— У нее действительно имелся топчан в одной из дальних комнат. Но в этой комнате, видимо, в последние дни появились мыши. Когда комнаты занимала семья Беккер, мышей не было. Скорее всего, они держали кошку. Но после переезда в Сестрорецк кошка исчезла и мыши осмелели. Соседство с мышами малоприятно, так что нетрудно понять, для чего Сарра захотела переночевать в комнате за кухней.
— Да, логично, — согласился Карабчевский, — а как она открыла витрину?
— Очень просто: отжала вверх угол крышки.
— Это действительно можно сделать? — не поверил адвокат.
— Можно. Она это продемонстрировала.
Карабчевский замолчал, прошелся по ковру из угла в угол, задумчиво остановился перед окном. Когда заговорил, речь повел совсем о другом:
— Дело Мироновича напоминает мне маятник. Ему придали некое движение: мощное, размашистое, я бы даже сказал, монументальное. Из Мироновича сделали изверга рода человеческого: похотливый сребролюбец; стареющий ловелас, к тому же отставной полицейский! Отвратительный набор качеств в глазах обывателя. Всё так убедительно сошлось на нем. Но мы этот маятник качнули совсем в другую сторону. Оказалось, что плохими могут быть не только и не столько стареющие ловеласы, сколь циничные, полные эгоизма женские натуры. Они могут прикрываться личиной беззащитности, рассуждениями о бескорыстной любви, да что толку? Никакая любовь не согреет ледяное сердце, ему любовь вовсе неведома. Любовь, толкающая на убийство ребёнка… надо же придумать такое.
— Семенова действительно чудовище. Но несоответствие внешнего облика внутреннему содержанию сбивает с толку. Многие не захотят поверить в то, что именно она убила Сарру Беккер.
— Путилин прав в том отношении, что мы вышли далеко за рамки адвокатских обязанностей. Семёнову надо предъявлять прокуратуре, не будем с этим далее тянуть, — решил Карабчевский. — Сегодня же я начну ее готовить к явке с повинной. Вот фурор-то будет!
— Вы уверены, что она согласится принять на себя отведенную роль? — с сомнением поинтересовался Шумилов. — Одно дело — просто так рассказывать об убийстве, и совсем другое — повторить под запись в протоколе, понимая, что этот протокол отправит в каторгу!
— Я не собираюсь использовать Семенову втемную. Она вполне рациональный человек, хотя и пытается изображать этакую утонченную барыньку. Она истеричка, но сие отнюдь не отменяет здравомыслия. Я объясню, что явка с повинной — это наилучший выход в том положении, в котором она очутилась. Добровольная явка предоставит ее защите большой маневр на суде, принимая во внимание сострадательность наших присяжных, сие окажется очень важным. Если же она вздумает артачиться — что ж! Мы все равно докажем ее виновность, только в этом случае у нее не будет никаких надежд на снисхождение суда.
Деловая часть разговора этим была исчерпана.
Шумилов пригласил адвоката к столу:
— Николай Платонович, вы просто обязаны провести полчаса с госпожой Раухвельд. Она мне не простит, если я не приведу вас к ней. Вы обречены попить с нами чаю.
Весь следующий день Шумилов с нетерпением посылал горничную Клавдию за газетами. Ни в утренних, ни в вечерних новостях ни единым словом не упоминалось о событиях, связанных с делом Мироновича. Алексей удивился, потом встревожился.
Правда, его несколько успокоило то обстоятельство, что никто из сыскной полиции не явился его арестовывать. По крайней мере, сие означало, что какой-то компромисс интересов между Путилиным и Карабчевским достигнут.
Ничего в прессе не появилось и через день. Это молчание правоохранительных органов о деле, широко известном и весьма скандальном, показалось Шумилову до того странным, что он написал короткую записку Карабчевскому с просьбой сообщить последние новости.
Мальчик-посыльный вечером тридцатого сентября принес Алексею Ивановичу конверт с ответом присяжного поверенного. Текст оказался весьма лаконичен: «Дамочка явилась в три часа пополудни 29 сент. Сакс до сих пор не может опомниться, истово проверяет сказанное ею. Дано распоряжение не допустить утечки сведений в печать. Вопрос в том, надолго ли его хватит?»
Ироничный тон вопроса свидетельствовал о хорошем расположении духа автора. Шумилова это успокоило: значит, всё идет как надо.
К Шумилову каждый день приходил доктор, обрабатывавший порезы и менявший бинты. Если в первую ночь Алексея лихорадило, то в дальнейшем температура не повышалась, угроза заражения крови миновала, и он уверенно пошел на поправку. За время вынужденного сидения дома Шумилов перечитал первый том «Истории Рима» Теодора Моммзена. Древний мир и латынь он находил необыкновенно увлекательными и с удовольствием тратил время на литературу, в той или иной степени посвященную этим предметам.
В первых числах октября Алексей начал совершать первые осторожные прогулки, сначала до излюбленного книжного магазина на Бородинской улице, а потом и подальше — до Невского проспекта и обратно. Госпожа Раухвельд подарила ему трость, на которую он мог солидно опираться во время своих моционов.
Раны на ногах покрылись тонкой прозрачной кожей. Рассматривая ступни, Шумилов насчитал семнадцать больших порезов и даже удивился тому, как это он умудрился повредить ноги, сделав всего два или три шага по битому стеклу. Как-то раз он упомянул об этом при разговоре с Мартой Раухвельд и услышал в ответ странную фразу:
— Что вы хотите, батенька, именно поэтому ни один фокусник не станет бегать по битому оконному стеклу!
Шумилов не совсем понял сказанное и попросил объяснить.
— Очень важно, как колется стекло: на большие осколки или маленькие. Большие осколки более опасны, они легче режут кожу, — наставительно сказала Марта Иоганновна. — Богемское стекло, имеющее высокое содержание свинца, всегда ломается на маленькие кусочки, поэтому его можно смело кусать, грызть зубами и при известной опытности это совсем не опасно. Оконное стекло самое дешевое, там нет свинца, оно ломается на большие осколки, поэтому ни один фокусник не станет его кусать.
— Очень интересно, — пробормотал Шумилов. — Откуда же вы об этом знаете?
— Эраст, мой покойный муж… эх, принимал участие в расследовании одной хитрой аферы. Мошенник, изображавший из себя человека не от мира сего, творил чудеса всякие: мысли читал, лежал на двух стульях — затылок на одном, пятки на другом, — иглами себя колол, стекло грыз, кислоту пил соляную. Женщины в обморок от него падали, честное слово, золото-бриллианты отдавали своими руками, а потом волосы на себе рвали. Муж мой, когда всё это увидел, сам впал в немалое смущение: поразительные вещи мошенник творил. Чтобы подловить его, мой Эраст специально к специалистам по стеклу ездил на консультации.
— И что же?
Госпожа Раухвельд засмеялась:
— Они его тоже научили стекло грызть. Но только хрусталь! Сказали, оконное стекло ни в коем случае на зуб не пробовать!
— И в чем же хитрость?
— Смотрите на меня, — госпожа Раухвельд завернула нижнюю губу на зубы и сверху на них положила стакан. — Вот таким должно быть положение нижней губы, а верхние зубы при этом давят на край фужера. Стекло крошится и не режет кожи. Если под стеклом окажется губа, то пореза не избежать. Тонкий хрустальный фужер крошится на мелкие кусочки, совершенно неопасные, их можно безбоязненно набрать в рот, а потом выплюнуть, главное — рот прополоскать. Но вот дешевый трехкопеечный стакан упаси Бог вас грызть! Там свинца нет, куски получатся большие, рассекут и губы, и кожу.
— Прекрасно. Когда останусь без работы, пойду на Сенную площадь фокусником, буду фужеры из богемского стекла за полтинник разгрызать, — подытожил Шумилов. — Ну, а как он кислоту пил?
— Да очень просто, — отмахнулась госпожа Раухвельд. — На два нижних резца набрасывал петельки из толстой вощеной нитки, той, что сапожники пользуются. К этим ниткам привязывал как бы золотой стаканчик, который вводился глубоко в гортань. На язык клал кусочек сырого мяса, он предохранял его от воздействия кислоты. Кислота попадала в стаканчик и не повреждала ни пищевода, ни желудка. Что самое забавное, он даже мог говорить, хотя голос, конечно, несколько менялся из-за присутствия в горле инородного предмета. Я вас уверяю, женщины падали от этого зрелища в обморок, это не преувеличение!
— И каков же был итог карьеры этого человека? — поинтересовался Шумилов. — Неужели отправили в «места не столь отдаленные»?
— Отчего же? Напротив, направили на работу в Австрию… или Пруссию. Точно сказать не могу, более двух десятилетий прошло.
— Другими словами, Отдельный корпус жандармов нашел ему применение, — усмехнулся Шумилов.
— Нашел, нашел, без работы не остался. Так что, Алексей Иванович, богемское стекло грызть можете до самозабвения.
Шестого октября Шумилов около полудня снова вышел на прогулку. Он успел отойти от дома едва ли на сотню шагов, как рядом с ним резко остановился экипаж, из которого выскочил… Михаил Безак.
Он скалился, глядя в глаза Шумилову, и, слегка отбросив полу пальто, показал на торчавший из-за ремня револьвер.
— Господин Шумилов, у вас находится кое-что, принадлежащее мне, — возвестил он, подходя к Алексею. — Впрочем, не очень близко. Сейчас мы вместе поднимемся к вам в квартиру, и вы мне всё вернете.
— Я полагаю, неуважаемый, что вам самое время бежать в полицию с чистосердечным признанием. Это, возможно, разжалобит судью, я помогу вам с адвокатом, глядишь, вместо каторги получите обычную высылку, — как можно спокойнее ответил Шумилов. Он не испугался Безака, прекрасно понимая, что тот не станет стрелять на глазах большого количества свидетелей.
— Еще одно пустое словоизвержение, и я выстрелю вам в коленку! Мне ваши фокусы надоели! — прорычал Безак. — Либо вы слушаете и выполняете мои команды, либо станете инвалидом прямо здесь и сейчас.
Шумилов повернулся к нему спиной и указал рукой на собственный дом:
— Что ж, идемте ко мне… Если вы в самом деле думаете, что это сделает вас счастливее.
Они двинулись по набережной Фонтанки. Шумилов молчал, не считая нужным разговаривать с противником, а Безака прямо-таки распирало от удовольствия и предвкушения куша: