ие годы скитаемся мы, растерянные, по свету. У вас последний отрывок Вести, я же храню другой, тот, который появляется в зачине Великой Игры. Но это уже другая сказка… Объединим же усилия и объединимся же с теми…
Я завершаю фразу за него: – Тех остальных – к черту. Приди, о брате, посередине этого зала в колодце имеется ларь, в ларе то, что ты ищешь веками. Не опасайся потемок, они не угрожают, а споспешествуют.
Неосмотрительный медленно печатает шаги, почти что на ощупь. Затем нырок, угрюмый всплеск. Он рушится в промоину, слышится плесканье. Жестокий Лусано захватывает тело и заносит свое лезвие. Горло перерезано в единый миг, и клокотание крови смешивается с бульканьем хтонической жижи.
Кто-то стучится в дверь. – Это ты пришел, Дизраэли?
– Я, – отвечает незнакомец, в котором ты, о мой читатель, несомненно опознал великого магистра английской группы, вознесшегося тем временем на самые высшие ступени власти, но все еще не насытившегося ею. Он говорит: – Мой Лорд, бессмысленно отрицать, поскольку невозможно утаивать, что большая часть Европы опутана сетью этих тайных обществ, так же как поверхность Земли ныне покрывается разветвлениями железнодорожных сообщений…
– Ты уже произносил эти слова в палате общин 14 июля 1856 года. От меня не укрывается ничто. Переходи же к сути.
Бэконианский иудей богохульствует сквозь зубы. Он продолжает: – Их чересчур много. Тридцать шесть невидимых рыцарей сейчас уже стали тремястами шестьюдесятью. Умножь на два, получится семьсот двадцать. Вычти сто двадцать лет, по истечении коих отверзнутся врата, и получишь цифру шестьсот, именно столько английских воинов отличилось в атаке под Балаклавой.
Дьявольский хитроумец! Секретная наука тайных чисел для него не имеет секретов. – И что же?
– У нас золото, у тебя карта. Объединимся и станем непобедимы. Иератическим жестом я указываю ему путь к несуществующей скрине, и он, в ослеплении страсти, стремится туда, где, как ему мнится, мрежат во тьме очертания поместилища. Он рвется – и упадает.
Слышу зловещее бряцанье оружия Лучезара, невзирая на тьму прозреваю, как зарницей озаряются золотушные зеницы бритта. Правосудие совершилось.
Я поджидаю третьего, посланца розенкрейцеров из Франции, Монфокона де Виллара, вечно готового предать (меня успели предупредить) секреты своего отряда.
– Я граф Габалис, – представляется он, лживый и суетный. Будто я мог позабыть, что этим именем зовется герой написанного им же, Монфоконом, романа!
Всего несколько слов шепотом ему на ухо, и вот он направляется навстречу своей недоле. Он падает, и Люцин, жаждущий крови, удовлетворяет потребность.
Ты улыбаешься со мной, в этой тени, и говоришь, что ты моя, и твоей пусть станет моя тайна. Обманывайся, обманывайся! Грустная карикатура Шехины… Да, я твой Симон, обожди, ты не знаешь самой важной вещи. А когда ты узнаешь ее, в тот же миг ты перестанешь знать.
Что еще добавить? Один за другим вступают следующие посланцы.
Иезуит Брешиани направил мне оповещение, что представительствовать от немецких иллюминатов назначена Бабетта д’Интерлакен, девственная героиня его романа «Еврей из Вероны», правнучка Вейсгаупта, великая амазонка швейцарского коммунизма, возросшая на обжорстве, разбойничестве и крови. Она обладает несравненным умением овладевать недоступными тайнами, вскрывает депеши, не разламывая печатей, и подмешивает яды по указанию своих принципалов.
Вот и она, юный агатодемон злодейства, окутанная палантином. Мех белого медведя. Длинные светлые волосы струятся из-под надвинутой набекрень ушанки. Вызывающий взор, насмешливый рот. Обычным своим обхождением я препровождаю ее прямо в пропасть.
О, ирония языка – этого подарка природы, коим мы снабжены, дабы замалчивать тайны нашего духа! Иллюминатка – «освещенная» – становится добычею Темноты. Слышно, как изрыгает она невероятные проклятия, в то время как Лучано Пятилучный в сердце ей воткнул и там два раза повернул свое оружье. Это уже было, все это уже было… Кафка? Процесс? Ой, какое невероятное дежавю.
Настала очередь Нилуса, он в какой-то миг уверовал, будто завладеет и царицею и картой. Вонючий развращенный монах, ты искал Антихриста? Он перед тобою во плоти, хоть ты не подозреваешь. И в слепоте своей, направляемый мною посредством мистических лестных словес, приступает он к бесславной воронке, где затаивается погибель. Клинком Лучано Лучника в его груди пронзается рана крестообразной формы, и он отходит к непробудному сну.
Я должен преодолеть вековечное недоверие того, кто остается, Сионского мудреца, выдающего себя за Агасфера, за Вечного жида, бессмертного, как бессмертен я. Он не попадается на удочку, сально хихикает в бороденку, напитанную кровью христианских младенцев, над коими он надругался на кладбище Праги. Рачковский знает меня. Но я должен пересилить его своей хитростью. И я его убеждаю, будто в сундуке хранится не только карта. Что там еще и неограненные алмазы, ждущие обработки. Я знаю, как лакомо до необработанных алмазов его христораспявшее племя. И он влечется к развязке своего жребия, движимый скаредностью, и своему богу, жестокому и мстительному, посылает он проклятия, погибая от меча, как погиб Хирам. И даже проклятия затруднительно посылать этому богу, поскольку не позволяется выговаривать его имя.
Ослепленный! Я полагал, что довел до завершения Великую Дею!
Будто вышибленная вихрем, снова распахивается дверь подвала, и на пороге показывается некто с иссиня-бледным лицом, с руками, набожно перекрещенными и застывшими на рясе, с ускользающим взглядом, но он не может утаить свою истинную принадлежность, так как одет в черные одежды своего черного Братства. Один из сыновей Лойолы!
– Мсье Кретино! – вскрикиваю я, вовлеченный в оплошность.
Он подымает руку в лицемерном лживом благословении. – Я не есмь тот, кто я есмь, – произносит он с улыбкой, в которой нет ничего человеческого.
Это верно, такова извеку была иезуитская тактика. Зачастую они опровергают пред самими собой свое же собственное существование, а в другую минуту превозносят могущество своего ордена, дабы устрашить слабых духом.
– Мы всегда суть иное, нежели полагаете вы, исчадия Велиала, – обращается ко мне этот соблазнитель монархов. – Но ты, носящий имя святого Германия…
– Как ты узнал, кто я на самом деле? – спрашиваю я в тревоге.
Он с угрожающей ухмылкой отвечает: – Мы сообщались в иные годы, когда ты тщился удалить меня от смертного одра Постэля, когда под именем аббата д’Эрблея сам предал смерти одну из твоих бренных ипостасей в недрах Бастильского острога (и посейчас ощущаю на лице железную маску, к которой иезуиты, по наущению Кольбера, меня приговорили!), ты знал меня, когда я подлавливал твои тайные сговоры с Гольбахом и Кондорсе…
– Роден! – восклицаю я тогда, будто сраженный молнией.
– Да, Роден, описанный Эженом Сю тайный генерал ордена иезуитов! Роден, которого ты не заманишь в колодезную ловушку, как прочих легковеров! Знай же, о Сен-Жермен, что не существует такого злодейства, такого вопиющего вероломства, такой предательской каверзы, которую мы не применили бы прежде вас и гнуснее, чем вы, во славу Господа нашего, который и есть цель, оправдывающая средства! Сколько коронованных голов покатилось с плеч в те долгие ночи, после коих не наступает утро! и в коварнее, нежели твоя, подстроенные «волчьи ямы»! дабы нам удалось возвладычествовать над миром. А сейчас ты пытаешься противостоять тому, что, обретаясь за шаг от цели, мы вцепляемся хищными руками в ту тайну, коя движет вот уже пять веков историей земного рода?
Своими замысловатыми речами Роден внушает мне страх. Все те инстинкты кровавого, святоотступного и богомерзкого самолюбия, которыми одушевлялись папы периода Возрождения, ныне витают вокруг чела детища Игнатия Лойолы. Вижу, вижу: неукротимая воля к властвованию бушует в его нечистой крови, ядовитый пот увлажняет его тело и тошнотворная испарина облаком окутывает его.
Как мне сразить этого последнего противника? Блистательно-интуитивная догадка посещает того, у кого в душе за множество столетий не осталось неоскверненных тайников.
– Погляди на меня, – обращаюсь я к нему. – Я ведь тоже Тигр.
Мощным движением я выталкиваю тебя на середину зала, раздираю на тебе тенниску, крушу застежки кирасы, что в облипку на твоих бедрах синеет своим индиго и затушевывает прелести твоего янтарного тела. Теперь ты при бледном свете луны, льющемся в полуприкрытые двери, высишься, обольстительнее змеи, которая соблазнила Адама, чванная и похотливая, девственница и блудница, облаченная лишь в могущество наготы, ибо обнаженная женщина оружна.
Египетский головной убор струится по густым, иссиня-черным прядям, трепещущая грудь проглядывает через легкий муслин. Вокруг маленького выпуклого, упрямого лба золотой аспид со смарагдовыми глазами подымает поверх твоего чела головку с тройным рубиновым жалом. О хламида из черной вуали с серебряным переливом! О кушак с траурными ирисами, вышитыми в черных жемчугах! Женское место, припухшее и чистенько выбритое, с тем чтобы любовникам твое тело было гладко, как тело статуи! Соски, окрашенные кармином, коим напитана нежная кисть твоей невольницы малабарки, тем же кармином, что кровавит твои уста, зазывающие, будто рана!
Роден разинутым ртом хватает воздух. Воздержание длиною в жизнь, жизнь длиной в погоню за властью – все эти годы приуготавливали его к неудержимому взлету желанья. От этой царицы, чарующей и бесстыдной, от смоляных ее, будто очи демона, очей, от округлых бедр, душистых волос, от изнеженной и бархатной кожи всем его существом завладевает воля к непознанным ласкам, к неописуемому сладострастию, и сотрясается он внутри собственного тела, так дрожит и лесовой бог, завидев обнаженную нимфу, ту, что смотрится в зеркало вод, погубившее прежде Нарцисса. Торчком под монашеской рясой мощно вздыбливается плоть его, будто закаменев от зрелища Медузы, отливаясь в бронзу на излете пожизненно подавлявшейся мужественности, ожоги похоти сводят конвульсиями члены, и весь он будто лук, перегнутый в три погибели, натянутый до последней грани перелома.