скамейку, и я пару раз ударила.
— Скамейку показать сможете?
— Да, на ней Миша карандашом дату написал: «27 августа» в память о нас. Денег к тому моменту совсем уже не было, хозяйка с квартиры грозилась погнать. Миша дал мне свои часы и еще сережки золотые… смятые, чтоб было с чем в ломбард зайти, и я стала объезжать ломбарды и ростовщиков.
— Место искали подходящее?
— Ну да. Только кругом либо мужики крепкие, либо прислуга не отпущена, либо вовсе закрыто — ведь суббота, хозяева кто в клуб за карты, кто — к женам под подол. Под самый конец дня попалась мне касса ссуд, а там сторожит девочка. Я с ней познакомилась, и так, говорю, и сяк — очень деньги нужны и срочно. Рано утром поезд, с женихом в Гельсингфорс уезжаю. Она — нет, без хозяина не могу, и всё тут. Мы с ней долго говорили на лестнице, сидели рядком. Она ко мне как будто расположилась. Я ей рецепт капель от насморка написала на бумажке. Наконец, она согласилась, говорит, что примет часы под три рубля. Это ведь вообще грабеж! Ну, да мне лишь бы в кассу попасть… Отперла она кассу, и мы с ней туда вошли. Когда входили, я решила, что надо сейчас действовать, другого такого случая не будет. Было темно, она стала лампу зажигать, а я воды попить попросила. Пока она на кухню за водой ходила, я гирю из сумки достала. А как она пришла, ударила ее по голове.
— Сколько раз?
— Ну, не помню, раз, два. Она стала падать, я её подхватила и потащила на кухню, а оттуда дверь была открыта в маленькую комнату, я ее туда заволокла и на кресло положила. А она тут очнулась, вскрикнула. Вот, думаю, какая живучая, зараза! У нее платок в руке оказался, видимо, она хотела к ране приложить. Ну, я этот платок вырвала и ей в рот засунула, чтоб она не кричала. А у нее откуда только силы взялись! Стала вырываться, вцепилась мне в волосы, да так больно! За палец меня укусила — вот, посмотрите, до сих пор еще не зажило, — женщина показала Шумилову правую кисть, обернутую не очень чистой тряпицей. — Но только вся эта возня была бесполезна, я-то сильнее! Прижала её голову покрепче, минуты две-три подержала, она и затихла.
От недавнего волнения Семеновой не осталось и следа. Она говорила спокойно, монотонным голосом и звучало сказанное как-то очень буднично, обыденно. Словно о рецепте пирога с яблоками разговор зашел. Ни ужаса от содеянного, ни жалости к убитой девочке — ничего не слышалось в голосе рассказчицы, ничего не мелькнуло в ее спокойных глазах.
— И тут я заметила, что руки у меня испачканы, и манжеты, и на жакете брызги крови, — продолжила Семенова. — Я руки вымыла, манжеты отстегнула, в сумку спрятала. И портмоне сторожихи забрала, потому что она туда мой рецепт капель спрятала — улика все-таки! Потом пошла в другую комнату, стала обыскивать стол. Денег было всего пятьдесят рублей. Жалко, я думала, что больше найду. Векселя попадались сплошь просроченные, только один нормальный и нашла. Взяла.
— А как вещи из витрины достали? — Шумилов задал вопрос, принципиальный для проверки искренности рассказчицы.
— Ключей я не отыскала. Всюду посмотрела, всё обыскала: нет ключей. Ни от шкафов, ни от витрины. Лампу я потушила, чтоб соседи через окно меня не увидели. Там ведь занавесок на окнах не было, и стала в темноте шарить. Правда, свет от фонаря с улицы хорошо освещал, да и луна была полная, так что темно не было. Я у витрины крышку в углу вверх отжала и в щель руку просунула. Взяла, что смогла ухватить: часиков несколько, портсигар, ещё что-то… не помню. Положила всё в сумку. Потом вышла тихонько. Никто меня не видел. Как же вы меня нашли? — словно спохватившись, поинтересовалась Семенова.
— Потом расскажу. А что было дальше? — продолжил расспросы Шумилов.
— Приехала на квартиру. Он меня ждал, не ложился. Я ему все рассказала, ведь это для него всё делалось, для него! Взяли извозчика и поехали на острова в ресторан — ужинать. Когда через Тучков мост переезжали, остановились. Он говорит: «Надо выбросить манжеты запачканные и вексель, всё равно он бесполезный. Его первым делом искать будут. Заложить не сможем». Выбросили. А еще гирю и портмоне. Ну, потом ужин… Под утро вернулись. Днём он забрал все вещи, что я принесла, кроме часиков женских, и поехал их закладывать. А вечером уехал в Гельсингфорс. Мы договорились, что он поедет первым, а я на несколько дней сниму дачу в Озёрах и буду ждать от него известий. Он, как устроится, меня вызовет. Он все, все забрал, только одни-единственные часики мне оставил и денег пять рублей. Говорил, что всего на пару дней. А я ждала, ждала, ждала… не едет и не пишет. Как в воду канул. Бросил меня… — в голосе её послышались горестные интонации. — А что же я одна, без денег?..
Казалось, она напрочь забыла о присутствии Шумилова и полностью погрузилась в свои горести.
— Вы забыли сказать, как фамилия вашего Миши, — заметил Шумилов.
Она словно очнулась:
— Я не сказала? Безак. Михаил Михайлович Безак. Он был урядником, когда мы познакомились. Молодой, красивый, в синем мундире, сапоги до блеска начищены… Это уже потом, через два месяца, его вывели из штата, а тогда… Его во всех ресторациях уважали и кланялись. Он мне пальто подарил с лисой и ожерелье жемчужное. Правда, потом всё это пришлось заложить. И не выкупить… Вы знаете, он моложе меня на четыре года, но куда как умнее, и жизнь знает лучше, чем я… — внезапно она замолчала, её лицо опять ожесточилось, на переносице собралась глубокая вертикальная складка: — А скажите, вы его найдёте? Да, обязательно найдите и накажите его! Накажите!
— Безак… Безак… Сенатор был такой во времена Государя Николая Павловича.
— Да-да, — закивала Семенова. — Это его дед.
Алексей Иванович понимал, что нельзя Семенову оставлять здесь одну. Чего доброго, опять исчезнет. Нужно было срочно перевезти её в город и для начала показать Карабчевскому. А дальше, без сомнений, ей прямая дорога в полицию. Каким образом это лучше сделать, предстояло еще обдумать. А пока же он поднялся с поваленного дерева и приказал:
— Екатерина Николаевна, сейчас вы соберёте свои вещи и проследуете со мной.