ие переместилось на свежие происшествия, которых немало приключалось в столице Российской империи.
И вдруг девятнадцатого апреля Алексей Иванович Шумилов увидел в «Санкт-Петербургских ведомостях» броский заголовок: «Новый поворот в загадочном деле Мироновича». В статье сообщалось, что после ознакомления с материалами досудебного расследования Е. Н. Семёнова вторично отказалась от всех своих первоначальных показаний. То есть отказалась от прежнего отказа…
После того как Семенова вторично дезавуировала собственные показания, на точности и правдивости которых перед тем категорически настаивала, следователь Сакс догадался направить её на психиатрическую экспертизу. Сделать это надо было, разумеется, месяцами тремя-четырьмя ранее. Эксперты — представители различных столичных медицинских учреждений соответствующего профиля, в один голос отметили её несомненную лживость, любовь к притворству в любом виде, в том числе и немотивированному, а также истеричность. Кроме того, специалисты признали эмоциональную холодность обследуемой и ее прекрасную память. Понятие «эмоциональная холодность» использовалось для описания полнейшего равнодушия к окружающим, и для правосудия было важно тем, что исключало аффектацию как объяснение для немотивированной жестокости, направленной на ребёнка. Эмоциональная холодность отнюдь не противоречила истеричности Семёновой, если первая черта характеризовала ее восприятие окружающего, то вторая объясняла повышенную чувствительность ко всему, связанному лично с обвиняемой.
Психиатры признавали полную вменяемость Екатерины Семеновой, утверждали, что в момент совершения преступления она находилась в здравом уме и рассудке, была способна отдавать отчет в своих действиях и контролировать их. Это заключение экспертизы делало обвиняемую подсудной. На последних официальных допросах 11 и 23 мая 1884-го года Семёнова ещё раз твердо отказалась от своего повинного заявления и всех признаний, сделанных прошлой осенью.
Окончательная версия событий в её изложении сводилась теперь к следующему: убийство Сарры Беккер было совершено Иваном Мироновичем по неизвестной ей причине. Сама она, став невольной свидетельницей преступления, получила от него за своё молчание деньги и некоторые ценные вещи, которые Миронович своими руками извлек из застекленной витрины. В дальнейшем эти вещи Семенова якобы передала Безаку, не объясняя их происхождение.
Миронович, Семенова и Безак должны были предстать перед судом с участием присяжных заседателей. Заслушивание трех дел на одном процессе объективно было на руку обвинению, потому что при любом исходе слушаний, даже самом неблагоприятном для обвинения, кто-то из этой троицы, скорее всего, был бы осужден. Адвокатам, дабы отвести обвинение от своего подзащитного, вольно или невольно пришлось бы прибегнуть к тактике разделения защиты, следствием которой явилась бы необходимость «топить» другого обвиняемого, помогая тем самым прокурору.
Уже до суда в некоторых газетных публикациях стала высказываться та точка зрения, что в подобных процессах, объединяющих нескольких обвиняемых одновременно, эти самые обвиняемые остаются без должной защиты. Раздавались предложения о раздельном рассмотрении дел Мироновича и Семёновой — Безака, ведь трое обвиняемых не были связаны ни общностью преступного умысла, ни уговором о совместных действиях, ни разделением функций в процессе совершения убийства, а значит, не являлись бандой. Однако подобное разделение было не в интересах прокуратуры и потому не состоялось.
Прошло лето, такое быстротечное в холодном петербургском климате. Особенность бюрократической системы Российской империи заключалась в том, что в летние месяцы активность самых различных сфер административного аппарата замирала и оживлялась вновь только с приходом осенних холодов. Чиновники всех мастей возвращались в Петербург со своими семействами, кто-то из собственных имений, кто-то с пригородных дач, кто-то из-за рубежа. В министерствах и ведомствах начиналось привычное коловращение, циркуляция идей, реанимация невыполненных планов и буйство административных порывов.
В один из октябрьских неприкаянных дней 1884-го года Алексей Иванович Шумилов, проезжая мимо дома № 57 на Невском проспекте, обратил внимание на то, что яркая вывеска «Касса ссуд. Миронович И. И.», которую, бывало, видно было издалека, исчезла со своего места. Он до такой степени заинтересовался этим обстоятельством, что слез с извозчика и завернул в подворотню. Во дворе было пусто и мрачно. Алексей Иванович по старой памяти заглянул в дворницкую. Там у окна, на низеньком табурете, склонив голову к коленям, сидел дворник Анисим Щеткин. Он, орудуя шилом, латал большие валенки.
— Анисим, — позвал его Алексей, — здравствуй, братец, помнишь меня?
— Конечно, — весомо отозвался дворник. — Вы — репортер. А еще вы бывали у нас с полицией в прошлом годе, в кассу ссуд поднимались.
— Да, было дело. Моя фамилия Шумилов, — Алексей решил не напоминать дворнику, что некогда представлялся «Эразмом Иноземцевым». — А скажи-ка, Анисим, кто снял вывеску кассы Мироновича с проспекта?
— Дык, я же и снял. Приказ такой вышел от Ивана Иваныча, вот и снял.
— Вот те раз! А когда же это он тебе приказал?
— Да как во второй раз его «взяли», так и приказал. Вернее, через жёнку свою передал.
— Понятно. А как думаешь, за дело его «взяли»?
— Да кто ж это знает-то? Хотя жаль человека… Хороший был хозяин… Но видать, осерчал на нас господин Миронович, — со вздохом заключил Щеткин.
— За что же ему на вас обижаться? — полюбопытствовал Шумилов.
— Да хоть бы за то, что пьянствовали тогда и ворота не заперли или за то, что полиции при осмотре помогали. Он мог подумать, что мы полиции испугались и напраслину на него возвели.
— Постой-ка, ты говоришь, полиции помогали при осмотре? — заинтересовался Шумилов.
— Ну, конечно. Я с Лихачевым и Авдотьей убитую обнаружил, нам же потом полиция велела прихожую осмотреть и комнату Сарры. Сами-то господа полицейские место убийства осматривали и кассу, потом стали хозяина допрашивать, потом папашу Беккера.
— Погоди, так что, выходит, прихожую полицейские сами не осматривали?
— Да говорю же вам: заняты они были очень! Потому нам велели. Посмотрите, говорят, внимательно, все ли в порядке, нет ли где крови, одежды разорванной, каких-нибудь предметов посторонних. Ну, мы свечку зажгли и внимательно все обошли. Но луж крови нигде не было, ни мусора какого. Все чисто.
— А полиция чем занималась?
— Так их там много было, они туда-сюда ходили, разговаривали, бумаги всякие писали. Сумбурно это все как-то было, шумно.
«Так, так, так. Вот неожиданное открытие! — лихорадочно размышлял Шумилов. — Теперь понятно, почему в протоколах осмотра сказано, что в прихожей не было зафиксировано никаких пятен крови. На самом деле полиция их даже не искала в прихожей, ограничившись поручением провести осмотр совершенно посторонним и несведущим людям. Следователь Сакс, может быть, и исправил бы это, да, видать, совершенно упустил из виду. Поэтому составленный им протокол осмотра места преступления — документ, строго говоря, некорректный, формальный. Это обстоятельство может очень помочь Карабчевскому в суде».
— Скажи-ка, Анисим, мне еще раз, — продолжил между тем разговор Шумилов, — с кем именно ты осматривал прихожую, а я запишу для точности.
— Петр Лихачев, скорняк. Адрес: Невский проспект, дом 55, и Авдотья Пальцева, живет в нашем доме.
— Возможно, тебе представится случай рассказать это все в суде под присягой. Не сдрейфишь?
— Я, господин хороший, всю крымскую кампанию прошел, пороху понюхал, — с некоторой укоризной в голосе произнес Анисим. — И в мертвецкой поработал, повидал всякого. Мне ли чего бояться?
Шумилов помнил, что Карабчевский рассказывал ему о том, будто следователь Сакс после явки Семёновой с повинной специально приезжал в ссудную кассу для розыска следов крови в прихожей. Вроде бы таких следов он отыскать не смог. Если в ходе предпринятого им осмотра был составлен особый протокол, то этот документ мог компенсировать огрехи первого протокола осмотра. Но Шумилов был уверен, что Сакс второй протокол не составлял. Зачем его надо было писать, ежели ничего не было найдено? А раз так, то в суде обвинение будет апеллировать именно к тому протоколу, что был составлен в августе 1883-го года, со слов дворника, скорняка и портнихи. И тем загонит себя в ловушку.
Бросив все дела, Шумилов помчался к Карабчевскому.
В конце сентября, после подписания окружным прокурором обвинительного акта, полным ходом началась подготовка к процессу по делу Мироновича. Начало судебных слушаний по делу было назначено на двадцать седьмое ноября.
За пару недель до начала процесса Алексей Иванович направился на встречу с доктором Горским. К этому времени уже было известно, что судебно-медицинскую экспертизу на процессе будет представлять профессор Военно-медицинской академии Сорокин, но Горский также был заявлен в числе лиц, приглашенных к участию.
Встреча с доктором в силу понятных причин могла носить только неофициальный характер и потому была устроена на нейтральной территории — в зимнем саду рядом с Таврическим парком.
Место показалось Шумилову наиболее удобным как ввиду удобства расположения, так и потому, что вероятность встретить здесь знакомых из полицейского ведомства или прокуратуры была ничтожна. Действительно, в предвечерний час под огромным стеклянным сводом зимнего сада почти не было посетителей.
Было удивительно, как среди холода и сырости петербургского климата возникло такое рукотворное чудо — стеклянный дом с экзотическими растениями. В Петербурге кроме этой, городской, оранжереи подобные удивительные уголки тропической природы были практически во всех особняках и во дворцах — Зимнем, Юсуповском, Павловском, Аничковом, в Ботаническом саду. Помимо зимних садов имелись и многочисленные оранжереи, поставлявшие круглый год в богатые магазины на Невском свежие цветы, клубнику, лимоны, мандарины.