Joseph Balsamo, II
Мы снова увиделись с Бельбо на следующее утро. – Вчера мы набросали прелестную страничку бульварного романа, – сказал я. – Но думаю, что если мы хотим сделать План правдоподобным, надо оставаться ближе к действительности.
– К какой действительности? – переспросил он. – Может, только бульварные романы передают действительность. Нас обманывали.
– Кто?
– Убеждали, будто существует, с одной стороны, высокое искусство, описывающее типические характеры в типических обстоятельствах, а с другой стороны, роман-газета, и там характеры нетипические и обстоятельства тоже. Я думал, что настоящие денди не ухаживают за Скарлетт О’Харами и за Констанциями Бонасье. И героинь Сальгари им даром не надо. Я так думал. Я считал, бульварный роман уводит немножечко за пределы жизни. Мне с ним было уютно. В нем предлагалось невероятное… Но ничего подобного.
– Что ничего подобного?
– Все ничего подобного. Прав Пруст: жизнь воплощается более в плохой музыке, нежели в торжественной мессе. Искусство обманывает нас, успокаивая, показывая мир таким, каким его хотели бы увидеть деятели искусства. Бульварный романчик вроде бы игра, но жизнь в нем представлена именно как она есть, в крайнем случае – какой она будет. Женщины похожи на маркизу ангелов Анжелику, а не на ангельскую Беатриче. Профессор Мориарти натуральнее Пьера Безухова, и ход истории ближе к фантазиям Эжена Сю, нежели к проекту Гегеля. Шекспир, Мелвилл, Бальзак и Достоевский писали бульварные романы. Все, что произошло в жизни человечества, предсказано роман-фельетонами.
– Просто роман-фельетон легче претворяется в жизнь, нежели настоящее искусство. Стать Беатриче требует труда, стать Анжеликой – следовать врожденной склонности к простому пути…
Диоталлеви, который сидел и слушал без комментариев, тут подал голос: – Посмотрите на Алье. Ему проще разыгрывать Сен-Жермена, чем Вольтера.
– А я о чем, – сказал Бельбо. – И для дамочек тоже интересней Сен-Жермен, чем Вольтер.
Позже я обнаружил один файл. В нем Бельбо обобщил наши выводы в форме бульварного романа. Более того – это коллаж из роман-фельетонов. Его собственных фраз почти нет, только сюжетные связки. Не все цитаты, заимствования и аллюзии мне тут прозрачны. Я почти не способен идентифицировать элементы этого бесстильного центона. Снова, в который уж раз уклонясь от вызова Истории, Бельбо описал и проанализировал жизнь, укрываясь псевдолитературным панцирем.
Имя файла: Возвращение Сен-Жермена
Вот уже пять столетий, как мстительной рукой Всемогущего я приведен из глубин Азии в эти края. Я приношу с собою страх, отчаяние и смерть. Но право! Я секретарь Заговора, пусть даже другим это неизвестно! Мне выпадали переделки и похуже, и ночь святого Варфоломея была мне большею докукой, нежели то задание, к которому я приуготовляюсь сегодня. О, для чего моим устам суждено кривиться в сатанинской улыбке? Я есмь Тот, кто есть, ежели стотреклятый Калиостро не отспорил у меня это последнее право. Но триумф уже близок. Соапес, в бытность мою Келли, обучил меня всему в лондонском Тауэре. Секрет – превратиться в другого человека.
Хитроумными уловками я упрятал Джузеппе Бальзамо в замок Сан-Лео и завладел его тайнами. Как Сен-Жермен я скончался, и отныне все убеждены, что я граф Калиостро.
Не так давно полночь отзвонили на всех колокольнях города. Что за неестественный покой. Не верю этому покою. Вечер чудесен, хотя и полон холода, луна высоко в небе озаряет ледяным светом непроницаемые переулки древнего Парижа. Могло бы быть десять вечера. На колокольне аббатства Черных Братьев медленно пробило восемь. Ветер вращает со зловещим скрипением железные флюгеры над унылой равниной крыш. Плотное одеяло облаков окутывает небо.
Капитан, мы поднимаемся? Наоборот, снижаем высоту. Тысяча проклятий, того и гляди «Патна» пойдет ко дну, прыгай в шлюпку, Лимонный Джим, чего же ты медлишь, прыгай! Не отдал ли бы я сейчас, чтобы избежать кораблекрушения, бриллиант величиною с орех? Выбрать рифы на марселях. Жми на юферсы и талрепа, в глотку тебе шкивень! В борту пробоина и затопило трюм!
Чудовищно скрежещу зубами, в то время как мертвенная бледность воспламеняет мое восковое лицо зеленоватыми заревами. Как я попал сюда, я, что кажусь воплощением мщенья? Духи ада усмехнутся с пренебрежением, видя слезы создания, чей угрожающий зык столько раз заставлял их содрогаться в огненном лоне той пропасти, где они обитают.
Да возблещет факел!
Сколько ступеней отсчитал я, спускаясь, прежде чем добрался до этого каземата? Семь? Тридцать шесть? Нет камня, до которого я бы касался, нет шага, который бы я совершил, чтобы не таили в себе некие иероглифы. Когда я обнародую это, моим верным наконец будет открыта Тайна. После этого останется только расшифровать ее, и ее решение явится Ключом, за которым скрывается Весть, она же посвященному, и единственно ему, ясными словами указывает, какова природа Загадки.
От Загадки до Расшифровки переход недолог, и сиятельно извлечется из Тайны желанная Иерограмма, к коей должна быть вознесена молитва Вопрошения. После того никому не останется неизвестным Сокровище, покров, покрывало, завеса, египетский гобелен, укрывающий Пятилучие. Оттуда ход – к Свету, к изъяснению Пентаграммы Таинственного смысла, каббалистического Вопрошенья, на кое лишь немногие ответят и произнесут громоподобным гласом, каков есть Непроницаемый Знак. Склонившись перед этим Знаком таинственным, тридцать шесть Незримых должны будут дать ответ и огласить Руну, смысл коей проницателен только для сыновей Гермеса и сокрыт под Зломудрствовательной печатью, под Маскою, за кою вырисовывается лик, который они тщатся ощутить, Мистический Ребус, Несравненная Анаграмма…
– Сатор Арепо![99] – восклицаю я таким голосом, что содрогнулся бы призрак. И, покидая колесо, в кое вцепившись хваткими руками убийцы, он дожидался, Сеятель Арепо предстает, готовый повиноваться. Я узнаю его; я и прежде предполагал, кто он. Это Лучано, инвалид-экспедитор, которого Незримые Верховоды предоставили для исполнения моей задачи, бессовестной и кровавой.
– Сатор Арепо, – спрашиваю я глумливо, – знаешь ты, каков последний ответ, что кроется за Возвышенною Анаграммой?
– Ответа я не знаю, граф, – отвечает неосторожный, – и получу его из ваших уст.
Дьявольский хохот срывается с моих бледных губ и отдается под старинными сводами подвала.
– Обольстившийся! Только истинный посвященный знает, что он не знает ответ!
– Да, хозяин, – тупо произносит калека-экспедитор, – как вам будет угодно. Я-то готов.
Мы в убогом подземелии в Клиньянкуре. Этим вечером я покараю тебя, первую из всех прочих, ту, которая обучила меня благородной науке преступленья. Отомстить тебе, той, кто клянется в любви ко мне, и хуже того – сама этому верит, отомстить безымянным врагам, тем, с которыми ты проведешь следующий уикэнд.
Лукиан, неудобный свидетель моего унижения, протянет мне руку помощи (свою единственную) и от нее же и сгинет.
Хмурая подклеть с люком посередине пола, ниже которого – промоина, отвод, ответвление подкопа, служившее с незапамятных времен для отгрузки контрабандного товара, тревожаще влажное из-за того, что сообщается с системой канализации Парижа, с криминальным лабиринтом, и старые стены сочатся невысказуемыми миазмами, так что достаточно бы с помощью Лукьяна, преданнейшего во зле, продырявить любую стену, чтоб подземные воды хлынули бы внутрь, порушили кладку, и подвал превратился бы в свободный отдел подземного водоема, и поплыли бы по хлябям смердящие крысы, гнусы, пасюки, пакостища и погань. Черная поверхность, переливающаяся прямо под люком, стала бы преддверием ночного ухода: дальше и дальше до впадения в Сену, дальше и дальше до впадения в море.
В люк опускается веревочная лестница со ступеньками-прутьями, на ее оконечности, у поверхности воды, примащивается Люсьен со своим ножом. Одной рукой он крепко удерживается за прутья. Другая сжимает кинжал. Третья готова вцепиться в жертву. – Теперь выжидай и, гляди, ни звука, – говорю я ему. – Сам увидишь. Я уговорил тебя устранить всех незнакомцев со шрамами. Будь моя, стань моею навеки, избавимся от них, от их постылого присутствия, я знаю, что ты не любишь их, ты сама мне это сказала, так останемся же вдвоем, только ты и я, и еще подземные токи.
И вот ты вошла, гордая как весталка, резкая и закоснелая как мегера, – о видение ада, сотрясающее мои столетние чресла, пронзающее мою грудь жгучим укусом страсти! О дивная мулатка, мое проклятие и проруха! Крючковатыми пальцами раздираю сорочку из тончайшего батиста, украшающую мне вырез камзола. Оставляю на груди кровоточащие борозды от когтей, в то время как жестокая жажда жжет мои губы, хладные, будто руки змеи. Глухое рыкание доносится из самых черных каверн моего отчаяния и прорывается сквозь частокол моих звериных клыков – клыков кентавра, изверженного тартаром, – и практически не слышно, как пролетает саламандра, поскольку вой я удерживаю и приближаюсь к тебе с жестокою усмешкой.
– Моя милая, Софья ты моя, – говорю я ей с кошачьей повадкой, присущей коварному начальнику царской Охранки. – Приди, я поджидал тут тебя, о, побудь же со мною тут в потемках, о, пожди, – но ты хохочешь, хриплая, ускользающая, ты предчувствуешь поживу, рукопись «Протоколов Сиона», которую хочешь сторговать царю… Как ты умеешь скрывать за ангельским личиком демонскую твою душу, целомудренно затянутую в единополые блюджинсики! Полупрозрачная тенниска не дает рассмотреть позорную лилию, выжженную на твоей белой мякоти беспощадным лилльским палачом!
Вступает первая моя недалекая жертва, заманенная в силки. С трудом разглядываю его черты под широким плащом, драпирующим фигуру. Он показывает мне знак провэнских тамплиеров.
Это Соапес, киллер из томарской группировки. – Граф, – обращается он ко мне, – момент настал. Слишком мног