Не оставалось ничего иного, как заплатить им за молчание при погрузке и пообещать расплатиться товаром по прибытии. Они честно отработали свой «заработок». Ночью, когда на станции несколько вооружённых милиционеров начали проявлять повышенный интерес к нашему вагону, желая нагло проверить соответствие содержимого фактурам, якобы при этом выясняя, не перевозим ли мы оружие или ещё что-либо запрещённое, наши сопровождающие появились как нельзя вовремя и уладили назревающий конфликт или грабёж.
Так повезло не всем. Назавтра мы узнали, что из одного вагона сопровождающих отвели в отделение милиции для выяснения личностей, а вагон их был в это время основательно разграблен.
Мелких поборов в дороге было не счесть, особенно у тех, кто не подружился со штатными сопровождающими и у кого фактуры или коробки выдавали винно-водочный груз.
Что касается вагонного быта, то на каждой станции мы выбегали на свет Божий подвигаться, добегали до бабушек с горячей картошечкой и с тем, что ещё Бог послал. Во время дневного движения мы старались закреплять двери в открытом положении, без устали любовались просторами Родины, нередко кричали песни и стихи. Благо запас стихов был практически неистощим.
В общем, и в этом вояже была и своя романтика, и особая радость при возвращении. Что ни говори, а необорудованный вагон всё же напоминает тюремное заточение. Хотя отсидели мы в вагоне не годы, а только семь суток, но всё же испытали счастье от встречи со своим, ставшим ещё более родным городом.
Похожую, но ещё большую радость от свидания с городом испытал я только один раз, когда в 16 лет возвратился из геологической партии, где пробыл целое лето да плюс ещё по паре недель от мая и сентября. Уехали мы раньше, чем завершился учебный год, приложив немалые усилия на убеждение и родителей, и учителей — с посещаемостью в ту пору было строго. Самое трудное из детских дел было убедить отца отпустить на всё лето в незнакомую ему настоящую тайгу, где даже медведи водятся. Не меньше медведей его страшили сезонные работяги — у многих, действительно, оказалось непростое прошлое. Но, как ни странно, между ними действовало железное правило никого не уговаривать выпить чифиря или браги. Каждый решал сам. Они не отказывали, но и никогда не предлагали. Хлебнули же мы, как говорится, досыта мурцовки труднейших переходов! Если бы рядом были родители и дом, чтобы было перед кем покапризничать и куда сбежать, вряд ли бы выдержал эту романтику. Но вокруг на тысячи километров тайга, да Мама, но не родная, а верховье холоднющей реки. И так четыре месяца. Человек пятнадцать геологов да десяток лошадей брали с боем всё новые километры тайги и болот. Лица и имена геологов, морды и клички лошадей врезались в память на всю жизнь.
Навсегда запомнился и восторг встречи с родным городом. С его твёрдым и, как выяснилось, любимым асфальтом и с диковинными, какими-то инопланетными существами в капроновых чулках, туфельках и сверхмодных в ту пору и, естественно, жутко дефицитных болоньевых плащах.
Такие вот два радостных свидания с городом, отстоящие друг от друга чуть ли не на тридцать лет. Одинаково приятно ступать по незаметному в обыденной жизни, кажущемуся естественным покрытием городской земли, асфальту после мхов и болот, равно как и спустившись с беспрерывно трясущегося и не очень устойчивого на стыках и поворотах «рояля». Скажи кому-нибудь, так — и не поверят, что мы с Гайдой на «рояле», как Емеля в русских сказках на печи, проехали пол-России.
Сахарный вход в областную администрацию
Тесно работая с Молдавией по поставкам вина и фруктов, мы с Батразом и Гайдой познакомились, как я уже говорил, и даже сдружились с руководством Молдконтракта, дающего разрешение на вывоз продукции. Эта государственная организация имела двойственное подчинение — и республиканскому правительству, и доживающему свой век Госснабу СССР. Её как бы старшим братом была московская организация Росконтракт, с коей мы познакомились уже через своих молдавских друзей-приятелей. Представили они нас как надёжных партнёров, умеющих выполнять договорные обязательства, то есть вовремя оплачивать полученную продукцию. Основным дефицитом, тормозящим торговлю в пору гайдаровских реформ, были оборотные средства — финансы. Госпредприятия их быстро теряли, благодаря законодательному ограничению наценки на произведённую продукцию двадцатью пятью процентами и безудержной инфляции. Новые же структуры ещё не встали на ноги достаточно прочно. Поэтому все основные поставки шли без предоплаты, и репутация надёжного плательщика в ту безденежную пору была главным капиталом.
Ожидаемых Батразом вина и фруктов, на которых он специализировался, в свободном распределении Росконтракта, несмотря на долгие обещания, не оказалось. На местах уже начали проявлять предпринимательскую самостоятельность, и большая часть ходовой продукции пошла, минуя централизованное распределение, присущее уходящей эпохе.
Но зато Росконтракт вскоре предложил новый для нас товар — сахар, причём в огромном количестве — от 20 до 40 вагонов.
Батраз не проявил к сахару особого интереса, так как не знал ни конъюнктуры, ни цен. Огромные опасения, правда, совершенно другого рода, возникли и у меня. Вдруг к моменту прихода наших вагонов в городе будет избыток сахара? На сливочном масле немало предпринимателей по причине дефицита, неожиданно перешедшего в избыток, разорились. Так и сахар могут приобрести — по «тепличной» схеме — вёрткие ребята из «Иркутской биржи», имеющие прочные связи с областной администрацией. Дружба с администрацией обеспечивала этой так называемой бирже особую «валюту» — попрочней, чем американский доллар. Этой «валютой» были весьма дефицитные нефтепродукты, в том числе бензин, производимые на мощнейшем в масштабах России нефтехимическом комбинате города Ангарска. Поскольку государственная цена на нефтепродукты была в разы ниже рыночной, то продавать продукты для области хозяева биржи могли и по заниженным ценам, не забывая, конечно, и про свой, как выяснилось позже, немалый «припёк». Вино не являлось товаром первой необходимости, и его по этой схеме не завозили. Не заморачивались они особо и на рыбе, не хотели, по-видимому, связываться со скоропортящейся продукцией. Сахар же совершенно другое дело. По идее он, будучи социально значимым в преддверии сезона заготовки ягод, должен быть их товаром. Но, с другой стороны, если они и привезут сахар, то ниже устоявшихся рыночных цен продавать его вряд ли будут. Бескорыстие, активно проповедуемое в социалистическую эпоху, с наступлением либеральной свободы моментально испарилось.
После этих быстро промелькнувших мыслей я решил играть почти по максимуму и согласился заключить, как всегда рискованный, договор аж на 35 вагонов; в денежном выражении это была огромная по тем временам сумма, но сейчас она может показаться весьма и весьма скромной — настолько подешевел рубль: если для простоты восприятия её выразить по курсу 2013 года, получится более двух миллионов долларов, а по курсу начала 2014 года — уже менее полутора миллионов. И ведь рубль продолжает катиться вниз, как с ледяной горы, с ускорением, полученным от украинских событий.
Как тут снова не вспомнить «юбилейную» столетнюю давность — переломный рубеж в истории России, с которым целый век сравнивали уровень развития экономики (особенно в советское время), — стабильный 1913 год и трагический 1914-й, когда при вступлении в Первую мировую империю подстерегла военная и экономическая катастрофа. Неужели экономическая пропасть подстерегает нас и ровно сто лет спустя?
В сахарную пору 90-х годов, полную надежд на хорошее будущее и для себя, и для окунувшегося в рынок всего Советского Союза, подписывая рискованный договор, я рассуждал арифметически просто. Всё же сахар не рыба и не масло, хранится намного проще — лечу в Иркутск организовывать предстоящую приёмку и хранение более двух тысяч тонн ранее незнакомого продукта.
В накуренном салоне самолёта, больше похожем на дешёвый кабак, дорвавшаяся до свобод публика галдела так, что казалось, ещё немного, и она пойдёт в последний пляс с битьём иллюминаторов для остроты ощущений. Я был готов к такому шестичасовому «комфорту». Поэтому надел тихие наушники, из сырой марли сделал подобие воздушного фильтра для дыхания и погрузился в недалёкие воспоминания.
Вспомнилось, что ведь и я легко мог быть в активе биржи, а может быть, даже и её председателем, и в хорошей компании проворачивать самые хитрые бартерные сделки. Покупал бы товары, подчас не выходя из кабинета, за нефтепродукты, выделяемые по так называемым областным квотам, а не мотался бы по всему Советскому Союзу от Камчатки до Таджикистана в поиске товара и не натыкался бы на рогатки, вольно или невольно подстроенные новоявленной биржей. Особенно неприятная ситуация в ту пору создалась с поставкой микроволновых печей.
В Иркутске в начале девяностых они были на вес золота. Я находился в Москве по делам и знал, где находится завод микроволновых печей, но напрямую, через отдел сбыта, пробиться туда было практически невозможно: там у них уже куча своих клиентов, своих знакомых, с которыми сложились хозяйственные связи и личные отношения. Тогда я подумал о том, кто на заводе мог оставаться в стороне от «хлебного каравая» реализации продукции, но хотел бы тоже принять участие в его дележе, и позвонил главному экономисту. Рассказал при встрече, что я в недавнем прошлом его коллега, работник фактически родственного предприятия. Предложил ему представить меня в отделе сбыта своим родственником и походатайствовать, чтобы нам отпустили микроволновки, естественно, с учётом его интереса. И главный экономист завода с удовольствием выполнил несвойственную для него функцию, свёл меня с руководством отдела сбыта, и мне, как его «родственнику», отпустили немалое количество, чуть больше вагонной партии, микроволновок. Часть из них мы погрузили в вагон, где сопровождающим ехал опять же Гайда, но уже не один, а с другим моим родственником, Николаем; часть отправили на новеньком КамАЗе, который как раз в это время приобрели в Москве.