Карабчевский тут же заявил протест, принятый судом.
Разумеется, зашла речь и о кровавых пятнах, которых не было обнаружено в прихожей кассы. Обвинение постаралось доказать, что поскольку крови в прихожей не было, значит, нападение никак не могло развиваться так, как это излагала Семёнова в своих признательных показаниях после добровольной явки.
Карабчевский не пропустил сказанное мимо ушей, а заявил буквально следующее:
— Защита намерена доказать, что следственная власть вообще не проводила осмотр прихожей.
Он заявил ходатайство о вызове для дачи показаний скорняка Лихачева и портнихи Пальцевой. В ходе их допроса Карабчевским эти свидетели рассказали, как осматривали прихожую вместе с Анисимом Щеткиным, хотя в тот момент в помещении кассы уже работали полицейские Рейзин, Дронов, Черняк и другие.
— Почему же на осмотр со свечкой в руках отправились случайные посетители: один скорняк, другая — портниха, третий — дворник?! — спросил, оборотившись к залу, Карабчевский. — Со стороны полиции тривиальная халатность, невнимание к деталям или неумение работать?
Николай Платонович взял многозначительную паузу и, как хороший актер, с негодованием на лице повернулся к столу обвинителей.
— Вероятно, обвинение считает приемлемым опираться в своих выводах на результаты осмотра, проведенного такими, с позволения сказать, «специалистами», но защита утверждает, что подобные свидетельства не могут являться основанием для вывода о том, что крови в прихожей не было. Возможно, это были мелкие брызги на стеновых панелях. Неспециалисту вполне простительно было не обратить на них внимания, ведь освещение было негодным, стена — старой, обшарпанной, а панели — в пятнах и неровностях.
«Браво!» — мысленно захлопал в ладоши Шумилов. Для обвинителя все произошедшее явилось полнейшей неожиданностью. Красиво начатая атака на признание Семеновой захлебнулась на ровном месте. Помощник прокурора явно растерялся. Теперь он не мог быть уверен и в прочих документах, на которые опиралась его линия: вдруг и в них при ближайшем рассмотрении откроются какие-то нюансы, способные полностью переменить их восприятие.
Объявленное вскоре окончание вечернего заседания явилось для обвинения радостным известием. Шумилову показалось, что Дыновский, услышав слова председателя об отложении на завтрашний день допроса свидетелей, вздохнул с немалым облегчением.
Утреннее заседание второго дня не принесло сколько-нибудь ярких впечатлений. Допрашивались дворники дома на Болотной улице, в котором проживал Миронович, затем его сожительницы и любовницы разных лет. Последние поведали суду и жюри присяжных о том, каков Иван Иванович был в быту, как зарабатывал и тратил деньги, как относился к детям.
Для Шумилова, как опытного юриста, было очевидно, что все эти допросы обвинение затеяло с единственной целью: дать возможность Дыновскому вдоволь порассуждать на тему об аморальности Мироновича. Прием был, прямо скажем, недостойным. Шумилов знал за самим Дыновским похождения подобного же рода.
Карабчевский отбивал подобные атаки обвинения. Получая возможность допрашивать свидетелей, он делал акцент на том, что обвиняемый не оставлял без материальной помощи прижитых вне брака детей, беспокоился об их питании, одежде, оплачивал обучение ремеслу. Нельзя было не признать, что далеко не все мужчины в его положении проявляли столько же ответственности в отношении собственных детей.
Вообще, особенностью допросов свидетелей в первые дни процесса явилось неожиданное для обеих сторон открытие. Оказалось, что многие утверждения о домогательствах Мироновича в отношении Сарры Беккер в устах самих свидетелей звучали совсем не так, как в протоколах допросов предварительного следствия. Многие формулировки были свидетелями изменены, их акценты заметно смягчились. Выяснилось, что некоторые заявления являлись банальным повтором дворовых сплетен и потому не могли служить для удостоверения истинности. В такие минуты председательствующий на процессе судья ударял молоточком по дощечке из красного дерева и, обращаясь к жюри присяжных, говорил:
— Вы не должны принимать во внимание сказанное, поскольку это утверждение делается с чужих слов.
И судейский молоточек в эти дни стучал в зале неоднократно.
Когда допрос бывших любовниц и сожительниц Мироновича совсем уж затянулся, Шумилов заподозрил, что обвинение готовит какой-то подвох и просто тянет время.
Он не ошибся: во время вечернего заседания обвинение вдруг предложило повременить с допросами свидетелей и заслушать судебно-медицинского эксперта, способного пролить свет на обстоятельства убийства Сарры Беккер. Председательствующий судья, даже не посовещавшись с двумя другими членами коллегии, сразу разрешил подобное изменение регламента. Все это сильно смахивало на хорошо отрепетированную «домашнюю заготовку» обвинения.
В качестве судебно-медицинского эксперта был приглашён известный патолог, читавший курс судебной медицины в Военно-Медицинской академии и Университете, профессор И. М. Сорокин. Это был вполне авторитетный в своей области специалист, о его приглашении на суд стало известно загодя, но о содержании заключения, разумеется, никто ничего определенного сказать не мог. Перед выступлением профессора судебным секретарем был зачитан протокол вскрытия тела Сарры Беккер, поскольку именно на этом документе эксперт должен был базировать выводы своего заключения.
Профессор с самого начала речи сумел озадачить присутствующих, сказав то, чего судебные медики никогда не говорят и говорить не должны в принципе,
— Хочу оговориться: моя экспертиза — лишь гипотеза, — произнес он скромно, с оттенком некоторой простодушной застенчивости. После этой фразы судья должен был остановить эксперта и попросить его закончить выступление, поскольку суд не интересуется гипотезами, а разбирает и анализирует только объективные факты. Но судья сделал вид, будто ничего не заметил.
Однако и следующая фраза профессора отдавала то ли глупостью, то ли нарочитой наивностью:
— К сожалению, исследование трупа произведено слишком поверхностно, и потому экспертиза лишена возможности с полной достоверностью констатировать весь акт преступления.
У Шумилова закралось подозрение, что профессор просто не отдает себе отчета в том, что говорит. Со своего места он видел, как Карабчевский что-то торопливо царапал в лежавшем перед ним на столе блокноте и при этом искоса поглядывал на выступавшего.
Однако после такого саморазоблачительного вступления Сорокин не только не покинул зал заседания, но, напротив, разыграл целый спектакль. Его выступление было обставлено, как настоящее театральное действо: он потребовал доставить в зал заседаний то самое кресло, в котором было найдено тело девочки. А дальше началось шоу: в колышущемся неровном свете свечей, когда по углам большого зала залегли густые тени, а за окном сгустились ранние зимние сумерки, профессор двигал кресло, манипулировал с воображаемым телом, раздвигал ему ноги, демонстрировал, как насильник наваливался своим грузным телом на маленькую хрупкую девочку. Алексей Иванович отметил, как зал замер, завороженный магическим кошмаром представленного ему действа. Дамы, затаив дыхание, округлившимися от ужаса глазами следили за двигавшимся в неверном свете свечей профессором, чья фигура отбрасывала зловещую громадную тень на стене, внимали звуку его голоса и, верно, чувствовали мурашки по коже.
«Какая нечистоплотная игра!» — подумал Шумилов и, не сумев побороть неожиданно накатившего раздражения, выдохнул:
— Да это не эксперт, а паяц!
Сидевшие вокруг люди оглянулись на Шумилова, обернулся и Карабчевский, подмигнувший ему, даже Семёнова повернула голову. Алексей прикусил язык, опасаясь удаления из зала, но, к счастью, председательствующий, видимо, был до такой степени поглощён лицезрением разворачивавшейся перед ним буффонады, что не расслышал реплики из зала.
После энергичных забегов вокруг кресла Сорокин потребовал доставить в зал вещественное доказательство «номер четыре».
Это был… череп Сарры Беккер. Зал затрепетал, когда на свидетельскую трибуну поставили ящичек, обитый черным бархатом, и профессор, открыв его боковую стенку, взял в руки небольшой детский череп. Прохаживаясь с ним по свободной площадке перед местами обвиняемых и обращаясь то к присяжным, то к судьям, то к залу, Сорокин пространно рассказал о строении черепа и травмах, причиненных обладателю «конкретно этого черепа». Он не моргнув глазом заявил, что восстановленная им картина преступления изобличает попытку изнасилования.
Самое чудовищное в этом заявлении заключалось в том, что он не привел ни одного объективного критерия, свидетельствовавшего о том, что убийство совершил именно мужчина.
— Я не знаю ни одного случая в судебно-медицинской хронике, когда бы убийца-грабитель прибегал к тем приемам и способам покончить с жизнью жертвы, как в данном случае, — высокопарно заявил Сорокин в конце своего выступления.
Шумилов аж даже заерзал на своем месте. Вглядевшись в лица присутствующих, он заметил, что эффект, произведенный выступлением профессора, был двойственен. Рядовая публика, и дамы в особенности, выглядела взволнованной, поскольку безоговорочно поверила устроенному спектаклю. Юристы же, напротив, поглядывали друг на друга со скепсисом, а некоторые с нескрываемым негодованием: при всей эмоциональности Сорокина никакой доказательной силы его спектакль в себе не содержал.
Из адвокатов первым к перекрестному допросу Сорокина приступил Карабчевский. Он справедливо указал на то, что преступление не могло совершаться насильником и не протекало так, как его изобразил Сорокин, исходя из довольно простого соображения: пятна крови Сарры на обивке кресла и лежавшем на нем покрывале полностью совпадали.
Если бы кресло действительно служило ареной борьбы Сарры Беккер с Мироновичем, чехол, наброшенный на кресло, неизбежно сместился бы и смялся. Но поскольку этого нет, то налицо полное соответствие картине убийства, воссозданной при допросе Семёновой в конце сентября 1883-го года.